– Так и надо было сделать, – Яга сузила глаза. – Наплевать на всех и спасти своего сына.
Анюта убрала руки от лица. Оно у нее было спокойным и строгим. Она покачала головой.
– Это был тяжелый выбор, – сказала она. – Но Бог тоже своим сыном пожертвовал ради нас.
– Этот мужик на зэка больше похож, – сказала Яга. – На Бога не тянет.
– Это – метафора, – сказал Миша.
– Если б моя мать меня б убила, чтоб других спасти, нахуй она мне, такая мать, нужна? – сказала Яга. – Какая мать она после этого?
– Бог пожертвовал Иисусом, чтобы всех нас спасти! – крикнула Анюта.
– Было б ради кого жертвовать, – мрачно сказала Яга.
– Бог всех любит! – визгнула Анюта.
– По тебе оно заметно, – огрызнулась Яга.
На Анютинах щеках выступили два пятна, похожие на румяные яблоки.
– Че ты, блядь, Яга, людей оскорбляешь? – спросила Салеева. – Не все же такие эгоисты, как ты.
– Я эгоистка?! – Яга надула щеки. – Ты охуела, Салеева? Я когда на заправке работала, я че, вас всех на халяву не тащила? Я, блядь, тут одна – человек, блядь. Все это знают. Меня будут бить, я никого не подставлю! Эгоистка… вообще… Если, блядь, отец своего ребенка не любит, че, блядь, он весь поезд чужих людей любит? Сначала своих люби, потом чужих полюбишь. Показывают, блядь, всяких ебанько…
– Просто это – метафора, – повторил Миша.
– Да пошел ты на хуй со своими метафорами! – взорвалась Яга. – Одно, блядь, умное слово знает и повторяет, как попугай. Мне что метафора, что хуяфора – один хуй, на хуй!
– Я тогда вариться пойду, – сказал Миша, вставая.
Анюта с Салеевой ушли за ним. Яга осталась сидеть на полу. Невидящими глазами она смотрела на балкон, на котором продолжал играть мальчик, рукой описывая дугу над урной. А красная машинка все мчалась по невидимому мосту. Яга оглянулась на дверь, поднялась, скрипнув коленками, на цыпочках подкралась к балкону. Протянула костлявую руку и дотронулась до волос мальчика. Он обернулся и посмотрел на Ягу против солнца снизу вверх. Нижняя губа его сильно западала под верхние зубы, а глаза оказались темными, почти непроницаемыми, как два гладких камушка.
Яга осторожно отошла от балкона. Машинка снова взмыла в крутом вираже. Яга прокралась к коридору. Из кресла, из темного угла за ней с усмешкой наблюдала Жаба.
– Салеева, земля уже мягкая, – послышался голос Яги. – Тебе надо прах мужа к свекрови подкопать.
– Между прочим, да! – раздался звонкий, как монетка, голос Анюты.
Встрепенувшись, Яга отдернула плечо от батареи. Оскалилась, тихой струйкой втянув воздух сквозь сжатые зубы.
– Бля, это че? – спросила она, вывернув шею и глядя через плечо. – Я к батарее приварилась. Салеева, ты не могла меня дернуть?
– Я сто раз говорила, не садитесь возле батареи, печет, – отозвалась Салеева, сидевшая на полу у стены.
Она затянулась и сбросила пепел в баночку, которую держала на колене. В пожелтевшей воде плавали разбухшие окурки. Салеева дернула коленом, отваливаясь от стены. Окурки в банке дернулись тоже, тяжело закружили, похожие на полугнилых рыб, отравившихся своими же токсинами.
– Да там не сильно… – сказала Салеева, глядя на плечо Яги, которое та высовывала из воротника кофты.
– Не сильно? – хрипнула Яга. – Волдырь будет.
На ее плече проступила мясного цвета полоска, словно Ягу только что лизнули огненным языком.
– А я думаю, че мне кузнец снится, – сказала Яга, по-прежнему выворачивая шею и принюхиваясь. – Бля, паленым мясом воняет.
– Какой кузнец? – спросила Салеева, возвращаясь к стене.
– С веревочкой, короче, на голове. Мы когда маленькие в школе учились, нас возили в одну деревню, там – кузница. Туда водили. Показывали этого кузнеца. У него такие, блядь, руки, большие… В-в-в… – Яга втянула воздух, – горит уже. Только этого мне не хватало, и так все тело ломит…
– И че кузнец?
– Ниче… Так вспомнила. У меня такие ласты, блядь, выросли в третьем классе. Мать сапожки мне искала. Все, короче, в классе девочки как девочки, в сапожках ходили, у меня, блядь, у одной такие ласты… Мы с матерью по магазинам ходили, тогда ж везде – дефицит. На мою ногу, короче, не было. Еще продавщица, такая борзая, сказала – вы на своего ребеночка во взрослом магазине обувь ищите, у нас в детских таких размеров нет. Мать тогда заплакала еще…
– А че плакать?
