– Если женщина называет мужчину козлом, значит, ей не удалось сделать из него барана, – отрезал я.
– Господи, мужчина нашелся! – воскликнула она. – Да у меня такие мужчины были, какие тебе и не снились.
– А откуда ты знаешь, какие мне мужчины снятся? – хмыкнул я.
– Идиот, – сказала она. – Просто идиот.
На этой светлой ноте мы и расстались. Я шел в сумерках по зимнему гарнизону, приятно преображенному снегом, который прикрыл на время убогость растрескавшегося асфальта и красиво налип на голые ветки деревьев и похожие на каски макушки фонарей. Из фонарей, по счастью, горел только каждый третий, и большую часть пути я проделывал в декабрьской полутьме, укрывавшей меня от непредвиденных встреч.
– А ну стой, солдат! – раздалось у меня за спиной.
Я машинально оглянулся. Шагах в тридцати вырисовывались трое фигурок патрульных – офицера и двух солдат. В голове моей мелькнула сумасшедшая мысль, что это Аня из мести вызвонила патруль и пустила их по моему следу. Я отмел эту нелепость и зашагал быстрее.
– Стой, солдат! – повторил приказ офицер. – Стой, сука, стрелять буду!
– А ты в движущуюся мишень попади! – крикнул я и пустился бежать.
– Товарищ капитан, – прозвучал ленивый голос одного из солдат, – а давайте стрельнете. А то все ходим, ходим… Скучно.
– Я те стрельну, Голованов, – прорычал в ответ офицер, – я те так стрельну, что у тебя часть фамилии отвалится. Бегом за ним!
Не знаю почему, но мне вдруг сделалось весело. Идиотская ссора с Аней, затем этот патруль, бегущий за мною следом по заснеженному дальневосточному гарнизону, – все это скорее походило на кино, чем на действительность. Я настолько ощутил себя героем какого-то кинофильма, что очередная идиотская мысль, пришедшая мне в голову, не встретила там никаких возражений. Я остановился, нагнулся, зачерпнул снег, слепил из него комок и с криком «ложись!» швырнул в моих преследователей. Те, словно кегли, попадали на землю. «А вот теперь беги и как можно скорее, – посоветовал я сам себе. – После такого подарочка он точно озвереет и шмальнет в тебя». Я помчался, оставляя на снегу следы, но впереди уже была видна дорога, черневшая асфальтом, за которой протянулся забор нашей части. Пробежав по асфальту несколько десятков метров, я кинулся к просевшему забору, перемахнул через него, едва не запутался в шинели и, не останавливаясь, припустил в сторону клуба.
– Ну как? – привычно поинтересовались мои друзья.
– Не хочется хвастать, – ответил я, переводя дыхание, – но вступить со мной в контакт сегодня хотели не одна, а многие.
– Она что, подружек позвала? – оживился Глеб.
– Не знаю, – ответил я. – Я даже не совсем уверен, что они ее подружки.
– Сколько их было?
– Трое.
– Симпатичные?
– Понятия не имею. На них были шинели и ушанки. Да и темновато было, чтобы разглядеть их прелести.
– Эй, – изумился Артурчик, – какие шинелы-ушанки?
– Да как у тебя. А на одной даже портупея.
– Интэрэсно, слушай! – сказал Артурчик.
– Хочешь познакомиться? – спросил я. – Прыгай через забор, может, они там еще ходят.
– Точно?
– Сто процентов. Я им так понравился, что они до сих пор мечтают снова меня увидеть.
– Артурчик, – сказал Глеб, – не ходи к ним. Я этих подружек знаю. Они умеют любить только на гауптвахте и, как говорит наш старлей, в особо извращенной форме.
– В шинэлах? – уточнил Артурчик.
– Ну да. Лучше забей на них. Чаю хочешь? – Глеб повернулся ко мне.
– Хочу, – сказал я.
– Андрюха, плесни ему.
От горячего чая мне вдруг стало удивительно хорошо и как-то по-домашнему. За окном сыпал снег, чай растекался приятным теплом по телу, и каморка в клубе казалась уютной и родной, а Глеб, Андрюха и Артурчик на мгновение сделались самыми близкими мне людьми на свете.
На следующее утро пришел Чагин, невыспавшийся и хмурый.
– Интересные новости ходят по гарнизону, – сообщил он. – Говорят, вчера вечером патруль саперов чуть не сцапал нашего бойца.
– Вах! – удивился Артурчик.
– Салатаев, помолчи, бляха! – поморщился Чагин.
– Откуда они знают, что нашего, если не сцапали? – поинтересовался я.
– Умный, да? – Пропагандист пристально глянул на меня. – А кто у нас еще краснопогонники, кроме мотострелков?
– Они что, в темноте погоны разглядели?
– Много говоришь. Хочешь, чтоб я твои сапоги проверил?
– А что особенного в моих сапогах?
– Да ни хрена в них особенного. Просто интересно сверить их со следами на снегу от забора до клуба.
– Ну и что? Может, кто к забору подходил.
– Пятясь раком? Спиной вперед? Вы, бляха, умные тут все? Думаете, чуть больше года прослужили, так можно, сука, по ушам майору ездить, который в этой гребаной армии двадцать лет отмаячил? Лопаты в зубы и шагом марш!
– Какие лопаты? – не понял Андрюха.
