– Да вы что?! Это же дети! – защищала бывших детей-остарбайтеров учительница, которая тоже была угнана на работы в Германию и которая тайно учила там детей русскому языку.
– Ну и что, что дети? – сверкнул свинцовым взглядом наделённый властью карать или миловать моральный урод. – Родину можно предать, даже находясь в утробе матери!
Учительницу эту всё-таки отправили в концлагерь, а вот детей отпустили, так как мудро решили, что дошкольники вряд ли могли там предать Родину. «Хотя, вот если бы чуть постарше… Ай, да чёрт с ними совсем! И так вагонов не хватает для отправки всего этого дерьма в лагеря. И кто это придумал, чтобы возить всех этих предателей и врагов народа в вагонах? Пешком бы топали до самой Сибири. Вот это было бы правильно». Должно быть, именно такие мысли роились в гнилых мозгах охотников за «врагами народа».
Отцу в год Победы надо было идти в первый класс, но его не взяли. И его старшего брата не взяли, хотя тому было уже почти девять лет. Дядя потом так и не успел закончить среднюю школу, ушёл в армию после седьмого класса. Всю жизнь очень много читал и шутил по этому поводу: «Я же недоучка». В городской гимназии им тогда сказали, что «здесь не место предателям». Но потом вернулся с фронта бывший директор гимназии, человек по-настоящему мудрый, понимавший, что дети не должны расплачиваться за безумства взрослых, и зачислил всех «предателей» на следующий год.
В наш город после войны приехало много народа из эвакуации. Многие города и деревни были полностью уничтожены высшей расой, поэтому их население распределялось по тем населённым пунктам, которые более-менее уцелели. Нельзя сказать, чтобы они все косо смотрели на побывавших в фашистском рабстве. Но в такой накалённой обстановке бывает достаточно одной искры, одного недоброго слова, одного на миллион провокатора, чтобы между людьми пролегла пропасть непонимания, чтобы их дети тоже переняли навыки классовой ненависти.
Дети дрались. Дети били друг друга нещадно. Чаще всего одерживала верх партия тех детей, которые побывали в оккупации, в рабстве. Дети фронтовиков могли только хвалиться подвигами своих отцов, но они не владели их силой. Дети тех, кто пережил войну в эвакуации, были слишком изнеженными. Вся их «изнеженность» заключалась в том, что они тоже очень плохо питались, болели цингой и рахитом, но им «посчастливилось» не есть из корыта какие-то помои, не видеть расстрелы своих близких. А из детей, побывавшими остарбайтерами, остались по закону естественного отбора самые живучие и сильные. И хотя они были ослаблены голодом и болезнями больше всех, но в то же время они уже умели сражаться и ненавидеть. Они были очень закалёнными, так как им с самого младенчества пришлось жить в невозможных условиях и работать наравне со взрослыми. И в них сидела колоссальная злость. Эта злость давала им силу побеждать в драках.
И потом, их всё-таки было больше, чем тех же тыловиков. Весь город и близлежащие посёлки и деревни были угнаны в рабство.
– Что ж вы так бьётесь-то друг с другом? – посмеивался над ними директор и растаскивал враждующих детей за загривки лёгким движением руки. – Бьются, как с немцами! С немцами так не дрались, как они бьются со своими. Ну и ну!
От таких слов всем становилось стыдно, и враждебность постепенно уходила. Тогда в школах было больше учителей мужчин, многие побывали на войне. Фронтовики после войны были в глазах детей богами, обладали огромным авторитетом, заменили мальчишкам, оставшимся без отцов, такой важный образ настоящего мужчины. Не супермена, а именно просто обычного мужчины. Самый обычный мужчина и есть настоящий. Сложно сказать, что делали бы современные учительницы с той отбившейся от рук армией сорванцов, которые бойкотировали уроки немецкого языка, порвали и сожгли портрет Вагнера в кабинете музыки, а Шиллеру пририсовали рога. И никакие розги не могли заставить их вести себя иначе. Дошло даже до того, что в то совершенно недемократичное время пришлось пойти навстречу пожеланиям учеников и вместо немецкого ввести испанский на уроках иностранного языка, потому что немецкий никто не желал изучать.
Шли годы, война на временном отрезке века отодвигалась всё дальше и дальше какой-то чудовищной станцией с горящими домами, убитыми людьми и чувством высокой концентрации горя. И вот под конец века Германия сказала словно бы самой себе: «Ребята, а ведь мы поступили ужасно. Мы совершили преступление, что пошли на поводу у одного безумного, который по ему одному ведомым причинам так возненавидел почти всё человечество. Нам надо предупредить всех, чтобы такого больше не повторилось. Нам надо попросить прощения, чтобы в новый век шагнуть с чистой совестью».