– Че. У нее самой сапог нормальных не было. Денег не было. Папа же тогда пил. Он еще знаешь че мне сказал? Я его после этих слов не простила. Сказал, одни ноги у нее растут… И так у меня комплекс был. На всю жизнь запомнила. Мы тогда на Вторчермет переехали. Там лужа эта… блядь, старше меня эта лужа. Мы когда переехали с Космонавтов, лужа уже была. Не обойдешь. Она до самых заборов разливалась, ни с одной стороны не обойдешь. Я, как цапля, блядь, там прыгала на одной ножке. А одно утро, короче, просыпаюсь, снег уже на деревьях лежит. Я, блядь, пошла в эту школу в туфлях. Мать меня провожала, у нее самой на ейном сапоге молния разошлась. А эта лужа, блядь, ее даже снегом не засыпало. Кругом уже такой тонкий снег, он, правда, в обед стаял, я, блядь, в туфлях, а эта лужа – ей хоть бы что. Сколько снега в нее ни навали, она, блядь, все сожрет и стоит вся черная, как будто в нее мазута налили.
– Может, правда налили? – без интереса спросила Салеева.
– Кому это нахуй надо?
– А че она такая тогда?
– Может, место проклятое? Вообще, этот Вторчермет – место проклятое. Одни нарколыги там. Че, правильно Анюта говорит – с кем поведешься, от того наберешься. Мы когда со Светкой туда переехали, короче, думали, не будем там ни с кем общаться. До такой жизни не докатимся. Ага, не докатились. Теперь ходим по Вторчермету, не знаем, где упасть.
– А я же вашу лужу видела, – сказала Салеева.
– Ага, моя она, – каркнула Яга.
– Эта же она возле прямо дома Олега?
– Да, блядь, возле евонного. Он же одноклассник мой, – язвительно сказала Яга.
– Че, правда?
– Да, правда. Больше других над моими туфлями смеялся, что мы бедные. А сами такие богатые. Че, обрадовался, наверное, что кто-то беднее него в классе появился. Вообще… Тогда еще в магазины такие сапожки литовские завезли – как бы дутые, с завязочками, светло-розовые и голубые. Мне бы мать тоже такие купила, моего размера не было.
– Мы один раз ездили в Литву на сборы, – сказала Салеева, ногой болтая воду в банке. Окурки тяжело пустились в кругосветное плавание. – В Вильнюсе были.
– Че, как там?
– Церквей много. Аккуратно.
– И че, море там есть?
– Не видела.
– Хорошо тебе, ты хоть куда-то ездила. Я вообще из этого Вторчермета не вылазию. Даже на море ни разу не была.
– Ну да, блядь, ездила, – согласилась Салеева, перестав водить ногой. – Пока руку не сломала.
– Бля-а-адь, как мне этот кузнец приснился. Руки во-о – как мои ноги. Подошел и так своей железкой раскаленной мне по плечу.
– В натуре, что ли?
– Во сне, блядь!
– Я сто раз говорила, к батарее не приваливайтесь.
– Могла бы тряпку постелить.
– Мне делать больше нечего. Сейчас все брошу, побегу тряпку искать.
– Че ее искать? У тебя весь балкон тряпьем забит. Салеева, я тебе говорю, подкопай мужа.
– Че тебе мой муж дался?
– Сколько он может на балконе стоять? Нехорошо это – покойник в доме, – забубнила Яга. – От этого все твои проблемы.
– Какие проблемы? – Салеева поставила банку с окурками на пол. – Че ты мне каркаешь? Никаких проблем у меня нет!
Она бросила свой окурок в банку. Окурок скакнул по воде, как поплавок. Накрыв банку ладонью, Салеева оперлась на нее, вставая. Окурок неглубоко нырнул еще раз, на этот раз тяжелее выходя из окруживших его склизких вод. Они уже впитались пятнами в его темную бумагу, закрывающую фильтр.
– Мне теперь все бросить, на кладбище ехать? – ворчливо проговорила Салеева. – Сказала, весной поеду.
– Уже весна.
Салеева подошла к окну. Отвела в сторону пожелтевшую занавеску. Посмотрела вниз.
– Вижу, что весна, – сказала она. – Пусть хоть теплее станет. Мне выйти не в чем. А ты своего отца в гробу видела? – повернулась она к Яге.
– Конечно, видела, – Яга надула щеки. – Мы тогда с мамой в «газельке» сидели, она все ревела, когда мы ехали его из морга забирать. А у меня слезы появились только на кладбище. До кладбища не было почему-то.
– Че ты, не любила отца-то? – спросила Салеева, прицельным взглядом обводя соседний дом.
– Да по-всякому было, – ответила Яга. – Он же пил. Мать бил. После одного скандала я его вообще простить не могла. Вообще… Светка, дура, как его из морга достали, сразу ног его коснулась, и мне такая говорит – покойника коснуться надо, чтоб он потом не снился. Я на кладбище тоже к нему подошла, а он уже… как это сказать… весь мертвый такой. Видно по лицу было – обиженный на меня.
– А че обиделся? – спросила Салеева, не отрываясь от окна.
– А он же в больнице лежал. Позвонил мне, я говорю: мне некогда, перезвоню. Потом через три дня перезваниваю, а он уже умер.
