– О чем?
– Да я ему заявил, что после «Камасутры» человечество так и не придумало ни одной принципиально новой позы любви.
– М-да…, – протянул я.
А сам подумал: «Как, интересно, Гоша будет это дело регистрировать?».
Меняешь работу – меняешь жизнь
Такого собеседования Макс не видал ни разу в жизни. Как-то по-хозяйски поглаживая его, словно коня, рыжеволосый представился:
– Игорь Виленович, так и будешь меня называть.
Потом поинтересовался:
– Машина есть?
– Н-нет.
– Права хотя бы?
– Т-тоже н-нет.
– Та-ак. Первым делом сдаёшь на права, где сдавать – подскажу, пойдёшь на ускоренные курсы… Потом купишь машину. Где – тоже подскажу.
Макс выпучил глаза:
– Да у меня денег…
Тот рубанул рукой воздух:
– А, брось… Наживное! Дадим подъёмные. Костюм хороший есть?
Костюма у Макса не было не только «хорошего», но и вообще никакого. Пришлось соврать: «Конечно», мысленно прикидывая в уме, во сколько ему эта ложь обойдётся. Аж зуб заныл…
– Ну вот, уже лучше, – улыбнулся ему Игорь Виленович, подмигнул. – На спецзаданиях, конечно, будешь выглядеть как сейчас, одобряю, но на работу – костюм. Старый добрый костюмчик с галстучком….
Макс не знал, как реагировать на это подмигивание, и почему-то быстро-быстро заморгал обоими глазами.
А тот вдруг затянул длинную волынку:
– Ты нормальный парень, сразу видно. А то ведь эта молодежь… До чего дошла: на футболках носят изображение собственных обнаженных гениталий.
Он перешёл на шёпот, наклонившись к уху Макса:
– У парней – их эрегированные дубинки и знак качества СССР, а у девок под бритой киской надпись: «Размер имеет значение». Тьфу, срамота! Да сам, наверное, видал…
Макс, кивая, покраснел: на его футболке, которая сейчас (слава богам!) была под толстовкой, имелось именно такое изображение. Причем строго по канонам: именно в натуральную величину. Тот, кто позволял себе хотя бы немного увеличить рисунок, рисковал нарваться на осмеяние очередной любовницы и публичный позор…
Игорь Виленович его реакцию интерпретировал по-своему:
– Да, понимаю. Нормальным людям в нашем мире нелегко сегодня. Мне лично этот грёбаный мир всё больше напоминает развратную и пресыщенную блудницу, которой надоело изображать из себя невинность или добродетель. Ты посмотри на книги, на фильмы о любви: нормальные чувства давно уже не в чести. Голубые, би, лесбиянки… Этот, как его… свинг… Содом и Гоморра!
«Пора линять», – мелькнуло в голове Макса, но он не шелохнулся. Этот рыжий, судя по всему, может быть опасен. Лучше потерпеть.
А тот, между тем, продолжал:
– Тут самое опасное – закон больших цифр. Возьмем, к примеру, любой банк. Если один вкладчик захочет закрыть в этом банке счёт и забрать все накопления – это ничего не значит. Десять – тоже. А вот если сразу сотни – уже грань банкротства. А если ВСЁ – то этого дня не переживёт даже самый богатый банк. С моральным состоянием общества – то же самое: если какая-то малая группа ведёт беспорядочную половую жизнь – ничего страшного. Но если это становится повальным явлением…
Тут рыжий вновь перешёл на шёпот:
– Уже около года существует молодёжное движение «факеров», объединяющее любителей свободного секса. Их неписаный устав гласит: каждый из них должен по первой же просьбе вступать в половые отношения с другим факером, если не хочет быть исключённым из их рядов. А чтобы этим не пользовались всякие левые, разработана простая система опознавательных знаков, в которые входят манера одеваться, манера разговаривать… Пока это движение было локальным, мы на него не обращали внимания. Но сейчас оно стало модным. Представь: сотни, тысячи молодых людей и девушек стали абсолютно беспорядочно заниматься сексом не только с малознакомыми, но и вовсе с незнакомыми людьми!
Тут голос рыжего стал хриплым, и он задышал Максу в ухо:
– Сейчас из факеров начинают выдвигаться новые движения: Л-факеры (лесбо), Гей-факеры и Би-факеры. Страшно себе представить, во что это может вылиться!
Последние слова буквально оглушили Макса, и он невольно отстранился. Но от рыжего не так-то просто было избавиться.
Уже в полный голос, с пафосом, он продолжал:
– Мы, сознательные люди, должны дружными рядами вставать на защиту нравственности. Поставить заслон…
Макс попытался отключить слух, как учили на занятиях по йоге. Получалось не очень, но все же голос, его донимавший, стал потише, и фразы теперь долетали до него кусками:
– …Калёным железом… Все как один… Внимание общественности…
Наконец рыжий, казалось, малость выдохся, и Макс решился вставить несколько фраз поперёк этого словесного потока.
