– Это ты?
– Это я.
Я познакомился с ней, когда голова ее напоминала бильярдный шар, когда она жила с тремя кастрированными котами в доме, окруженном садом, когда в качестве медсестры опекала неизлечимо больных, а я по журналистской надобности собирал материал о хосписах. Ничего принципиального она мне в интервью не сказала – мямлила что-то невнятное о работе, которая отдельно от дома, – но удивить тогда все-таки смогла: лысая молодая женщина не прятала своей безволосой маковки ни под париками, ни под шапочками, но и не делала из этого шоу. Она производила – тогда – впечатление человека, который и в новых обстоятельствах сумел зажить с душевным комфортом. У нее, правда, была одна не особо приятная привычка: она повторяла за собеседником концы фраз, причем с улыбкой, что, учитывая нулевое количество косметики на лице, напоминало язвительную усмешку.
Моя лысая знакомая рассказывала, как она буквально играючи получила водительские права. Все благодаря тому, что она много времени посвящала виртуальному автовождению – у нее даже специальный руль для тренажера имеется. Рассказывала о своем саде, требующем постоянного ухода. О кошках, конечно, тоже. Они у нее в доме повсюду – не только живые, но и деревянные, картонные, фаянсовые, рисованные.
– Красивые картинки, – сказал я однажды, когда, уходя от нее, увидел в прихожей три открытки в общей раме: Лондон, Париж и что-то знойное, вроде Рио-де-Жанейро. Открытки были сделаны явно недавно, но так умело состарены, что казалось, будто смотришь на них из будущего.
– Картинки… – усмехнулась она и толкнула раму своим коротким белым пальцем. – Пятно на стене спрятала.
Рама качнулась; я ушел, запомнив зачем-то это замечание, в котором мне послышалась самоирония.
В последнюю встречу она учила меня играть в настольный теннис у себя в саду. Дело было летом. Ее муж запекал сосиски на гриле в углу сада, а мы метались по обе стороны облезлого теннисного стола. Она показывала, как держать ракетку, чтобы нужным образом отбить шарик, но у меня ничего не получалось. Я смущался и от того делал еще больше ошибок.
– Бесполезно, – сказал я в итоге, на что она искривила губы, бледные, как мне теперь вспоминается.
Мы принялись есть сосиски, общаться. Ее муж говорил много, но главным образом о машинах, в которых я совсем не разбираюсь. Поэтому толком ничего не помню, кроме того что в придачу к своему джипу он купил кабриолет. Дантисты могут позволить себе и дом с садом, и жену, работающую на полставки, и кучу кошек, и кучу машин – наверняка так думал я, поддакивая мужчине, который тоже был лыс, но лишился волос естественным образом: темная шерсть курчавилась на висках, а кожа покрылась загаром. Он выглядел негативом своей жены, которую, наверное, любил – не бросил же он ее, лысую, ради какой-то другой. А может, он просто порядочный человек. А может, он знал ее душу, о которой я мог только догадываться, но так и не догадался.
– Почему бы тебе не пойти к психотерапевту? – спросил я безволосую знакомую на каком-то витке нашего садового разговора.
– Я знаю, что он мне скажет, – ответила она так, будто ждала этого предложения и уже хорошенько его обдумала.
– Ну и что?! Он же не говорить будет, а тебя слушать.
– Слушать… – повторила она по обыкновению.
– Поговорила бы, покричала, поплакала. Я бы пошел.
– Вот и иди. – Она встала и скрылась в доме.
Чуть позднее муж отправился за ней, а вскоре вернулся с известием: у супруги срочные дела, да и ему тоже пора…
Ушел и я. Точнее, удалился: знакомство оборвалось. Ни она не настаивала, ни я. На ее месте (не удивлюсь, если ты меня читаешь) я бы сходил к психотерапевту. Мы думаем, что мы умные. Может, мы даже таковыми и являемся, но всего знать мы не можем, нам даже самих себя до конца не изведать. Когда моя жизнь пошла трещинами, я стал у всех спрашивать совета. Я тоже полагал себя умным, но почему-то уверен был, что спрашивать совета надо, даже если знаешь, что тебе ответят. Потому что нежданно может треснуть где-то еще, в месте, вполне вероятно, самом непредсказуемом, и гной выйдет, и заживет рана. И не надо будет неразборчиво бурчать, зачем пошла ты смотреть за умирающими, почему бросила работу в детской клинике и пошла – туда…
Вначале заработал денег. А как запахло жареным, уехал. Не в Лондон, как «главный», и не в Вену, куда слились служки от Алексея на пару пинков повыше. И даже не в Малагу, поближе к теплу.
