Тут она представила себе, как хоронят Ленку Кусову, вся школа идёт за гробом, все плачут, только она не плачет и за гробом вообще не идёт…
Аделаида! Ты что, спишь, что ли? – Бабуля стояла над ней, держа клетчатый плед. – Спишь, так накройся!
***
Деда всё продолжал болеть. На работу он не ходил. Здесь это называлось «на бюллетени», а дома в Городе – «на больничном». Только мама знала слово «бюллетень». Два раза вызывали врача. Приходил дядька, который всё слушал сердце. Он сперва сказал, что надо деду в больницу, чтоб снять «кардиограмму», но деда в больницу не пошёл. Тогда ему прописали уколы на дому. Ему запретили курить. Он страшно ругался с бабулей, и Аделаида видела сама, как он таскал папиросы из деревянного настольного портсигара с птичкой. Птичку надо было наклонить носиком к столу, внизу была маленькая бочечка с папиросами. Она открывалась, у птички в клюве застревала папироса. Деда, как Зинаида Николаевна в детском саду, курил в форточку и думал, что им с бабулей не воняет.
Каникулы заканчивались, Аделаиде скоро пора домой, а ни в зоопарк, ни в Муштайнд они с дедом так и не сходили.
«Да, ладно, зоопарк, – успокаивала себя Аделаида, – всё равно, наверное, уже холодно и та громадная клетка с попугаями пустая. Их, наверное, заперли в какую-нибудь тёплую комнату и кормят. Можно было бы, конечно, навестить слона. Его зовут Марко. Каждый раз перед походом в зоопарк деда покупает для слона карамели-„подушечки“, или „Раковые шейки“ и потом через решётку закидывает ему прямо в рот. Точнее – деда ему бросает, а слон ртом их ловит. Если они оба промахиваются, то у Марко на хоботе есть такой маленький пальчик, которым он находит конфетку на земле и подбирает её. Рот у слона большой, розовый, с остреньким языком…» Аделаиде конфеты совсем не жалко. Она такие не ест. Ей нравятся шоколадные. Только вот как он таким большим ртом чувствует вкус такой маленькой конфетки? Ему, скорее всего, надо целый кулёчек сразу засыпать! Так кто ж её пустит к слону в клетку? Хотя, все говорят, что слоны добрые. Они детей любят…
Они с мамой, папой и Сёмой тоже один раз ходили в зоопарк. Не в такой, конечно, шикарный, а просто приезжали люди и привозили зверей в клетках. Эти вагоны с клетками поставили около Реки, прямо где плотина. Там были тигры, медведь, зебры, другие звери. Звери были грязные, в клетках было грязно и очень всё воняло, а где стояли вагончики со зверями, тоже было очень грязно, потому, что не было асфальта, и почти всё время шёл дождь. Но люди приходили смотреть всё равно. Они бросали что-то зверям и смеялись.
Мама не успела прийти, как сразу пошла к выходу, сказав, что «уже очень устала». Папе наоборот всё очень нравилось. Он заранее взял с собой орешки из дома, чтоб «пакармит звэрэи». Лещину им зачем-то прислали родственники из деревни, и она была правда из леса. Орешки были такими твёрдыми, что их невозможно было разбить молотком. Когда же они, наконец, разлетались на мелкие, острые осколки, то оказывалось, что есть уже нечего. Они дома их не ели, потому что не могли достать серединку. Папа принёс их с собой и бросал обезьянам. Обезьяна, поймавшая орех, сперва запихивала его себе за щёку, жмурила глаза и очень потешно гримасничала. Она изо всех сил старалась его разгрызть, но у неё, конечно, не получалось. Потом начинала давить на щеки ещё и лапами. Орешек ни в какую не желал поддаваться! Тогда она снова вынимала его изо рта и начинала тереть об пол, металась по клетке, ища место, об которое можно было бы орех разбить. Она с силой бросала его, стучала по нему миской, из которой вылетали во все стороны огрызки яблок. Потом снова запихивала орешек себе в рот: ей казалось, что она недостаточно сильно давила, и всё начиналось сначала.
Сматры! Сматры! – Папа тряс Семёна. – Сматры! Сечас зюби паламаэт! Сечас паламаэт!
Аделаида никогда не видела, чтоб папа так хохотал! Он, посадив Сёму на плечи, месил ногами рыжую грязь и бросал обезьянам орехи, мечтая всё-таки дождаться минуты и хоть одним глазком взглянуть, как хотя бы одна из них сломала зуб. Он был в таком радостном возбуждении, что получал прямо-таки физическое удовлетворение.
