– Вот и я говорю… Я жду, дайте пропуск.
Мамаша помахала бумажкой и попыталась проскользнуть мимо врача.
– Да нет, ну вы что… Взрослые люди, – вздохнула врач и ловко выхватила бумажку из ее рук.
– Произвол! – крикнула мамаша, но не очень громко. – Ну смотрите, смотрите…
Врач внимательно изучила бумажку, потерла ногтем какое-то место на пропуске и снова пригляделась.
– Вы издеваетесь? – подняла наконец она голову на мамашу. – Тут написано «на сорок минут». Слово «минут» замазано и поверху написано «дней». Вы что, женщина, совсем уже?
– Да это не я, это зять… – торопливо заговорила тетка и все-таки выскользнула из палаты. – Я еще разберусь с вами, за что вы тут деньги берете…
В дверь заглянула Селедкина.
– Селедкина, а тебе что тут надо? – расширила глаза врач. – Ты рожать собираешься вообще?
– Вообще – да… – ответила Селедкина и шагнула в палату.
– Так и иди на свою половину. Нет, ну ты смотри, а! Я говорю – иди, а она лезет. Здесь у нас уже родившие! Не положено. Что ты все время сюда просачиваешься?
– А че, Маринкину мать прогнали? Я видела, она… по коридору…
– Селедкина, язык свой попридержи, мне твой мат не нужен. Рожай быстрей и домой давай, мы все от тебя уже устали.
– Ага… – осклабилась Селедкина. – Маринка, че, выеживается вот эта глиста, да? – Она показала на меня.
– Так, знаешь что, – решительно вытолкала Селедкину из палаты врач. – Иди давай. А вы, мамочка, звоните домой, пусть питание вам привозят. Сухую смесь. Есть кому звонить?
Моя соседка фыркнула.
– Что? – Врач внимательно посмотрела на меня. – Одинокая, что ли?
– Почему? – Я показала ей на букет, который оставила в коридоре на столе. – Вот, мне… муж прислал.
– Ах, муж… – засмеялась моя соседка. – А че ж ты выла два часа после родов? Муж…
– Так, девочки… давайте дружненько, ага? – Врач похлопала меня по ноге под одеялом. – Насчет смесей звоните!
– Но я… сама собираюсь кормить.
– Сама? – врач невесело ухмыльнулась. – Да у меня молодые сами не кормят! Сама…
Знать бы мне в тот момент, что я буду кормить Катьку до трех лет и семи месяцев, почти как крестьянки-кормилицы – дворян-барчуков в девятнадцатом веке, то не расстроилась бы так от ее слов. Знать этого я не могла. Но звонить, просить маму, и тем более Данилевского привезти мне сухую смесь, заменитель молока, я не стала. Почему? Не знаю. Надеялась на чудо. И чудо произошло. На третий день в роддоме пришло молоко, и крохотная Катька, которую принесли уже накормленную – как раз, видимо, смесью, – очень удивилась, посмотрела на меня большими шоколадными глазками, засопела и стала старательно его сосать.
– Не кормите больше ее смесью, пожалуйста, – попросила я медсестру, которая через десять минут пришла за Катькой.
– А что?
– У меня молоко…
– Много?
– Вот… – я показала разбухшую грудь.
Медсестра с сомнением посмотрела на меня.
– Во дают, а… Чего только не бывает. Ну ладно. Не буду. Может, еще кого покормишь?
– Не знаю, если останется.
Молока не оставалось, Катька выпивала все, что приходило, и часа через два я снова ощущала это непривычное натяжение в груди. Я уже знала – это идет молоко. Рассказала маме по телефону, мама очень обрадовалась.
– Ну вот видишь, дочка, а ты переживала, будет ли молоко! Будет! У меня же столько было молока! У огромных, толстых не было, а у меня – было…
Да, я знала, мама и особенно бабушка любили рассказывать, как у моей маленькой хрупкой мамы было столько молока, что она кормила меня и еще соседкину дочку Верку. Сцеживала и отдавала им. Потому что у Веркиной матери, у сильной, крепкой, работящей Раи молока было две капли.
– Мам, – спросила я. – Тебе Данилевский не звонил?
– Нет, – удивилась мама. – А зачем?
– Ну не знаю. Сюда же он позвонить не может. В автомат…
– Нет, дочка, не звонил, к сожалению. Наверно, ему неловко. Сама ему позвони.
– Да я звонила. У него там такой дым коромыслом!.. Хохот, музыка, гулянье…
– Празднует, наверно, рождение дочери, – неуверенно предположила мама.
– Ну да, вроде того.
– Дочка, тебе хватает еды?
Я хотела сказать, что не то что не хватает, а я просто голодаю. Съедаю то, что дают, и через полчаса хочу есть. Но я не стала этого говорить. Ехать в роддом страшно неудобно. На метро с пересадкой и от метро на автобусе. Мама себя неважно чувствует. Как она поедет? Да еще с едой. Просить брата мне тоже не хотелось. Он как-то снисходительно относился к моей истории с Данилевским, чтобы не сказать пренебрежительно. С непонятной для меня мужской солидарностью. Понимал мой брат Данилевского как мужчина.
– Вы сколько лет встречаетесь? – спросил меня Лёва незадолго до родов.
– Пять. Или семь. Как считать.
– Ну… – брат махнул рукой. – Значит, уже не женится! Раз не женился в первый год или во второй. Теперь уж точно… Даже не надейся!
Я брату не поверила – не с чего было ему верить, он моложе, глупее, и сам запутался в нескольких серьезных отношениях, браках и полубраках. Но обиделась. Что уж так свысока-то? Может, я вовсе и не хочу замуж за Данилевского…
Поэтому звонить брату и просить привезти что-то поесть я не стала. Позвонила все-таки Данилевскому. И просто сказала:
– Дурака не валяй, больше на тему, чья это дочь, со мной не заговаривай. Привези что-то поесть.
– Что именно? – спросил Егор таким гадским голосом, что я должна была обидеться и повесить трубку.
– Тебя тошнит?
– В смысле?
– Почему ты так плохо разговариваешь?
– Что – именно – привезти? – отчеканил Данилевский. – Так лучше?
– Так еще хуже. Привези фруктов, сыра, хлеба, масла. Сливок – в чай наливать.
– Икры черной не привезти?
– Если купишь, съем, конечно.
Данилевский попросил кого-то с работы, мне привезли четыре киви и плавленый сырок. Икры, масла и хлеба Егор мне не прислал. Я не знала, смеяться или плакать, когда мне передали маленький пакетик с едой. Не стала делать ни того, ни другого, просто быстро съела, удивляясь самой себе. Мне нужна была еда. Весь мой организм перестраивался на кормление ребенка. И мне было почти все равно, что об этом думает Данилевский. Я этого тогда, к сожалению, не понимала. Еще и осуждала саму себя за отсутствие гордости. Ведь не выбросила эти киви и сырок, не отдала никому. Съела, да с аппетитом! Больше Егору звонить я не стала. Решила, что и встречать меня из роддома ему не стоит. Лучше заказать такси. Но забрать меня вызвался брат. Может быть, его попросила мама. Я подумала, что с братом в машине спокойнее, чем с неизвестным водителем, и согласилась заранее. Хотела уехать из роддома через три дня.
– Даже не вздумай! – ответила мне старшая медсестра. – Никогда никого так рано не отпускаем. Через пять дней – самое раннее. А что ты так торопишься?
– Да у меня с соседкой плохие отношения. К ней же теперь не пускают никого…
– Наплюй. Какие там отношения? Ходи по коридорчику, прогуливайся. Да спи до кормления. Не надо ни с кем общаться.
– Хорошо, – кивнула я и пошла прохаживаться по коридорчику. В закутке, где висел телефон-автомат, я увидела знакомый бордовый халат. Не успела повернуть обратно, как Селедкина, так еще и не родившая, окликнула меня:
– Эй, глиста! Ну-ка, подь сюда!
Я замешкалась. Развернуться и уйти?
– Че, испугалась? Я те щас покажу, как подруг моих обижать! – Селедкина подбежала с неожиданной ловкостью и пнула меня животом.
– Осторожнее! – воскликнула я, имея в виду прежде всего ее живот.
– А то че? – бодро спросила меня Селедкина. – Позовешь своего мужа?
– С животом осторожнее!
– У меня все нормально! Это у тебя проблемы! Тебе ребенка сегодня приносили?
– Приносили, а что?
– Больше не принесут! – хмыкнула Селедкина и выматерилась.
– Что? В смысле? Что вы сказали?
В то время я еще всех малознакомых людей называла на «вы». Называть на «вы» хамку Селедкину, которая была младше меня ровно вполовину, было крайней степенью глупости и интеллигентской сопливости. Но – увы. Язык не поворачивался ей в ответ «тыкать».
– Задохнулся твой ребенок!
– Что?! – Я секунду смотрела в бесцветные глаза Селедкиной. В голове у меня тяжело застучало, сердце подпрыгнуло к горлу. И я быстро пошла в сторону детской палаты. Я теперь знала, где лежит Катька. Совсем недалеко от моей палаты, оказывается.
– Если не задохнулся, то задохнется! Это я тебе обещаю! – проорала мне Селедкина вслед.
– Это кто у нас тут так надрывается? – выглянула из ординаторской медсестра. – А, знакомые всё лица. Господи, когда же ты родишь-то наконец?
Селедкина, ковыляя за мной, как могла, рифмовала матерком на все лады слова медсестры и продолжала бубнить, достаточно громко, угрозы. Я же вбежала в детскую, бросилась к Катькиной кроватке. Та не спала, лежала, хлопала глазами. Увидев меня, разулыбалась. Да, Катька первый раз улыбнулась, когда ей было три с половиной дня. Все остальное она делала вовремя, так, как написано в Энциклопедии матери и ребенка. Села в полгода, встала в девять месяцев, пошла в год. Читать, кстати, она стала поздно. Писать буквы и слова с трех лет, а читать – только с шести. И зубы у нее росли долго, дольше всех в классе. И она совершенно нормальная. Умная, светлая, но обычная отличница, практически не вундеркинд, если не считать врожденного быстрочтения, изумительной памяти, искрометного остроумия и слегка пугающей быстроты и активности всей мозговой деятельности. Но лишь слегка.
