Вика, во всяком случае, не хотела.
– Нет у них никакой кучи денег, – прервал Матвей мысли женщины. – Я все никак не мог понять, зачем этому Роману так понадобились дети? Да и не верил я, чтобы настолько сильно он влюбился в Татьяну. Я, когда женился, совсем молодой был, неопытный, ничего не понимал. А этот небедный человек, умудренный опытом, – неужели он не видел, кто перед ним? Такие люди обычно осторожны. Они сто раз проверят, прежде чем допустить кого-то к своим деньгам. А потом понял: ему и нужна была такая, алчная и хищная, как Татьяна. Он хотел быть уверен, что денежки никуда не денутся! Да и дети очень даже кстати пришлись. В общем, где-то через пару лет посадили его. Впаяли на полную катушку, да еще с конфискацией. Он, видимо, не дурак был. Предполагал такой исход. Уж не знаю, почему не успел унести ноги за границу, но тут уж и не узнаю. Короче, процесс был громкий, отбыл Роман в лагерь, где и умер, насколько мне известно, лет через пять. Так что, даже если деньги бы и сохранились, ему они уже не понадобились бы.
– А что случилось-то с деньгами?
– Конфисковали все. Ну, записано все на каких-то детей, и что? Государству это не преграда. На что захочет наложить лапу – наложит. А уж если деньги получены преступным путем, то подлежат изъятию всенепременно. Если бы я об этом деле услышал тогда, когда оно гремело на всю Москву, я бы, конечно, попытался вернуть детей, поговорить с ними, объяснить им все, но я долго ничего не знал. Человека, которому некуда идти, примут только в одном месте. Я и ушел туда – в монастырь. Провел там семь лет, но постоянно жил с ощущением, что это не мое место. Тяжело сыну врачей переделать голову, переиначить убеждения. Папа был человеком, абсолютно погруженным в науку, не признающим никаких нематериальных субстанций. Мама же была более осторожной – и в мыслях, и в высказываниях. Она считала, что нет однозначного ответа на вопрос о существовании высшей силы, но всегда повторяла, что если такая и есть, то ей нет никакого дела до обрядов и всех остальных церковных церемоний. Она говорила, что эту силу не должна волновать ни твоя религиозная принадлежность, ни какие-либо другие взгляды. Важно лишь – хороший ты человек или нет.
– Религию, Мотенька, придумали люди, – сказала как-то она.
– Зачем? – спросил я.
– Для людей, – ответила мама.
А я тогда не понял, что ответ ее содержал огромное количество смыслов. Людей можно и подбадривать, и запугивать. Им можно помогать, но можно и вредить, добиваясь многих благ, опираясь на высокие цели. Так или иначе, у меня было время поразмыслить обо всем и сделать выводы.
Но отправился я в монастырь совсем не так, как подобает людям идти туда. Я пошел не за надеждой и не за обретением духовной опоры, и даже не за поиском дальнейшего пути. Я искал обычную еду и простого выхода из положения. Работа за стол и кров казалась мне отличным способом выживания. И я им пользовался долгие семь лет. Даже не знаю сейчас, как продержался так долго. Наверное, просто не было случая остановиться и подумать, что снова занимаюсь не своим делом и живу не там, где мне предназначено. Человеку верующему или, по крайней мере, пришедшему в монастырь с высшими целями, находиться там гораздо проще. Он не терзает себя мыслями: почему и за что с ним произошли его несчастья?! Он хочет узнать: для чего ему они посланы, или даже уже знает – для чего. Я же днем работал, а ночью постоянно думал о жизни вне монастыря. Для монаха, послушника или просто человека, живущего за монастырской стеной, жизнь – это то, что происходит внутри стен обители, а для меня это жизнью так и не стало. Меня тяготили и монотонность существования, и службы, и отсутствие должного объема информации извне. Конечно, мне не возбранялось читать газеты, смотреть телевизор или выходить по своим делам. Но я был настолько подавлен, настолько сильно убедил себя в том, что во внешнем мире не осталось ничего, что могло бы меня волновать, что я специально удерживал себя от какого-либо общения.
Матвей снова замолчал. Взгляд его был отсутствующим, устремленным в себя, руки, лежащие на столе, чуть дрожали, губы шевелились, складывая неразличимые слова.
– Что же произошло, почему ты оттуда ушел? – Вика опять прикоснулась к его рукам, чтобы унять их дрожь.