– Совковые, бляха, Окунев. Которыми снег гребут. А вы ими будете разгребать ваши блядские следы, пока их никто не увидел. Вместе служите, вместе гребите. Или мне замполита с командиром полка попросить помочь?
– Не надо, товарищ майор, – поспешно опередил его Глеб. – Мы как-нибудь сами справимся.
– Вот и хорошо. Схватили лопаты и исчезли. Справятся они, – пробормотал он нам вслед. – Остряки, бляха. Дети.
* * *
С Аней я увиделся еще один раз, на Рождество. Она в обществе двух молчаливых подружек заявилась к нам в художку с пакетами, в которых лежали наколядованные апельсины и конфеты, высыпала все это богатство на стол, предложила, не стесняясь, угощаться и вообще щебетала, как канарейка, обращаясь исключительно к Глебу и напрочь игнорируя меня.
– Мило у вас в клубе, интересно – краски, кисточки… Ты ешь, Глеб, вкусные апельсины. И друзей можешь угостить. Знаешь, у кого мы их наколядовали? У вашего пропагандиста… Ну у Чагина. Урод, а добрый. Полкулька нам насыпал. Представляете, приходит он завтра, а вы ему: спасибо за апельсины, товарищ майор. А где Артур с Андрюшей?
– Андрюха в кинобудке дрыхнет, – ответил Глеб, немного удивленно поглядывая то на Аню, то на меня. – А Артурчик пишет чагинские мемуары.
– Мемуары?
– Ну документацию. Заодно приучает массы к русской орфографии с осетинским акцентом.
– Глеб, ты прелесть какой остроумный! – наигранно восхитилась Аня. – Скажи, а ты мог бы написать, – тут она украдкой глянула на меня, – мой портрет?
– Я? – удивился Глеб. – У тебя, по-моему, уже есть художник.
– Не будем о печальном, – отмахнулась Аня. – Откуда в Киеве взяться приличным художникам? Там и мужчин-то толком не осталось. А у тебя все-таки ленинградская школа. Так напишешь?
Глеб снова глянул на меня. Я фыркнул и пожал плечами.
– Знаешь что, Анечка, – сказал Глеб, – я как-то не люблю дописывать за другими. К тому же питерская школа специализируется на лошадях. Клодт и компания. На тезке твоем, на Аничковом мосту, бывала? Вот там оно по-нашему, по-ленинградски. А портреты – это к киевлянину.
– Н-да, – задумчиво проговорила Аня. – Не думала я, что жлобство доползло от Киева до Питера. Всего вам доброго, мальчики. Таня, Света, пошли отсюда. Не будем мешать творцам жрать апельсины.
– Стало быть, вот как? – полюбопытствовал у меня Глеб, когда дверь за визитершами закрылась.
– Ага, – ответил я. – Дай пять, Питер.
– Лови, Киев.
Мы разделили апельсины с Артурчиком и Андрюхой и с отвычки объелись ими так, что кожа у нас на следующий день зудела, и, когда Чагин пришел в клуб поинтересоваться, какую очередную пакость мы отчебучили, Глеб уже не с подначкой, а с мрачным укором проронил:
– Спасибо за апельсины, товарищ майор.
– А? – не понял тот. – Какие апельсины?
– А вот эти самые. – Глеб показал свои руки в розовых цыпках.
– Пожалуйста, – рассеянно ответил Чагин. – Ты это… в санчасть сходи.
Весь день он был не похож на себя. Похвалил пустые щиты, которые мы с Глебом едва загрунтовали. Спросил у Андрюхи, какое кино планируется на выходные, и, узнав, что никакое, похлопал Андрюху по плечу и сказал: «Молодец». Затем рассеянно просмотрел и одобрил очередную документацию, представленную ему Артурчиком.
– Ошибок нэт, товарищ майор? – удивленно спросил Артурчик.
– Ошибок? – переспросил Чагин. – Каких ошибок? Нет, ошибок делать не надо.
Он все время поглядывал на часы и, когда пробило пять, быстро накинул шинель, напялил шапку и собрался уходить, чего за ним прежде не водилось.
– Бойцы, – обратился он напоследок ко мне и Глебу, – вы это… успеете до дембеля новые портреты Маркса и Ленина нарисовать?
– Ну если они согласятся позировать, – пожал плечами Глеб.
– Кто?
– Маркс с Лениным.
– Не борзей, Рыжиков. Так нарисуете?
– Напишем, – по привычке поправил я.
– Чего? – не понял Чагин. – Кому вы напишете? Марксу с Лениным? На тот свет? Не спешите туда попасть. Успеете еще.
Он побрел из клуба, бормоча на ходу:
– Позировать… напишут… Остряки, бляха. Дети.
Мы решили воспользоваться ранним уходом Чагина и замутить в тот вечер жареную картошку с тушенкой и брагу. Часикам к шести вслед за пропагандистом ушел начальник клуба, которому надоело имитировать деятельность, и мы принялись за подготовку к трапезе. За окном снова шел снег, а в клубе было тепло и тихо, мы ели со сковородки картошку с розовыми кусками тушенки, потягивали из эмалированных кружек брагу и чувствовали полнейшее слияние с этим миром и удовольствие от пребывания в нем. Часов в девять в клубном коридоре послышались шаги Чагина – наше начальство мы уже давно научились распознавать по походке.
