«Черной шторой, увешанной звездами…»
Черной шторой, увешанной звездами,
Застрявшей на старом, сломанном карнизе,
Ночь, отгораживала, воровала прошлое, —
Ей так хотелось, чтобы о былом мы позабыли…
Но, глупые, удачи мы не понимали,
И каждый день пытались заглянуть за полотно,
Истертое руками подобных нам: всех тех,
Кто прошлое хотел вернуть свое,
Или, – не в силах умертвить плохое, —
Пытался, починив карниз,
Еще раз миру показать,
немного штору отодвинув, —
То, почему не смог счастливым быть…
А ночь была неумолима, на отдых уходя,
Нам оставляла новый день,
И в нем – возможно – счастье,
Утрату черной шторы, прошлого себя…
Но, глупые, удачи снова мы не понимая,
Все продолжаем жить от ночи к ночи,
Прошлое коря, иль – восхваляя,
За свое сегодня, за то, что наше,
Или будет – все, чем живем
В обычном мире и в обычном свете дня…
Ей так всегда хотелось не того, что было,
Вернее же – того, чего не будет никогда:
то – синих глаз,
в ресниц жемужно-черном обрамлении,
то – голоса, звенящего сопрано,
то – о любви нежнейшим шепотом
немного лживым – фраз..
Она слыла особой странной в любой стране,
обычаях любых, —
лишь потому, что в дождь хотела – зноя,
в застывшем знойном мареве – воды…
На море глядя каждый день,
она вздыхала о городе —
неоном и серенами больном,
в него вернувшись, плакала по морю:
во сне качалась на волнах и слышала прибой…
Ей так всегда отчаянно хотелось того,
что не свершится никогда,
что на терпимые холсты переносила
иную жизнь, в которой и она,
и город, и прибой – такие,
какими виделись,
и дождь, в котором – босиком,
по лужам, просто так, —
сменяет птиц в горящем зноем
воздухе полет уставший,
и слезы в темно – синих,
в ресниц жемчужно – черном обрамлении, —
глазах.
Она смотрела на картины жизни —
той, где возможно все, что создала сама,
слезинкой грусти из зеленых глаз обида
скатилась по щеке так,
словно странной не была она —
была такой как все, кто бытием своим несчастны,
мечтают о другом, и не любя, что есть сейчас,
однажды, все же, – о реальном вспоминают,
и возвращаются, мечты оставив, чтобы на заказ
писать картины, сказки, притчи,
и не обманывать себя: творить, —
работой называя,
и жить – как есть, себя любя…
Ей больше не хотелось поменять местами
жизнь на картинах – на реальность, и, —
наоборот,
и мастерская снова стала мастерской —
не больше,
и счастливо картинам подмигнув,
захлопнув дверь, она – как все —
после работы, – уставшая, отправилась домой,
вернув себе обычного уюта радость,
зеленых глаз сияние вернув…
«Порой… – не часто, но – бывает…»
Порой… – не часто, но – бывает:
Не в силах совладать с собой,
Обычный ветер в бурю превращая,
За несколько секунд до оснований разрушаем
Всё, что годами значило покой…
Через минуты – из обломков
Вновь жизнь пытаясь склеить – как была,
Мы снова в разочаровании устанем:
Видны следы от клея, и от шва…
Цвета меняя, – делая теплее,
Оттенки пробуем… но, – тщетно все, увы:
Останутся на жизни хрустале прозрачном
Обид, ненужно – высказанных слов
Неровные и липкие черты…
«Серебристые листья оливы…»
Серебристые листья оливы
Ветер трогает так осторожно,
Словно, боясь обжечься,
Словно, – боясь уколоться…
Ветру ведь так знакомы
Лживость красы и ласки
Бархатных лепестков,
Шуршаний листвы напрасных..
Ветер все еще помнит
Розы любовь с шипами,
Нежность вьюна объятий,
Что вырваться не давали..