Выбрал Мадрид. Точнее, его пригород Эль-Эскориаль, провинциально-старинный, претендующий на звание самостоятельного города, – но обмануть Алексея было сложно, он влет сообразил, куда стремится этот городок с выложенными камнем улочками, из-за горы будто вставшими на дыбы. Купил квартиру с окнами на скверик из узловатых платанов, хотя маклерша, почуяв жирного карася, впаривала жилье побольше – дом или хотя бы полдома.
Балкона в квартире не было. Там, где он должен быть, устроили продолжение гостиной, и она торчала над улицей издевательским языком. В этот эркер с высокими, от пола, окнами он поставил кресло-качалку и пальму, чтобы сидеть и, покуривая в условно-тропической тени, смотреть на народ внизу, на узловатые бледные платаны, на небо, оказавшееся ближе, чем в Москве, на суету деревянной двери по другую сторону скверика: там была булочная, принадлежавшая двум братьям-близнецам, похожим на одышливых жаб, и дверь все время открывалась и закрывалась.
Площадь у квартиры была небольшая, квадратов сто. Но на двух этажах. Внизу – по одну сторону – кухня и столовая, обе похожие на пенал. На другой стороне – гостиная с эркером-щелью и лесенкой, ведущей к спальне под крышей, кабинету и детской. В комнате для девочки места хватало только для узкой кровати, шкафа и небольшого книжного стеллажа. Вся квартира выглядела какой-то сдавленной, но в детской это чувствовалось особенно.
Когда я появился у него со своим чемоданом – чужой, в общем-то, человек, мы виделись в Москве пару раз у его старшего брата, а перед моей поездкой в Испанию списались по Интернету, – он повел себя так, словно мы давно и хорошо знакомы. Я передал ему пухлый пакет от брата, от себя вручил конфетно-шоколадную мелочь. Брат Алексея сказал, что он сладкоежка.
Исполняя ритуал, Алексей пожалел, что я всего только на пару ночей, затем извинился, что может предложить только тесную комнатку: кровать только там помещается, кроме нее есть супружеская, двуспальная, а гостиный диван неудобный… Мне было неловко, я – каюсь, каюсь – заподозрил даже какие-то намерения, которые при наших прежних встречах не угадывались, да и из облика его, тупым топором вытесанного, никак не следовали.
Комнату он мне выделил дочкину. Девочка – черноглазая и темноволосая, судя по фотографии у телевизора в гостиной, – жила у матери, у бывшей жены Алексея, из-за которой он предпочел Малаге мадридский город-сателлит, морскому бризу – близость неба и вид на булочную с суетливой дверью.
Рассказывать стал сам, я не просил. Мы сели на кожаный диван (почему одиноким мужчинам нравится кожаная мебель?), Алексей разлил по бокалам красное вино, чокнулись за встречу, музыка задребезжала. Заработал денег, вовремя смылся, а в Малаге, еще проживая в гостинице, оторвавшись от мучительных осмотров бетонных каких-то уродин, претендующих на звание дома, записался на курсы испанского.
«Ана». Звалась она Ана. С одной буквой «н» посередине, как это принято у испанцев. Она давала уроки испанского иностранцам, и он был ее учеником. Собирались, конечно, в казенном помещении, девушка раздавала карточки, долдонила что-то – тут мне и спрашивать было не надо: во всем мире иностранцев учат разговаривать именно так. Алексею было легче, чем остальным: он помнил шесть месяцев на Кубе, куда ездил на практику еще студентом, да и перед бегством из Москвы, спохватившись, полистал какие-то книжки. Мог сказать больше, чем просто Hola[3].
– Наверное, настоящая испанка, – предположил я, чувствуя себя обязанным что-то спросить, а он, худой, чернявый и с лицом, как в полузабытьи, только пожал плечами.
Она могла быть и блондинкой, одернул себя я, с круглым рязанским лицом – мало ли какие чудеса преподносят нам генные игры. Девочка лет пяти с прижатой к щеке ладошкой, которая наблюдала за нами с фотографии, могла быть чернявой в отца, а мать ее могла быть толстощекой блондинкой – как знать.
Алексей как-то познакомился с Аной, они как-то сблизились, нашли общий язык. Она сказала, что уезжает в Эль-Эскориаль, к родителям. Малага перестала его интересовать, он поехал в Мадрид, а оттуда перебрался в его сателлит. В общем, оказался в квартире-щели с видом на сквер и на булочную.
Работать по большому счету ему не требовалось, но через год или два он уже руководил своим малым предприятием. Алексей стал заниматься обновляющимися энергиями – или как там называются эти аппараты, вылавливающие энергию из солнца, ветра и воды… Есть люди, которые умеют притягивать дела, а с ними и деньги. Он, наверное, и в Антарктиде нашел бы себе занятие – поставлял бы пингвинам рыбу или пингвинов – путешественникам.
