– Вы встречаетесь? – интересуюсь я.
– Мы встречаемся, – отвечает она.
– А зачем вы встречаетесь, если ты собралась его ненавидеть?
– Не собралась, я знаю, что так будет.
– Ну, не встречайтесь тогда. Зачем кипятить несвежее молоко? Знаешь же, что свернется.
Ева передернулась.
– Холодное, – говорит она, ткнув длинной ложкой шарик мороженого, – зубы сводит… Он очень вежливый человек. И это проблема.
Я чуть не подавился. Вот так и бывает: встречаешь в кафе полузнакомую востроносую снегурочку, а она, походя, снимает с твоих губ твои же слова, как с кипящего молока пенки.
– Когда на тебя набрасывается насильник, – Ева слегка подается ко мне через стол, – ты знаешь, что делать: каблуком по яйцам, пальцы в глаза. Орать, кусаться. Кричать «Пожар!». Если сволочной человек – тоже просто. А что с вежливым делать? С порядочным, вежливым, милым? Я его точно когда-нибудь…
– …возненавижу, – подхватываю я. И у самого внутри дрогнуло. Не обвалилось, а дрогнуло. Накликал себе визави. – Ты чувствуешь себя как шарик для пинг-понга.
– Не поняла…
– Ты скачешь перед ним туда-сюда, но пределы вашего поля определены, и если ты вылетаешь, значит, и из игры выбываешь. Так ведь?
– В некотором роде, – говорит она, а потом, наверное специально, выковыривает из самого центра мороженого шарика – где холоднее. Чтобы снова вздрогнуть. – Это жестоко с его стороны. Какая-то хитрая, изощренная жестокость. И ни туда ни сюда. Сказал бы, что у нас ничего невозможно. Что все. Аут.
«Пошла к черту, тупица!» – такую чуть было не предложил я реплику, но отношения у нас с Евой не настолько близкие, смешные резкости едва ли приемлемы.
– Внес бы ясность, дурачок небритый, – сказала Ева, немного потеплев.
Внутри меня съехало что-то, и еще одна деталь сошлась – история моя, персональная, становилась все менее уникальной, на глазах таяла она в общую на всех розовую слизь. Есть, оказывается, и другие истории, которые похожи на мою, личную. Сидит такая Снегурочка на плетеном диванчике в своей большой и светлой кухне, смотрит на него, заросшего, наверное, щетиной. Может быть, чай с ним пьет или кофе или вино попивает. Руки ее заняты чем-то, неважно чем, она смотрит на него, ждет от него чего-то, они разговаривают; он вежлив, и она тоже; они сосуществуют по правилам, как приличные, друг от друга на расстоянии вытянутой руки. У них, наверное, секс, у них, наверное, какие-то приятные совместные дела, они встречаются, расходятся, снова встречаются; не видит он, не хочет видеть, как белеет она лицом, как превращается молодая тонкая женщина в однотонную снегурочку; не видит он, не хочет видеть, что она смотрит на него, а видит большую глухую высокую стену; она царапает ее, невидимую, из-под ногтей кровь хлещет; пальцы незримы, преграда воображаемая, а кровь хлещет-хлещет-хлещет; кровь не видна, а лицо бледнеет, как от большой кровопотери…
– Ты не болеешь? – спрашиваю я.
– Нет, я здорова. Я вообще свое тело чувствовать перестала. Будто под наркозом. Ничего не болит, ну, совершенно, – говорит Ева, доедая мороженое.
Шарики в моей вазочке растаяли и стеклись в лужицу, и отчетливей сделался душистый яблочный вкус. Я опустошил вазочку, просто приставив ее ко рту. В жидком виде мне мороженое нравится больше. Оно не обжигает, и зубы от него не болят.
– Это жестокость, конечно, – говорит Ева, продолжая свою какую-то важную мысль, которую она беспрестанно думает. – Но он ни при чем. Он же не может поставить себя на мое место. Он и представить себе не может, каково мне…
– Знаю, – говорю я, – он по другим законам живет. Он не плывет, а ходит по земле. А ты плывешь. Ты хочешь, чтобы вас вместе несло, а он идет рядом по берегу. Мне знакомо такое состояние. Вы рядом, а не вместе.
Ева с удивлением смотрит на меня, словно только сейчас разглядев во мне способность к каким-то чувствам. Влюбленные – особенно несчастливо влюбленные – эгоистичны. Они холодны, в некотором смысле.
Снегурочки.
– Когда-нибудь я его возненавижу, – ровным голосом повторяет Ева.
– Наверное. – Мне нечего добавить.
Мы рассчитываемся и выходим на свет.
Про нее, скорее мнимую, я бы, наверное, написал такую историю.
