Другу Валиде
Потери тех, кого не долюбили
иначе жить научат и прощать:
и боль, что – невзначай,
и страх, что – детством, —
заменят памяти картинки —
дней, что – радостью,
любимых лиц, и лишь печаль
останется, но – без обид и боли,
лишь – память,
улыбаясь вместе прожитым, судьбой..
не правда, что не долюбили:
тот, не фальшивит кто словами —
любит больше,
тем, кто любимы позволяя быть собой…
Году Новому, тому, что скоро…
Еще одно мгновенье выброшено в прошлое..
Еще одно – листом истлевшим, сожжено дотла..
но, может быть, – в мерцании свечи полночной
увидим счастья тень, перевернув страничку января…
Я кошкой прижилась в чужом дому:
в таком холодном, неуютном,
где все скрипело одиночеством хозяина его,
казалось мне бесчувственным и душным..
Я принесла в него свое тепло,
огонь, – что удалось спасти от боли,
камин им растопила: холод стен,
да дома обитателя чтобы согреть любовью..
Мурлыкая, я расстилала мягкие ковры
заботы, нежности и откровений, —
и, – таяли замерзшие углы
души хозяина заброшенной пещеры,
что превращалась в тихий и спокойный мир,
в котором кошка дремлет на диване,
где места нет тупой сюжетами молве,
придуманным чужими – по незнанию…
о кошке, – той, что прижилась в чужом дому,
да – о хозяине его, что приютил ее охотно..
молве – ей не понять: не нужен кошке дом,
она скучала по тому,
кто сможет жить ее любовью…
Дорога серпантином обнимает снова горы,
внизу сияет мир огнями Рождества,
надеждами увешанные ёлки
кому-то улыбаются из каждого окна…
Дорога, серпантином обнимая снова горы,
нас неминуемо выносит к городу,
тому, что так манил огнями Рождества..
Но, c’estla viе: пластмассовые ёлки
на улицах его,
да разноцветные обычностью огни —
без волшебства…
Мой ежедневник прошлогодний пуст
местами встреч, их временем и именами:
раскрашены в нем дни стихами —
на память – радость то была, иль грусть…
Мой ежедневник прошлогодний пуст словами,
и знаков восклицательных в нем нет,
которыми другие важность встреч,
событий помечают:
он полон чувствами прохожими, людьми, —
всем тем, что после встречи – позабыто, —
лишь ежедневник прошлогодний сохранит —
где – доброту, где – снисхождения улыбку,
где – счастье, – тех, кто по листам его скользит..
Мой ежедневник прошлогодний полон жизнью:
такой, какой она не повторится никогда, —
стихами год мой прошлый тихо напевает
с линованного временем листа…
Маленький венгерский город…
Перекресток… светофор..
Дождливо-серая толпа спешит через дорогу —
куда-то – в будущее, что, быть может —
там, за дождем, нетерпеливо ждет..
Толпа безлика в городе дождливом —
все одинаковы в стремлении своем сбежать
из утра слякотно-унылого, и – серы —
зонтами, мыслями, одеждами… в них не узнать
того, вчера разбрасывал кто фантиками время,
размолотыми жизнью в разноцветность конфетти,
раскаршивая на секунды – лица – улыбками,
да смехом от души…
В них не узнать веселую девицу,
в чьих волосах запутавшись,
пестрели конфетти, —
толпой бесцветной с городом сливаясь,
они спешат через дорогу,
надеясь выход из дождя найти…
Но, неожиданно, замедлит бег толпа,
и улыбнется тысячами лиц,
старушку в красных туфлях,
пурпуном пальто, и шляпке – пропуская —
ту, что так гордо и – не торопясь,
несет сквозь серость города
раскрашенные в радость:
и города прошедшее и жизнь свою, —
словно, рассказывая без остатка, на ходу —
откуда туфли красные и шляпка,
и, почему есть радость в жизни под дождем,
и, что не стоит серым торопиться
окрасить день, забыв его – потом…
И улыбнется красному девица,
в чьих волосах пестрели конфетти,
и станет узнаваем снова тот, кто время
еще вчера разбрасывая фантиками,
раскрашивал чужие лица – смехом,
да жизнью разноцветной, – от души…
Какая ложь, что больше не нужны стихи
и на земле неоновой они так неизбежно умирают!
Кто позабыл, что в грусти, счастьи ли —
мы напеваем их,
а не фальшивые отрывки из романов?
Ираклион… декабрь…
Забыв про календарь,
смеющееся солнце город ослепляет,
прохожих тысячи, подобно голубям,-
заняв места на площади, в кофейнях, —
о новостях – почти весенних – словно, напевают..
