И вот дети и внуки тех, кто болел фашизмом и бредил Третьим Рейхом, решили покаяться за своих отцов и дедов хотя бы перед детьми, которые благодаря этому взрослому и совершенно осознанному бреду были лишены самого детства. Перед детьми без детства, перед детьми, которых никто не считал цветами жизни, и поэтому они были вынуждены стать взрослыми уже в таком нежном возрасте. Теперь-то они уже не дети, многие из них приблизились к завершению земного пути, а кто-то уже перешагнул в мир иной, но после 50-летия Победы появился такой статус, как «бывшие малолетние узники фашизма».
Мой отец стал этим самым узником, когда ему было всего три года. Всего-то три года от рождения! Я до сих пор не пойму, когда вижу трёхлетних детей, до какой степени безумия может дойти тот, кто уверует в своё право строить собственное величие на рабстве таких ангелоподобных созданий, один вид которых заставляет взрослого человека стать лучше и добрее. Не пойму и того, как эта высшая раса могла додуматься до эксплуатации стариков, до отстрела тех, кто по возрасту был не способен работать на великую арийскую расу.
Дети, бабы и старики – вот кто остаётся самым беззащитным во время любой войны. Они и остались совершенно незащищёнными в небольшом городке в 1941-ом году, когда туда стремительно вошли бравые фашисты. Мой отец до сих пор помнит, как немцы убили его тётку – жену красного офицера. О том, что она являлась женой красного командира, донесли, кстати, свои. Соседи. Соплеменники. Соотечественники. Потом так честно и сознались: «А мы же думали, что это теперь навсегда. Мы же не знали! Чего вы, ей-богу, обижаетесь?». Не знали в смысле смены режима: надолго ли это всё? Поэтому решили хотя бы доносами заранее обеспечить себе местечко в новом раю. Так, на всякий случай.
Немцы первым делом убили коммунистов, взрослых родственников кадровых военных, преимущественно жён и матерей. И ещё несколько человек только за то, что те были похожи на цыган или евреев. Расстреляли всех пациентов местной больницы, заявив, что сверхчеловеки никогда не болеют, а если кто и болеет, то он является недочеловеком и, следовательно, не имеет права жить.
Кого-то выдали свои, кого-то не выдали, кого-то немцы и сами вычислили, но вот тётке моего отца не повезло одной из первых. Её зачем-то пытали перед смертью, как будто она, красивая молодая баба, могла знать какую-то тайну. Видимо, просто так пытали, от скуки. Доказывали лишний раз своё право на звание высшей расы. Под конец она сошла с ума, и её выволокли за длинные русые волосы на виселицу. И всё это на глазах у детей, в детство которых вот так нагло и подло вторглось неумение взрослых жить разумно и гармонично. Даже сложно себе вообразить, как они все, должно быть, орали в этот момент, как плакали, захлёбываясь от ужаса, и трясли своими сжатыми детскими кулачками, как делают все дети, когда плачут. Так сейчас можно увидеть какого-нибудь карапуза, который вот так кричит в магазине, когда мама не купила понравившуюся игрушку.
Огромную семью бабушки «милостиво» выгнали жить в сарай. До войны в России семьи были очень большими, где двое-трое детей не считались признаком многодетности, как сейчас. Старухи того поколения потом говорили, что двадцатый век отбил у них охоту рожать. Видимо, они как-то генетически это передали новым поколениям русских женщин. У них у всех было по дюжине детей! Правда, после войны почти никого не осталось. Дети умирали от голода, болезней и, видимо, просто от ужаса. У прабабушки из пятнадцати детей после всех катаклизмов в виде советской «великой политики», революций, гражданских войн и Великой Отечественной уцелели только трое. Три дочери, три сестры. Только им удалось дожить до старости. Женщине трудно выполнять своё предназначение, когда она видит такое отношение к его результатам. Мужики у власти не догадываются, что рожать и растить детей тяжело. Они никогда в это не поверят, потому что на их взгляд делать детей легко, приятно и… быстро. Какие там девять месяцев – тыр-пыр и готово, подходи следующая! А женщины как всегда раздувают из мухи слона – что с них взять? Бабы, они бабы и есть, только б мужикам жизнь отравить. Эх, и трудно же им с этими несносными бабами – никакой великой войны не дадут развязать, сразу голосят, стервы, как будто что-то ужасное случилось!
Бабушку с шестью детьми, из которых в ту войну выжили только два сына – мой отец и дядя, выгнали жить в хозяйственные пристройки. А дом, выстроенный ещё дедом и его братьями, занял какой-то важный то ли группенфюрер, то ли бригаденфюрер, то ли ещё какой-то фюрер. Проще говоря, офицер, а при нём пара-тройка солдат. В целом немцы совершенно не воспринимали жителей занятого ими города за людей. Они спокойно справляли нужду прямо у них на глазах, как обычно человек не стесняется это делать в присутствии, например, собаки. Пердели и рыгали за столом или в присутствии женщин и громко гоготали при этом. Обычные, вечно жизнерадостные скоты, которым никогда не бывает грустно, с претензией на звание высшей расы. Впрочем, именно такая публика и имеет всегда подобные претензии.