Рита (да, все та же Рита) не увидела Ревекку, хотя стояла в двух всего от нее шагах. Рита пила свою странную смесь – «шампанское на клубнике», – а взбудоражена, почти оглушена была, конечно, не от близости незнакомой женщины и не от щекочущего ноздри сладковатого напитка.
Рита была влюблена, а прочее никакой роли не играло.
Их знакомству с Олегом был всего день. Точнее, сутки. Только вчера вечером пришла Рита в ресторан, одна, заказала себе полное меню (и выбирать не пришлось – прошлась только пальчиком по «советам шеф-повара», витиевато прописанным на шершавой желтовато-бежевой бумаге), с аппетитом поела, поглядывая на всех сразу и никого совершенно не выделяя; потом подошло время кофе, она его выпила и увидела наконец за другим столом Олега. Она назвала себя, предложила ему пересесть к ней, потому что «одинокой неприлично», а у него, незнакомого, «приличный вид».
Бывает так, что события складываются естественно и верно, будто меч вошел в ножны. Он и вошел: было хорошо той ночью, все получилось, как она и думала, – вернее, она и не думала ничего, а каким-то чутьем заранее поняла, что сложится и вложится, потому что пришло время. Дождавшись, когда Олег заснет, Рита вызвала такси, спустилась вниз с его верхнего этажа, уехала домой, к Сергею, который еще сидел перед компьютером, и на лицо его падал призрачный свет (работал? играл? возбуждался на порнуху?). Она легла спать, а следующим непоздним вечером пришла на праздник в городской парк, куда позвал ее новый любовник.
Рита была уже влюблена. Так быстро все бывает в жизни.
Она там тоже была. Его бывшая. Ревекка.
Рита не знала еще о ее существовании, да и на летний концерт пришла не для того, чтобы глазеть по сторонам. Вспоминая, она чувствовала только шипучее изумление: надо же, влюбилась.
Как показали потом фотографии, Ревекку было легко не заметить. Небольшое тело на полпути от груши к яблоку; удлиненный нос с особенным завитком на конце, придающим лицу выражение отчетливо овечье; пушистые темные волосы. На ее месте Рита поменьше увлекалась бы рюшами и оттенками лилового: она избрала бы простую, но ясную асимметрию. Волосы, пожалуй, обрезала бы и чуть-чуть осветлила. И выделила бы плотную, насыщенную густоту черных, близко посаженных глаз из блестящей непрозрачной эмали.
Как жалела Рита, что не заметила Ревекку в толпе! Ничто и ничто, никак, никоим образом не сказало ей, что сошлись они – две женщины – в первый и единственный раз, и было это у края моста: Ревекка покидала его, сходила к земле, а Рита двигалась в противоположном направлении, готовилась ступить на узкую шаткую поверхность над водой внизу, мутной и длинной. Они разошлись, даже не коснувшись друг друга плечами. Хотя, возможно, Ревекка прочла что-то в лице Олега – что-то, что могло бы сообщить ей, что прищуренная худая баба в искристо-синем, которую Олег осторожно держал под руку, не просто очередная шалава, забравшаяся к нему в постель. Ревекка прожила с Олегом десять лет и должна была уметь понимать по его поведению больше, чем Рита, которая к полутонам и умолчаниям его приспособлена еще не была.
Риту заботило тогда только собственное чувство, и детали не могли играть важной роли. Она смертельно влюбилась. Ой, мамочки.
Покинув Ревекку и перебравшись в холостяцкое свое жилье, Олег не выбросил и не спрятал фотографии своей бывшей женщины. Он не из тех, кто клянет своих бывших, кто сжигает их фотографии, а с ними и мосты (и не из тех он, кто пытается понять, почему не сжигает и не клянет). У них с Ревеккой – по его словам – такая была история. Ревекка несколько лет была частью его жизни, но им пришлось расстаться. Она сказала, что больше его не любит. Олег, поразмыслив, и за собой признал то же самое. Разошлись. Каждый зажил сам по себе. Что-то происходило в жизни Ревекки, а Олега однажды летом, когда поздним вечером он проголодался, зашел к итальянцам, сел на невысокий диван, но, выпив воды (он был за рулем), еды так и не дождался… его окликнула Рита. Дальнейшее известно.
В том углу летнего парка, где бренчали цыганщину, в закуте, отгороженном для «вип-гостей» грубо обструганными досками, людей толклось много. А Ревекка была, скорее всего, прилично одета, прилично себя вела – она имела невыразительно приличную внешность, так что с толпой слилась запросто, – и, конечно, зря кляла себя Рита, что была такой слеподырой курицей и не удосужилась, греховодница, даже глаза пошире раскрыть, увидеть важное, а не слушать шипучее и колкое – тщетное – внутри себя море.
А потом они ушли – опять к нему – пить, смеяться, трахаться. Он тогда ни слова не сказал Рите о встрече со своей бывшей, да и не должен был.
У кого их, бывших, нет?
