В Николо-Гостунском соборе, с ужасом оглядывая преисподнюю, погружённую в святое место, епископ заплакал. Артиллерийский снаряд попал в самое сердце алтаря и разметал всё вокруг, а ведь в этом соборе хранились Мощи Святителя Николая, великого русского святого! Как безумный, схватясь за голову, бродил епископ среди разбросанных по полу скомканных и полусожжённых страниц драгоценного древнего Евангелия, среди разбитых икон и раскиданной церковной утвари, оскользаясь на кучах замёрзшего дерьма и жёлтых потёках заледеневшей мочи… Стены Архангельского и Благовещенского соборов были изрыты снарядами, испещрены выбоинами от пуль и осколков, площадь между соборами залила кровь. Предтеченская церковь на Боровицкой башне стояла изуродованная шквальным ружейным огнём; внутри церкви епископ увидел пробитую пулями икону Казанской Божией матери и множество других изувеченных икон… он робко подошёл к лику Пречистой и зажмурился – с такой скорбью и с таким неизбывным укором смотрела на него Богоматерь, что лицо его загорелось от стыда и на глазах снова выступили слёзы… Плача от бессилия и от невозможности преодолеть это торжество несправедливости, эту вакханалию разрушения и попрания святынь, ступил епископ в Патриаршую ризницу, где в кромешное крошево щебня, битого кирпича, стекла и мусора были вбиты вековые сокровища патриархов – золотые дробницы, драгоценные камни, бриллианты, старинные, шитые золотою нитью покровы, усыпанные жемчугами митры, поручи, старинные сосуды, украшенные финифтью, кресты, инкрустированные перламутром, усеянные изумрудами и топазами… В Соборе Двенадцати Апостолов епископа охватило истерическое отчаяние; увидев разбитое снарядом большое Распятие, он в голос зарыдал и принялся истово обнимать Его подножие. Остатки Распятия были в пулевых и осколочных оспинах, тело Спасителя заливало лампадное масло, и красные пятна от разбитых витражей покрывали Его тело, создавая полное впечатление окровавленной Господней плоти. Биясь головою о пол, пытался епископ уменьшить меру своего отчаяния, утишить свою нескончаемую боль, но отчаяние только глубже вгрызалось в сердце, а боль – сильнее мучила душу. Держась ладонями за стены, епископ вышел из Собора и на слабых, дрожащих ногах добрёл до Николаевского дворца, внутри которого также царил чудовищный разгром. Видно было, что большевики, находившиеся здесь в начале противостояния, не хотели щадить ничего из того, что принадлежало ещё совсем недавно старому миру – старинные дубовые шкафы, изукрашенные искусной резьбой, огромные зеркала в резных позолоченных рамах были варварски разбиты шашками, уникальные исторические книги размётаны по полу, картины разорваны на куски, а в здании Судебных Установлений красногвардейцы учинили кощунственные деяния: из специальных банок, кои хранились как вещественные доказательства и в коих сохранялись абортированные зародыши, убиенные младенцы и отравленные злою волею желудки, безумные варвары выпили весь спирт, чтобы ещё более помрачить свои рассудки…
Епископа мутило – то ли от голода, то ли от увиденных бесчинств; он вышел в промозглую мглу разгромленного Кремля и поднял голову – перед ним возвышалась Беклемишевская башня со сбитым шатром и дальше видна была Спасская с изуродованными стенами и остановившимися часами. Недвижимая минутная стрелка одного из главных российских символов, словно гигантская острая игла, вонзалась в сердце каждого, кто видел эту униженную святыню…
Нет, нет, думал епископ, никогда не избыть нам нашего позора, никогда не утолить нашего покаяния, никогда не вымолить прощения у нашего милосердного Бога… где границы Его милосердия, где границы Его любви и как Он накажет своих неразумных чад? Какие же враждебные силы осквернили душу России, чьи грязные, перепачканные зловонными нечистотами сапоги истоптали её, кто облапил грубыми кровавыми руками её чистоту, её девство? Русские, русские! Обезумевшие, опьяневшие от крови дети русских матерей посягнули на святость, славу и величие своей священной Родины, грубо захаркали алтарь своего Отечества, святотатственно попрали иконы предков… Так погибнет, с отчаянием и горечью думал епископ, наша великая держава, захваченная пособниками диавола, который уже радостно потирает руки в предвкушении новых кровавых жертв, новых загубленных душ, новых сердец, выжженных ненавистью и безумной злобою!..
Он стоял в растерянности на скользком булыжнике и с натугой вглядывался в кремлёвскую муть, а в Спасские ворота, между тем, входил отряд красногвардейцев под водительством товарища Пече, и в арьергарде отряда брёл кипящий ненавистью ко всему миру, изнывающий от кокаиновой жажды и терзаемый сифилитическими болями золотушный альбинос Кирсан Белых. Одновременно со стороны Троицких ворот в Кремль вошёл отряд товарища Петрова, а в Никольские с трудом протиснулись через баррикаду красногвардейцы и солдаты товарищей Сироты и Королёва. С колоколен Кремля и с крыш торговых рядов на большевиков посыпался пулемётный и ружейный огонь, но они, умело хоронясь за кремлёвскими стенами, осторожно двинулись вперёд, намереваясь как можно ближе подойти к Николаевскому дворцу, последнему оплоту преданных юнкеров. Несмотря на то, что ещё вечером предыдущего дня полковником Рябцевым была подписана безоговорочная капитуляция, юнкера продолжали сражаться и потому проникновение красногвардейцев в Кремль они восприняли как сигнал к обороне. Яростные ружейные залпы из дворца были ответом на большевистскую атаку.