Но среди простых немецких солдат отец запомнил двух наивных мальчишек, которые заняли со своим офицером соседский дом. Им было лет по двадцать, а то и меньше, и они более-менее сносно балакали по-русски. Они играли на губных гармошках и угощали детей сахаром через забор. И всё время недоумевали, почему русские такие же белобрысые и голубоглазые, как и… сами немцы? Почему русские дети так похожи на ангелов, как и вообще все прочие дети мира? Почему Киев и Ленинград так красивы, если в них живут какие-то дикие «недочеловеки», как их учили в Германии? У них, как и у всех жертв тоталитарного режима, мозги были основательно засорены пропагандой. Они со смехом рассказывали, что им ещё в школе на уроке географии учитель доказывал, что у русских растут хвосты и рога! И тут вдруг они перестали понимать, чем русские отличаются от выдуманной арийской расы. Зачем их послали воевать с такими же, как и они, людьми, у которых построены такие красивые города? Где матери так же плачут над убитыми или умершими от голода детьми. Как это скоро будут делать и немецкие матери, когда война повернёт вспять и покатится к своему очагу возгорания, чтобы выжечь его дотла.
Когда в сарай угодил снаряд при обстреле, начался пожар, и моего пятилетнего тогда дядю завалило горящими брёвнами, то один из этих немецких мальчишек бросился его спасать. Совершенно спонтанно бросился. Как любой живой человек, который посмел остаться живым душой, хотя мозги и забили идеями смерти и ненависти. Ни бабушка, ни дядя, никто потом из семьи отца даже не смели заикаться об этом эпизоде вплоть до середины 90-ых. Шутка ли: фашист спас русского ребёнка из-под горящих обломков! Немыслимо было в советское время сказать, что фашист мог кого-то там спасти. Был установлен в Берлине памятник советскому солдату со спасённой им немецкой девочкой на руках, над которым уже лет двадцать довлеет угроза демонтажа – новое хобби стран бывшего соцлагеря. Но само слово «фашист» после войны было бранным, как варвар или вандал. Так часто и бывает: кто-то считает себя слишком великим, а другие видят в нём лишь свирепого дикаря, которому чёрт знает каким ветром в голову надуло мысль о собственном превосходстве. Сам тот немецкий солдат вряд ли сознался о таком поступке начальству. Оказалось бы, что никакой он не фашист, который должен убивать врагов, не задумываясь, а обычный человек. Не сверхчеловек высшей расы, а обычный живой человек. А просто живой человек всегда очень опасен для любого режима. Режиму нужны машины, послушные роботы, зомби, универсальные солдаты.
Быть обычным живым человеком – это на самом деле очень трудно. Трудно наступить на глотку навязанной или модной на данный момент идеологии и поступить согласно не временным, созданным чьим-то воспалённым воображением нормам. Трудно следовать вечным ценностям, согласно которым нормальный мужчина всегда спасёт и защитит слабого ребёнка, какой бы нации или расы тот не был. Опять-таки не супермен, а просто нормальный живой мужчина, обычный человек с сердцем и душой. Орать-то о своём превосходстве и заставлять силовыми методами поверить в это окружающих – любой ходячий организм может и очень любит. А вот оставаться просто обычным живым человеком, несмотря ни на что – это всегда высшее искусство. В наш техногенный и финансово зависимый век – и подавно.
Семья отца не долго жила на улице, когда их сарай сгорел, потому что вскоре весь город угнали на работы во благо великой арийской расы. Несогласных убивали на месте. Да несогласных почти и не было: дети не понимали, что происходит вокруг них, а матери всегда делают всё возможное, чтобы только спасти и сохранить жизни своим детям. Этот факт им потом припомнят уже наши сверхправильные суперлюди из НКВД.
Многих стариков и заболевших пристрелили во время этапа, а те, кто остались, даже слегка завидовали им. Но семье отца «повезло» – это они сами потом так говорили, – что выпало попасть в деревню, а не в город. Потому что в провинции народ всегда меньше заражён пропагандой центра. В городах, на немецких заводах и фабриках дети умирали очень быстро. Там были надсмотрщики с хлыстами и палками, которые могли забить насмерть за малейшую неточность в работе. У соседей, которые донесли на тётку моего отца, десятилетний сын погиб на работах в каких-то каменоломнях, а пятилетняя дочь умерла от гангрены обеих рук, так как ей пришлось голыми ладонями перетирать каменную соль. Не помог им донос – они в глазах немцев остались теми же «недочеловеками», как и прочие славяне. А мою бабушку и её сестёр со всеми детьми на рынке рабочей силы забрала семья каких-то фермеров. Так они угодили в остарбайтеры – рабочую силу с востока. Для Германии наша Ленинградская область – уже далёкий восток.