– Очередной случайный разговор. В монастыре ведь кого только не встретишь – от самых благородных праведников до самых ужасных грешников. И все равны. И никого не выделишь. А эту женщину я выделил сразу. Она отличалась – и внешне, и внутренне. Вернее, внешность ее, тот стержень, который угадывался безошибочно при одном взгляде, позволял разглядеть в ней огромную внутреннюю силу. Я никогда не видел таких людей в наших стенах. Точнее, они были среди монахов, но среди посетителей или послушников я таких не встречал никогда. Мы все являлись в монастырь сломленными, несчастными, опустошенными. Мы искали утешения, выхода, защиты. А она, казалось, все давно обрела, и смысл ее прихода был непонятен. Ей было уже около семидесяти, но она ни капли не походила на старушку. Взгляд ее был живой и заинтересованный. Голос – чуть хрипловатый и даже камерный, немного глухой, но слышный всем, кто хотел услышать. А слышать ее хотели многие. Стоило ей появиться у нас, как народ потянулся к ней. Я думал, она умеет разговаривать особым образом. Даже предполагал, что она – некая тайная целительница, потому что даже люди, несущие в душе огромное горе и груз обид на судьбу, выходили из ее кельи просветленными. Но мне, конечно, быстро объяснили, что люди со сверхъестественными способностями – не самые желанные гости в монастыре, так что эту версию пришлось исключить. Она была удивительной! В ней удивляло все. Как гордо, с высоко поднятой головой, несла она свой опыт и свои годы. Как смотрела на тебя, будто видела насквозь. Как улыбалась, немного свысока, но ничуть не унизительно…
– Так кто же она была? – не выдержала Вика.
Матвей качнул головой, предлагая ей запастись терпением. Часы показывали третий час ночи, но о сне не могло быть и речи. Разве можно уснуть тогда, когда нагота души обнажена только наполовину?
– Я все не мог понять, зачем она пришла в монастырь. А ответ оказался очевидным. Она пришла умирать. Ее не было видно несколько недель, и любопытство наконец позволило мне поинтересоваться у народа, куда исчезла наша единственная сестра. Само появление ее было странным. Чтобы женщине, пусть и очень пожилой, разрешили жить при мужском монастыре?! Это просто исключено! А я не знал, ни почему она появилась, ни куда исчезла. И спросил. Оказалось, что она никуда не уходила. Лежит в своей келье и ждет конца. Я спросил, что случилось. Оказалось, рак. Она знала, что умирает, и пришла умереть в монастырь. Я же сын врачей. Я не понял: почему монастырь, а не хоспис? Люди только плечами пожали, сказали: «Спроси у нее». Не знаю, какая сила меня заставила к ней пойти. До этого мы и словом не перемолвились. Скорее всего, я просто из личной симпатии хотел убедить ее в том, что таким больным легче и комфортнее завершить жизнь именно в хосписе. Человеку совсем не обязательно страдать для того, чтобы умереть достойно. В общем, движимый человеколюбием, я отправился к ней. Она, представляешь, меня увидела – и ни капли не удивилась, даже обрадовалась, сказала: «Наконец-то». Вид ее меня потряс. Не было в ней ни следа того ужаса, который эта болезнь обычно вытворяет с людьми. Да, она выглядела немного худой и бледной, но в остальном – ничем не отличалась от здоровых людей. Взгляд был ясным, а не потухшим, улыбка открытой, а не вымученной, и даже осанка, несмотря на то, что женщина полулежала в подушках, по-прежнему была прямой и уверенной. Я сначала не придал никакого значения ее первому возгласу и взялся с места в карьер за выполнение своей миссии.
– Наталья Ивановна, – так ее звали, – вам надо уехать отсюда, и как можно быстрее.
Она буквально рассмеялась, всплеснула руками:
– С чего вы взяли, голубчик?
– Поверьте моему опыту! Я сын врачей и не понаслышке знаю, насколько легче вам будет находиться в специальном месте. Там и внимание, и уход и…
Она прервала меня:
– Милый юноша! Я ведь могу так называть вас, правда? Для меня вы – сущий ребенок и годитесь мне если не во внуки, то в сыновья – уж точно. Вы же не станете отрицать, что мой жизненный опыт не уступает вашему?
Она говорила ласково и немного снисходительно. Я смутился и, кажется, даже покраснел, согласившись:
– Конечно, конечно, не стану!
– Тогда вам придется поверить мне на слово. Если кому-то из нас и надо бежать отсюда как можно быстрее, то именно вам.
Я снова не услышал ее – начал объяснять ей что-то про боли, про морфий, про существенное облегчение…
Тогда она рассердилась. Села в своих подушках, словно царица, и сказала громко, вызывающе, как государственный обвинитель:
– Вам здесь не место! Вы слепы и не видите очевидного!
Я осекся.
Она сказала то, что я не решался озвучить себе долгие годы. Я только и смог, что спросить:
