«Нет, – возразил Ульян Самсонович. – Я никому ничего не должен, потому что никого ни о чем не просил».
«Осел, божья лошадь, – сказал красивый незнакомец озабоченно. —Тебя удостоили дара жизни. И жилось тебе хорошо».
«Спасибо, – ответил дед, устраиваясь поудобнее на диване. – Но я про то ничего не знаю. Я родился и жил, и понятия не имел, что можно как-то иначе. И судить, хорошо это было или плохо, не могу».
«Если ты не отправишься с нами, придут другие», – покачал головой собеседник. На лице его читалась неподдельная тревога. Свет его бесформенного спутника слегка померк.
«Уже приходили и ушли, – сказал Ульян Самсонович. – Придут опять – скажу им то же самое».
Незнакомец помолчал. Потом спросил:
«Но чего же ты добиваешься?»
«Ничего. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, дома, смотреть телевизор. Больше мне ничего не нужно».
«Но ты же мертв!»– воскликнул тот на эти слова.
«Пусть» – спорить Щелчков не стал. – Я в жизни никому не причинил вреда – во всяком случае, умышленно. И делать меня мертвым не просил – как и живым. Это не мое дело. Если я могу выбирать, то я уже выбрал».
«Но ты не можешь выбирать!»
«Пока выбираю же», – пожал плечами Щелчков и прекратил бессмысленный торг, погрузившись в воспоминания о просмотренных передачах, раз уж был лишен удовольствия смотреть новые. Тем, что стало у него теперь вместо сердца, он уловил отлив благожелательности и заключил, что визитеры удалились. В то же время Ульян Самсонович сознавал: сил ему может не хватить, и вообще не до конца понятно, кому он противостоит. Естественно, он как мыслящий человек мог сделать известные предположения и оказался бы, по всей вероятности, неподалеку от истины. Но – именно неподалеку, а в областях, где предстояло ему отныне пребывать, расстояния понимаются совсем по-другому. Не дошел ты или сделал лишний шаг – все едино пропал.
Он не шевелился и ждал, пока кто-нибудь из родни не удосужится включить телевизор. Наконец, сообразил, что вряд ли домочадцы, к телевизору и так не приученные, прикипят к нему в день траура. Ульян Самсонович ужаснулся: как же мало знает человек о простейших помыслах и желаниях своих близких, стоит им шагнуть за грань и сделаться невидимыми! Как будто что-то может измениться настолько резко – можно ведь хотя бы предположить, что усопший родственник тоскует по недавней жизни и ищет способа хоть в чем-то следовать привычному укладу.
Тем не менее Ульян Самсонович принял решение не сходить с места и выжидать. Он хорошо понимал, что самое трудное – впереди, и не хотел сдаваться из-за пустяков. Собственно говоря, ничего кошмарного не случилось. До сих пор ему удавалось сохранить лицо, никто его не тронул – ухо с брючиной в расчет можно было не брать. И, едва он все это сам себе проговорил, вернулся отвратительный красавец.
Он выглядел иначе, и о том, что это именно он, Щелчков догадался, сам не зная как. Ульян Самсонович увидел, что недавний образчик красоты преобразовался в личность, которая внешне была если и не похожа на самого Щелчкова, то, во всяком случае, занимала с ним одну ступеньку на лестнице совершенства. Голова не грушей, но тоже чем-то; нескладный корпус, бутылочки-ножки, да грабельки ручки. Ульян Самсонович, однако, убедился лишний раз, сколь обманчива внешность – убедился благодаря зловещим, но сладостным телепатическим волнам, исходившим от призрака.
«Думаешь просидеть тут вечно?» – без предисловий осведомился урод.
Щелчков не счел нужным ему ответить.
«Но вечно так не будет, – заметил с издевкой гость. – Рано или поздно твое семейство перемрет, телевизор отправится в утиль, а дом – на слом. Сотня-другая лет, даже меньше – и все. И что ты будешь тогда делать?»
«Поживем – увидим», – ответил старик, отлично понимая абсурдность своих слов.
«Где ты поживешь? Что ты увидишь? – схватился за голову призрак. – Ты даже не представляешь, что тебя ждет, если ты здесь останешься».
«Зато здесь все мое, – повторил Щелчков упрямо. – Ничего другого я не знаю и не желаю знать. Еще раз повторяю: я хочу сидеть дома и смотреть телевизор».
«Телевизор, – это, конечно, здорово, – согласился гость с коварными интонациями. – Что, в таком случае, ты скажешь на это?»
И в сознании Ульяна Самсоновича родился образ гигантского стереоскопического телевизора, способного передавать запахи, нежные чувства и рассчитанного на десять тысяч каналов. Щелчков по первости встрепенулся, но тут же смекнул, что его искушают. Проклятый демон не стал тратить время на яства, ундин и злато-серебро, прекрасно зная, что основная страсть покойника не в них. Он понимал, что все царства мира тот тоже отвергнет. Он показал Ульяну Самсоновичу то единственное, что могло ему быть интересно. И Щелчков равнодушно отвел свой внутренний взор от химерического великолепия.
«Я хочу быть дома, – повторил он настойчиво.– Это мой дом, мой телевизор. Мне не нужен никакой другой, даже бриллиантовый».
«Но ты погибнешь! – не сдержался призрак, треща по швам от негодования. В его подмышках и паху образовались бездонные пустоты. – – Не к лицу мне просить за противника, но ты просто обязан отправиться хоть с кем-то! Не хочешь со мной – черт с тобою, ступай с первым; я тебя, если надо, везде достану – не такая ты, думаю, будешь важная птица. Но если ты останешься, где сидишь, ты будешь потерян для всех и банально исчезнешь! Ты даже не сможешь подвергнуться реинкарнации!»
«Знаешь, что? – предложил пенсионер. – Пошел ты нахрен».
Пожав плечами, искуситель стремительно вылетел в окно, за которым сонно утверждался пасмурный день. Демона сменил хранитель, который на сей раз явился не с одним лучезарным существом, а с целым их роем.
«Пойдем! – позвал он жалобно. – Тебя сейчас отпевают. Разе ты не слышишь? Лучше времени не найти».
«Я уже все сказал, – отказался Щелчков. – Меня против моей воли выдернули из налаженной, мирной жизни. И я ничего не хочу».
«Но человек не создан для того, чтобы сидеть и смотреть телевизор!»
«Не знаю про человека, – ответил на это старик, – а что до меня, то я не создан ни для рая, ни для ада. Может быть, это ошибка, и никто для них не создан. Лично я, надеюсь, создан для вещей, которые намного меньше».
«Через два с половиной часа тебя начнут рвать на части, – предупредил его хранитель. – И помочь тебе будет гораздо труднее. Обиднее всего то, что тебе все равно придется покинуть землю и предстать перед Создателем».
«Ваша сила, – кивнул Щелчков. – Только моего согласия вы не дождетесь».
И его оставили в покое.
…Потом были поминки. Тело Ульяна Самсоновича сгорело, сам он сидел на своем законном месте. Прямо на Ульяне Самсоновиче восседала грузная родственница со стороны невестки. Она утирала слезы, пожирала салат с майонезом и знать не знала, что занятый ею участок диван был уже давно забронирован предметом ее поминального аппетита. Щелчков, хоть и не чувствовал веса родственницы, был ей отчасти благодарен, ибо шел третий день, и он ощущал себя все более и более невесомым. Дело шло к тому, что скоро он не сможет удержаться в квартире, оторвется и отправится на обещанные мытарства.
«Говорят, что три дня они еще здесь», – сказала невестка, которую как потянуло на мистику, так и не отпустило.
Все посмотрели на рюмку наполненную водкой и прикрытую ломтиком черного хлеба. Из-под водки следил за столом фотографический портрет Щелчкова – молодого и не вполне еще лысого, в экипировке геодезиста. А Ульян Самсонович изменил своему обыкновению довольствоваться кагором – ему вдруг отчаянно захотелось выпить всерьез. Выскользнув из-под африканского зада, он склонился над разоренным столом и припал губами к краешку рюмки, чуть-чуть выступавшему из-под хлебной корки. И – великое дело! – он различил волшебнейший, потусторонний запах спирта. Выпить не получилось, но Щелчков помнил, что водке стоять еще целых тридцать семь дней, и за это время он, может статься, сумеет напитаться испаряющимися молекулами.
Тут какой-то добродетельный человек включил, наконец, телевизор, и Ульян Самсонович забыл про все на свете – точнее, отогнал невеселые мысли и сосредоточился на певце с обрубком микрофона в окольцованной лапище. Он не слышал, как поет и говорит земной мир, но ему хватало простого изображения. И он смотрел любимый телевизор до полуночи, когда наевшаяся, повеселевшая пьянь расползлась по домам, и телевизор погас – в доме готовились спать.
Ульян Самсонович опять остался в одиночестве, в темноте, и молча следил, как ползают по стенам огни автомобильных фар.
…С наступлением утра его выдернули – он даже не увидел, кто – и увлекли не вверх, не вниз, не вправо, не влево, и даже не косо, а куда-то в центр. И с каждым рывком слетала с Ульяна Самсоновича всяческая шелуха – фланель, сатин, галстук на резиночке, стекла очков, урожайные щеки. Затем уравнение его существ лишилось неизвестной величины – икса коротеньких ног, и вот уже неизвестно, что или кто мчится, а может быть, сжимается в центр самого себя. Лишаясь атрибутов – имени, отчества, возраста, – Ульян Самсонович чувствовал, как возрастает в нем трепет; он не вел счета дням и думал порой, что вот она какая – вечность. Но тут же вспоминал, что вечность стабильна и монолитна, в ней нет места прибавлению и ущербу, а страх его все усиливался, и, значит, до вечности было еще далеко.