Немцы изыскали средства, чтобы выплатить компенсации тем, кто был ребёнком в годы той страшной войны и пострадал от амбиций тех недочеловеков, которым вздумалось провозгласить себя сверхлюдьми. Закипела нешуточная работа. Начались конфликты.
– Вы что же думаете, нам в оккупации лучше жилось, чем вам? – заявляли одни. – А кто-то вообще отсиделся где-то в Казахстане!
– Я же не виноват, что меня родители туда отправили, – оправдывались те, кто военное детство провёл в глубоком тылу.
– Кто же виноват? Я, что ли!
– А ты где был, когда великий народ за тебя кровь проливал?!
– Я тогда ещё не родился.
– Ах, ты не родился! Ты ждал удобного момента для рождения, пока мы шли на баррикады…
– Да на какие баррикады ты шёл, если тебе было два года? Германия-то хоть покаялась перед всем миром за своих фашистов, а из наших никто так и не ответил за истребление своего же народа. Теперь для наших чиновников надо доказательства собирать, что ты побывал в немецком концлагере. Надо было справку об этом у фашистов попросить. Дескать, с такого-то по такое находился в Дахау, печать, дата, подпись.
– Так вам и надо! Мы вот в плен не сдавались…
Многим из бывших узников фашизма оказалось не так-то просто доказать, что они были этими самыми узниками. Фашисты в самом деле никому справок не выдавали, что такой-то ребёнок с такого-то по такое-то был подвергнут насильственной эксплуатации на благо Германии. Естественно, как у нас часто водится, нашлись и самозванцы, которые захотели выхлопотать компенсации, хотя никакими узниками и не являлись. Их не трудно понять, потому что началась странная эпоха в стране, когда невесть куда стали пропадать продукты, товары первой необходимости, а зарплаты вообще никому не платили. И даже было некуда пожаловаться на этот совершенно законный беспредел. До сих пор не наказали ни одного работодателя, который в те годы по несколько месяцев, а иногда и лет, удерживал зарплаты тех, кто работал на него, обеспечивал ему его богатство и величие. Видимо, на таких «сверхчеловеков» законы никогда не распространяются в любой стране, и от этого факта «сверхлюди» ещё больше дуреют и наглеют.
Тогда в постперестроечной России появилось ещё такое понятие, как «гуманитарная помощь», словно мы были страной беспомощных иждивенцев, которые не могут сами себя прокормить. Хотя в те годы все работали, и тунеядство преследовалось по закону. Шутка ли: после войны восстановили страну из руин, когда никто не верил, что эти руины можно восстановить! Но новые хозяева страны заявили, что люди у нас «как-то не так» работали, не так жили и не так думали. Поэтому хавайте теперь китайские консервы и мойте голову сингапурским шампунем, а то скоро и этого не будет. Вся страна была завалена «гуманитаркой», а свои товары куда-то пропали, хотя заводы и фабрики ещё не начинали разворовывать и закрывать.
Всё стало импортным. Если в советское время граждане Советского Союза благоговели перед «маде ин», то стало невозможно найти хотя бы банку отечественной тушёнки. В те годы иногда покупали и потребляли в пищу немецкие консервы, которые, как после выяснялось, были предназначены для кошек или собак. Хорошие были консервы. За ними часами стояли в очередях. Иногда в этих «гуманитарных консервах» находили такие записки: «Победителям – от побеждённых». Выяснилось, что побеждённая советским народом фашистская Германия живёт не в пример лучше этого народа-победителя, так что может даже кой-чё подкинуть этому самому «победителю», который выиграл такую страшную войну и при этом так высоко прожил жизнь, «своих душ не изгадив». И вот этим людям стали доказывать, что они никому не нужны, что они даже напрасно так страдали, потому что «немецкое пиво и сигареты лучше, а мы пьём и курим всякую дрянь». Что могут думать и чувствовать корни, которые видят такое пренебрежение к себе со стороны этих хлипких вертлявых стебельков, которые из них выросли?
Выросли целые конторы по распределению компенсаций бывшим узникам фашизма. Распределяли эти компенсации уже наши ловкачи. И вот мой отец наконец-таки собрал все нужные документы и поехал в какой-то офис. Там его очень вежливо приняли и сказали, что денег в данный момент нет – в те годы было бы даже странно услышать, что они где-то есть. Зато есть бытовая техника. Импортная! Такая, какой в Советском Союзе никогда и не было. Предложили выбрать чего-нибудь из этой техники на сумму компенсации. Отец выбрал стиральную машину. Надо же было хоть что-то выбрать.