Ветер так осторожно
Трогает листья оливы, —
зная, как это просто —
В рабы попасть любви чужой,
Неудержимой…
В Венеции, на перекрестке трёх каналов,
в отеле с радостным названьем «Арлекино»,
на этаже последнем – комната с балконом,
куда нас доброта судьбы капризно поселила…
Всего на пару дней венецианцам,
что реставрируют уставший, старый,
деревянный мост,
холодным утром будет открываться
престранный вид балкона наверху:
на крошечном, единственном
балконе «Арлекино»,
не торопясь на мост Риальто или
Гранд канал, – он и она,
на столике лишь – кофе, сигареты, —
так завороженно рассматривают даль…
Венецианцы – те, что реставрируют уставший
столетиями – деревянный старый мост,
с недоумением рассматривают пару:
нет ничего в дали – с балкона —
только крыши, только чайки,
да трех каналов шумный перехлест…
Но двое на балконе неизменно не торопясь
на мост Риальто или Гранд канал, – всё также —
кутаясь от марта в пледы,
почти не разговаривая, —
смотрят вдаль…
Венецианцы, шумные работой,
меж делом пробуют найти ответ:
чем так любуются он и она с балкона —
ведь ничего в дали венецианской нет…
Но, неожиданно увидев женщины улыбку,
ту, что и спутнику передала, —
венецианцы закричали: «BRAVO!» —
так им была близка разгадка того,
что видели в дали он и она…
В Венеции, на перескрестке трёх каналов,
в отеле с радостным названьем «Арлекино»,
на этаже последнем – комната с балконом,
с которого мы слушали – лениво
просыпающийся город,
шум ставен, открывающих венецианский день,
канала всплеск, когда почтовый катер
развозит ожидаемую кем-то весть,
колокола и гондольеров крики —
словно официальное начало дня,
веселые парящих чаек блики.. —
мы город слушали —
у каждого ведь музыка своя…
В Венеции – на перекрестке трёх каналов…
Через залив – напротив – фонарями
да силуэтами домов чужие жизни
мне улыбаются ли,
плачут ли от боли,
быть может, – счастьем светятся,
уютным сном теплы…
Отсюда не понять, не разобрать мне,
чем фонари мерцают в темноте
и чем живут через залив – напротив —
там, словно, мир иной
и общего у нас – лишь свет луны…
Быть может, кто-то – там,
через залив – напротив, —
вот так же дом мой видя на холме,
пытается понять мое сегодня:
среди других и на другой земле…
А, может быть, через залив – напротив —
неинтересна никому ни жизнь моя,
ни дом, что на холме, ни то,
как выглядят их дни отсюда,
где так иначе солнцем освещается земля…
Так мы живем: на разных берегах залива,
но, одинаково, когда звезда – комета – метеор,
разрезав радостным сияющим лучем
один на оба берега отрывок неба, —
желания прошепчем – об одном…
и станет никому уже не важно,
как там живут – на берегу другом, —
через залив – напротив, —
чем огни мерцали,
и скрыто что за силуэтами домов…
«Дождями щедрый – Будапешта серый март…»
Дождями щедрый – Будапешта серый март…
Пять утра… Такси… Аэропорт..
Пустой – по – утреннему – ожиданий зал, —
все было так давно:
жизнь целую тому назад…
К тебе сбегАла – незнакомому еще,
в багаж отдав все то, что до тебя случилось,
но, все же – следом волоча
не выжженное прошлое свое…
сбегАю..
только жизнь остановилась:
словно, даруя время на решение,
задерживая вылет вновь и вновь,
таскать по залам ожиданий заставляет
сумку прошлого,
сомнений полную, —
дождями щедрый – Будапешта
безнадежный март…
Но, наконец, помилована жизнью:
объявлен вылет,
в зале ожиданий прошлое намеренно забыв,
к тебе – такому незнакомому сбегАю,
туда, где нет дождями щедрого,
беспомощного в грусти марта,
и Будапешта, полного моих обид…
Как грустно, что словам не превратиться в тени,
не танцевать премьерой вечной им на белизне стены,
не рассказать – в движении безмолвном – по —секрету, —
чем стать могли бы форму обретя они…
Нам не увидеть прошлого картины,
поведанные незнакомым старичком
в тиши вечерней,
не понять обиды, что причинили
в суе брошенным словцом:
кому – то, кто, возможно, – дорог,
лишь потому, что нам не лицезреть
те тени слов, что душат души,
неведомую доброту рассказа старичка,
им столь любимых лиц…
Так грустно, но словам не превратиться в тени,
заставив танцевать любовь и ненависть,
агонию и страх, —
в бесцветии обычно – сером,
на белизне стены показывая,
кем же истинно мы были —
в рассказах наших,
в суе брошенных словах..
Но, может быть, увидев лишь однажды
уродливые формы на уставшей белизне стены,
мы станем каплей лучше, —
иные тени подарить стремясь словам своим…