Деда крошил голубям мякиши и бросал дворовым кошкам селёдочные головы. Ну и ладно, что с дедой гулять не пойдём! Чего идти? И прекрасная детская железная дорога в Муштацде осенью, скорее всего, закрывается. Паровозик стоит в депо. Там его и вагончики моют, красят, ремонтируют, а Первого мая он снова выедет на свободу и будет катать детей и взрослых. И машинисты, и проводники, и контролёры на этой волшебной железной дороге только дети, чуть старше Аделаиды. Она им страшно завидует, тоже хочет быть проводницей, но у них в Городе нет железной дороги, и, если бы и была, то мама с папой не разрешили бы.
Один раз, правда, её в этом замечательном Муштайнде обидели, но Аделаида совсем не сердилась на этого фотографа. Даже если бы они ещё пошли, она бы с ним поздоровалась.
Они втроём с бабулей гуляли по аллее. Бабуля подходила в клумбам и, наклоняясь, нюхала цветы, а деда всё вокруг фотографировал. Деда вообще любил фотографировать разные красивые вещи, например – просто куст, без бабули, просто попугая в клетке. Папа фотографировал только живых людей, точнее, не людей, а Сёму, её – Аделаиду и маму. Но мама не очень любила, поэтому часто говорила:
– О-о-ох! Ради Бога! Оставь меня в покое!
Аделаида тоже не любили фотографироваться, ей совсем не нравилось, как она на снимках выходит, но папа очень сердился, и приходилось стоять и позировать. Если кто-то из других просил папу сфотографировать, он всё равно ставил рядом или Сёму, или Аделаиду, или обоих.
Они в тот день так и шли с дедой и фотоаппаратом по дорожке, пока не набрели на будку фотографа. Около деревянной избушки на дыбах стоял прекрасный гнедой конь с белой гривой и длиннющим, почти до подставки, хвостом. Аделаида с дедой подошли поближе, им так захотелось сфотографироваться! Аделаида стала карабкаться на спину статного жеребца. Конь под такой тяжестью кряхтел и стонал, словно что-то внутри него разваливалось. Вдруг откуда ни возьмись из-за кустов выскочил и сам фотограф:
– Вы что?! – Кричал он. – Совсем с ума сошли?! Она же его раздавит! Это же лошадь из картона для маленьких детей! Там внутри бумага!
– А она что, не маленький ребёнок?! – Удивился деда.
Может, для тебя и маленький, и ребёнок, – орал на весь парк фотограф, любовно вправляя коню проломленный позвоночник, – но для всех вокруг она большая корова!
Аделаида страшно расстроилась. Она вспомнила, как буквально полчаса назад другой дядя взвешивал её на «докторских» весах с гирьками, потом противно ухмыльнулся, а в конце специально из вредности написал крупными цифрами на бумажке «42 кг.» и торжественно всучил ей эту бумажку, как будто она могла не понять или забыть эту цифру. Неужели есть преступники, которые не помнят, по какой статье идут и какой им срок по этой статье мотать?! Разве им на бумажке надо об этом писать?! Она этот листик тут же изорвала в клочья и решила не обращать внимания на ерунду – «эрунду!», как сказал бы папа. Ан, нет! Эта самая «эрунда» опять её и догнала!
Деда тогда постарался поскорее загладить эпизод с конём. Он её повёл через дорогу в зоомагазин и именно в тот день купил ей двух жёлтых, похожих на лимон, канареек, тех, которых она потом привезла домой в Город к маме и папе.
Каникулы закончились, а деда всё ещё болел…
На автобусе приехал папа и забрал Аделаиду. Пора было идти в школу. Начиналась «вторая четверть».
***
Вопреки ожиданиям, в новой школе было почти всё то же самое. Только теперь каждый день по утрам они вставали всей семьёй. Родители по дороге сперва отводили в садик Сёму, потом «забрасывали» Аделаиду, и шли дальше в школу. Это называлось – «первая смена». Правда, ходить теперь надо было по совсем другой дороге, и школа была ближе, чем та. Там на углу через дорогу стоял газетный киоск, в котором продавались потрясающие новогодние открытки, газеты, журналы, конверты и папиросы.
В этой школе учительницу звали Екатерина Семёновна. Она была намного красивее Марии Ивановны, и выше. Она тоже была очень добрая и по красоте напоминала ту «маму» из букваря, которая мыла раму. Вот если надеть на Екатерину Семёновну такую одежду – ну, вылитая та «мама» с картинки! В школе ещё было отопление, ярко-красные полы, до блеска натёртые соляркой, и в коридоре висел стенд не по гражданской обороне, а с фотографиями отличников учёбы. К концу второй четверти, прямо перед Новым годом Екатерина Семёновна велела Аделаиде тоже принести фотографию в школьной форме и белом парадном «фартушке» с крылышками. Они с мамой пошли фотографироваться в фотоателье. Мама собрала ей волосы сзади и сделала причёску «конский хвост», повязав при этом такой неимоверно огромный белый бант, что он наводил на мысли о снежных лавинах или о склонах Кавказского хребта в целом. Парадный фартук на талии, несмотря на прилагаемые усилия, застегнуться так и не пожелал.