Возле одного из дворцовых окон сидел, опираясь на винтовку и прислонившись спиной к мощной древней стене, пожилой полковник Пекарский, Георгиевский кавалер и командир 56-го запасного полка, волею судеб принявший на себя командование юнкерами. Полковник сидел среди сизого порохового дыма и густого юнкерского мата и плакал. Он хорошо понимал, что мальчишки обречены, и ему жаль было их юных жизней. Полковник вспоминал самого себя юнкером и думал, как славно было начинать жизнь, как весело было понимать, что весь мир – твой, а тебе предстоит ещё столько всего сделать, столько совершить… любить, радоваться миру и сознавать свою нужность, полезность и необходимость Родине. Ныне же ясна была неутешительная перспектива – в самом начале пути, на взлёте, в мечтах о служении Отечеству – погибнуть этой молодой зелёной поросли, погибнуть бесплодно, не расцветши, не одарив мир ни своею красотою, ни своею пользою, ни своими семенами… Бедная русская земля, в тебя падут только ружейные гильзы, горячий, сжигающий любое семя подневольный пот да ржавая кровь убитых и убийц…
Выглянув в окно и пристраивая на подоконнике свою винтовку, пожилой полковник увидел группку монахов, бегущих среди пуль в сторону большевиков.
– Ратуйте, братцы! – кричали монахи. – Не убивайте, не убивайте нас!
И выставляли впереди себя древние иконы, словно пытаясь оградить себя ими от зловеще жужжащих вокруг смертоносных пчёл.
Видно было, что командир красногвардейцев дал команду прекратить стрельбу, и монахи беспрепятственно добрались до первой большевистской цепи. Пробыли они там совсем недолго и скоро повернули в обратный путь, в сторону Николаевского дворца. С вражеской стороны стрельба не возобновлялась. Монахи вошли во дворец. Их сказ был коротким: командир красногвардейского отряда, товарищ Пече, предлагает юнкерам сдаться, на раздумья даёт пять минут, а по истечении их приказывает своим бойцам безжалостно истребить врага. Полковник Пекарский, выслушав монахов, опустил глаза…
Через пять минут из дверей Николаевского дворца и близлежащих зданий стали выходить юнкера. Они понуро брели в сторону красногвардейцев. Вокруг них начинало медленно сжиматься кольцо оцепления. Большая часть юнкеров во главе с Пекарским собралась на площади перед большевистскими отрядами. Товарищ Пече приказал полковнику сложить оружие. Юнкера, поглядывая исподлобья на красногвардейцев, подходили к их фронту и нехотя складывали им под ноги винтовки, револьверы и ручные бомбы. Солдаты и красногвардейцы вразнобой поливали врагов площадными ругательствами, кто-то рвался вцепиться в горло ближнему юнкеру, но товарищ Пече тихо, но властно приказал сохранять спокойствие.
Вдруг со стороны дворца грохнул выстрел. Все невольно схватились за винтовки. Невдалеке от дворцовых дверей рухнул на ледяной булыжник застрелившийся юнкер. Видно было, как подкосились его ноги, и он медленно завалился на спину. Камни площади глухо содрогнулись и покрылись дымящейся кровью, когда о них ударился его стриженный затылок…
В это время к площади стали подтягиваться бойцы товарища Петрова, освободившие революционных солдат 56-го полка во главе с бывшим кремлёвским комендантом товарищем Берзиным. Солдаты пять дней просидели в казематах после занятия Кремля юнкерами, их не кормили и не оказывали им медицинской помощи. Среди них были больные и раненые. Подходя к месту капитуляции юнкеров, солдаты невольно ускорили шаги и почти побежали, видя своих мучителей безоружными. Приблизившись, они похватали из кучи брошенного оружия винтовки и стали лихорадочно щёлкать затворами. Злоба и холодная решимость были написаны на их лицах. Чуть отодвинувшись, они подняли винтовки и принялись без разбору стрелять в толпу юнкеров. Из задних рядов красногвардейцев пытался выглянуть низкорослый Кирсан, и его перекошенная сладострастной ухмылкой рожа как-то выбивалась из общего ряда хмурых и озлобленных лиц, излучающих только ненависть и отчаяние. Юнкера, обливаясь кровью, валились на кремлёвский булыжник, хрипы и яростные выкрики слышались среди треска выстрелов. Товарищ Пече заметался. С пистолетом в руке он выскочил сбоку от стрелявших и сам начал палить поверх их голов. Обезумевшие солдаты, матерясь сквозь зубы, нехотя стали опускать винтовки. Комендант Берзин кое-как выстроил их и отвёл в сторону.