– Я ведь вообще-то сисадмин…
– Правильно, – отреагировал тот. – Чем больше в наших рядах…
– Вы не поняли… Я претендую на вакансию сисадмина.
– А? Что? – тот вдруг осёкся, посмотрел на анкету перед глазами и вдруг начал багроветь.
Макс привстал и задком-задком начал пятиться к двери: судя по всему, этого человека сейчас или инфаркт хватит, или он, чего доброго, бросится на него с кулаками.
Но Макс ошибся: ни того, ни другого не произошло. Рыжий просто встал, поправил бирюзовый галстук, протянул Максу анкету со словами:
– Вам по коридору налево. 316-й кабинет.
Макс схватил бумажку и поспешил убраться. Но уже в дверях всё-таки не выдержал, спросил:
– А вы… это… Набираете сотрудников в комиссию по нравственности? Что-то типа того?
Рыжий, который уже вновь стал Игорем Виленовичем, произнёс медленно, с достоинством, совсем другим голосом:
– Ну что вы, молодой человек. Какая там комиссия по нравственности. Так, знаете, репетирую роль для самодеятельности.
«Врёт», – подумал Макс.
«Вру, – подумал в ответ Игорь Виленович, кивая на прощание. – Но правды ты не узнаешь».
Выскочив в коридор, Макс первым делом уставился на табличку при входе в кабинет, из которого только что вышел. Не поверил глазам. Поморгал. Посмотрел вновь. Надпись оставалась той же: «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера».
Я потрогал задней лапой левое крыло: показалось, что болит. Нет, только показалось: оно просто зачесалось.
Про мух я знаю не больше чем вы – не энтомолог. Кто ж знал, что придется… так сказать, на своей шкуре. Шкуре? Хм…
Почему-то вспомнился анекдот, который очень любят молодые лётчики: муха, когда садится на потолок, делает «бочку» или «мертвую петлю»? Вот что я скажу вам, уважаемые летчики: я – муха (или мух? Хрен его знает! Вроде как всё-таки мух!) и я сейчас сижу на потолке, но мне абсолютно до фени эти фигуры высшего пилотажа – как было удобно, так и сел! И не волнует меня сейчас и другой вопрос: как же так я держусь лапками за потолок? Да плевать, как я держусь! Мне куда интереснее то, что сейчас происходит прямо подо мной.
Впрочем, зрелище это не просто меня интересует, а вызывает трепет моих крыльев: потому что, несмотря на слабое зрение и некоторые провалы в памяти, я отлично понимаю – вон то человеческое тело, в чью обритую наголо черепушку вонзается сейчас с визгом электрическая пила, ещё пару минут назад было моим телом. Я не был мухой, и меня совсем не прельщает мысль ею остаться! Я, признаться честно, даже не знаю чем эти мухи питаются… Впрочем, знаю, наверное, но ЭТИМ питаться мне совсем не хочется!
Комната, над которой я вишу – огромна, как дворец. Тело – моё бывшее тело – тоже огромно, а сосредоточенные люди в белых халатах просто внушают мне ужас. Кроме того, я знаю, что вон у того – усатого, сейчас отчаянно болит зуб, а вот у этой медсестрички завтра начнутся месячные. И знаете: мне это совсем не внушает оптимизма! И вообще: нельзя это так оставлять, надо подлететь поближе!
…Николай Иванович взялся рукой, обернутой прозрачной перчаткой, скальпель. Машенька замерла. Она всегда совершенно непроизвольно замирала, когда видела, как эти тонкие, сильные пальцы берутся за инструмент. Сейчас…
Но в этот момент пальцы почему-то отпустили скальпель, и рука Николая Ивановича сделала молниеносное, почти неразличимое глазом движение: рука поймала в воздухе муху и тут же превратила ее в месиво. Левая его рука ловким движением стянула переставшую быть стерильной перчатку с правой и небрежно кинула её на пол, а потом протянулась к Машеньке.
– Развели тут антисанитарию, – прозвучал его ворчливый голос, – дай другую перчатку!
Но Машенька в этот момент смотрела не на своего кумира и даже не на его прекрасную руку: взгляд её в этот момент был прикован к монитору, кривая на котором показывала частоту ударов сердца оперируемого.
– Остановилось, – прошептала она. – Сердце остановилось!
К телу ту же бросился другой врач и, уперев обе руки в грудину, стал пытаться восстановить сердцебиение.
Николай Иванович пожал плечами: он был нейрохирург, а не реаниматолог. Предоставив коллеге полную свободу действий, он снял вторую перчатку, нащупал в кармане халата сигареты и медленно пошел из операционной в коридор: у него с утра разболелся коренной зуб, и только сигарета могла сейчас немного облегчить боль.