В всеобщем воркованье – старичок,
с авоськами домашнего пошива,
в которых нечто важное несет,-
подмигивая молодости беспрерывно, —
спешит куда-то, по делам, через толпу,
но, вдруг – замедлит спешку неотложную свою,
среди всеобщей радости теплу декабрьскому —
заметив, —
столь грустные глаза, печальное лицо,
нетронутую чашку с кофе, —
что тут же – к обладательнице их,-
мир изменить ее желая, —
шаг старичек с авоськами направив,
представится, уже – его вниманием
испуганным глазам,
и, рассказав им – кто он и откуда,
веселый критский старичок
с авоськами в руках, – застенчиво узнает имя
у женщины, чьи грустные глаза
его так тронули среди толпы почти весенней,
и сложит мандинару ей – в стихах,
что нет ее ведь краше – в целом мире,
что незачем и грусти быть в ее глазах,
что солнце в декабре слепило город,
тепло толпе воркующей даря,
лишь потому, что город одарила
присутствием своим сверкающим она…
Частушке трогательной критской улыбнутся
печалное лицо и грустные глаза,
слезами благодарности разбавив
остывший кофе, радость старичка,
ему напомнив радугу над морем,
что поднимается столь часто – в декабре,
когда его любимый остров ослепляя,
дождя капризы, штормы побеждая,
раскрашивает солнце критский день.
Веселый критский старичок,
с авоськами домашнего пошива,
оставив напоследок пожелания всего,
продолжит важное движение свое,
даря то – здесь, то – там, —
частушки-мандинары, —
печальным лицам, грустью тронутым глазам, —
и душам – навсегда – воспоминания, —
о старичке – с авоськами добра…
Так и живем – листая календарь,
фальшивим праздниками или радуемся будням,
уставшие ошибками, – откладывая
на возможное «потом»,
друзей рождения теряем, судьбы..
В оконца прошлое стучиться пылью
потерянного в шелесте листов календаря,
всего, за номерами дней и лет что скрыто, —
плохое забывать – ненужная игра…
Так и бредем – листая календарь,
жестокий числами сухими, номерами,
напоминающий о прошлом – пустотой —
страниц, и – многих лет, что пылью стали…
«Судьба нелепая моя..эй, там, на небесах,
за что мой адрес позабыл и как зовут меня?
за что плохое всё, что есть, —
ты в жизнь мою привел,
оставил в ней – ломать меня,
не смея сделать вздох?
Ведь говорят, что дан нам крест,
который донесём,
но, верю я всё меньше в то – мой —
очень уж тяжёл…», —
как часто думаем мы так, – отчаявшись, в слезах,
но, мир снаружи рассмотрев, увидев:
детский страх,
ту боль, что матери дана, теряющим родных,
прошепчем: «эй, на небесах, ты позабыл о них…»..
но – не изменится ничто: живущим – по кресту,
секрет же – свой несём, иль нет —
неведом никому…
у греческой зимы свои картины:
скелеты лодок, брошенных давно,
пустынно-скучный пляж,
шуршание и шепот волн и гальки —
как – и до нас, как будет после нас…
вокруг – разряженные в кепки снега – горы,
так странно отражающиеся в моской воде,
счастливые пустынным пляжем чайки,
качающиеся на безлюдной синеве..
у греческой зимы свои картины:
скелеты лодок, чайки, горы, снег,
и – спелых апельсинов приторная рыжесть,
всё, – как века тому назад..
так, словно нас здесь не было… и – нет…
«Магия не в самих вещах, а в отношениях между обыкновенными вещами» Сальвадор Дали
День был плох, не начавшись. С трудом разлепив ресницы, Алина еще чувствовала на них тяжелые комья туши, которую она поленились уничтожить с вечера. Тупо уставившись в потолок непроснувшимися глазами и разумом, она чувствовала в груди противную тяжесть чего-то противно-плохого, и пыталась понять —случилось ли оно уже вчера, или опять что-то произойдет.
Медленно заставляя себя двигаться в сторону ванной, Алина поняла причину столь нерадостного утра: всю ночь снился ей уродливый тип черноволосый, почему-то одноглазый – явно от рождения, ибо само место правого глаза было гладким, как щека, и ничем не намекало на присутствие органа зрения там раньше. Выше гладкого глазоотсутствия лоб его был почему-то – заштепан, как делали это прабабушки с носками – стяжками, переплетением ниток, торчащими в разные стороны в местах, где их обкусывали. Неправдоподобный, мерзостью своей, тип все время хохотал, глядя на нее – Алину, пока не прогромкоголосил свой приговор: «Первый день „рака“…» и заставил зачем-то – напуганную ее – прыгать куда-то вниз, в какие-то железно-огромные контейнеры вымазанные в черное, с белыми номерами на стенках. И Алина, вместо протеста и вопросов, почему —то – прыгала, выбиралась непонятным способом назад – наверх и прыгала опять, пока уродливый не промямлил неожиданно тихо: «вылечена…»
