Она сказала то, что я не решался озвучить себе долгие годы. Я только и смог, что спросить:
– Откуда вы знаете?
– Я, мой друг, вижу. Хотя в вашем случае все настолько очевидно, что и присматриваться не стоило.
– Кто вы?
Я, честно говоря, даже испугался немного. Взгляд ее оставался ясным, но стал настолько пристальным и жгучим, что, казалось, смотрел не на меня, а в меня – будто насквозь…
– Я та, кто нашел свое место. И вам, юноша, следует взять с меня пример.
Я совершенно запутался и не нашел ничего лучше, чем спросить:
– А где мое место?
Она в недоумении вскинула брови и снова засмеялась:
– Я не ясновидящая и не пророк. Только вы можете знать о своем предназначении.
Я задумался, потом сказал:
– Но мне казалось, что как раз в таком месте о мирском предназначении человека знает только…
– Господь? – непринужденно спросила она. – Вы ошибаетесь. Вера, конечно, помогает, но не определяет судьбу. А уж что она может определить человеку неверующему…
– Откуда вы…
– Вижу, мой дорогой, вижу. А теперь – уходите!
Я решил, что она просит меня удалиться из ее кельи, и послушно направился к двери, но вдогонку мне прозвучало:
– Бегите из монастыря как можно быстрее. Не тратьте жизнь попусту. Вы же не служите Богу, значит, смысла в вашем здесь нахождении никакого нет.
– Но куда же мне идти? – спросил я, совершенно растерянный.
– Этого я не могу знать.
Она откинулась на подушки, и я увидел вдруг и выступившую на ее лбу испарину, и побледневшую кожу, и сжатые в приступе боли губы. Она махнула рукой, теперь действительно прося меня выйти. И я ушел – в совершенном раздрае и полном непонимании того, что делать дальше.
– И что же случилось потом? – Вика подперла рукой подбородок. Сон начинал брать свое, но она не могла не дослушать истории.
– Потом она умерла. Оказалось, что она была матерью настоятеля, поэтому и говорила мне, что ее место в монастыре. На самом деле женщина-трудник при мужском монастыре – явление невероятное. А если учесть то, что трудиться она, ввиду обстоятельств, не могла, то и вовсе удивительное. Но родственные связи имеют значение везде, ради них можно и отступить от правил, и переступить через них. Хотя, по мне, это преступление – и не преступление вовсе. Нельзя судить мать и сына за то, что они хотели хотя бы последние дни провести вместе. До этого они не виделись много лет. Она не понимала и не принимала воцерковленной жизни сына и в силу воспитания (мало кто из советских людей был по-настоящему религиозен), и в силу образования. Она была врачом-психиатром, но лечила в массе здоровых людей. То есть на самом деле ее интересовали не отклонения, а варианты нормы. Ей хотелось понять сознание обычных людей, она догадывалась о том, что оно гораздо запутаннее, многограннее и глубже больного. В общем, если бы она была моложе, то определенно стала бы психологом. Все это я узнал от самого настоятеля, который через несколько дней после похорон изъявил желание побеседовать со мной.
Сказать, что я удивился – ничего не сказать.
Обычно настоятель никакого внимания на трудников не обращает. Возможно, знает их количество и помнит в лицо, но чтобы интересоваться судьбой или вести задушевные разговоры – такое редко бывает. У настоятеля дел невпроворот, и мне было сильно не по себе от осознания того, что он прервал их ради моей скромной персоны.
Но делать было нечего. В назначенный час я явился в его кабинет для беседы. Он посмотрел на меня грустным и осуждающим взглядом и объявил:
– Мне велели отпустить вас.
Это холодное и даже высокомерное «вы» зарделось на моей щеке, как пощечина. В монастыре свой этикет, совсем не похожий на светский. Настоятель – фигура главная. С паствой всегда общается как будто издалека и только на «ты». К тому же всех без разбора называет либо братьями, либо сыновьями. Меня же через секунду ждало новое потрясение:
– Она сказала: «Матвей Александрович тяготится монастырским укладом. Ему следует покинуть эти стены». Она не ошиблась?
Он так глянул на меня, что я мгновенно понял и о ком он говорит, и кем она ему приходилась. На меня смотрели те же проницательные глаза, смотрящие в лицо, но видящие душу. Я понял и не удержался от того, чтобы засыпать его вопросами. Надо отдать должное этому человеку: он сполна удовлетворил мое любопытство и рассказал все, что я должен был знать о его матери. И только потом повторил свой вопрос:
– Так она не ошиблась?
Получалось так, что психология снова предлагала мне круто изменить свою жизнь. Да, я – человек неверующий, и тяготился монастырской жизнью, и не принимал ее до конца, и испытывал угрызения совести от того, что живу, по сути, в обмане. Все-таки пребывание в монастыре априори предполагает в тебе веру. Да, тебя не заставляют посещать службы, соблюдать обряды и таинства, но никто и предположить не может, что в твоем сердце нет Бога!
– Бог есть в каждом сердце, независимо от веро– исповедания и наличия веры вообще! – неожиданно горячо перебила Матвея Вика.
– В каком смысле? – Он так увлекся своей исповедью, что почти забыл о своей слушательнице.
– Бог есть Любовь, а любовь есть в каждом человеке, даже если нет у него ни веры, ни надежды, ни мудрости.
– Вопрос спорный, но спорить я не буду. Сейчас речь о том, что для жизни при монастыре вера в тебе должна быть, а я этой необходимостью не обладал и обладать не научился. Но, несмотря на все свои душевные метания, за прошедшие годы я все-таки успел привыкнуть к своей жизни. И, признаться честно, не так уж она меня и мучила. Идти было некуда и незачем, жить не на что. И хотя я понимал, что живу не на своем месте, я не мог определить, где же место мое. Наверное, в тот момент мне и надо было еще раз вспомнить о том, что привычка – вторая натура, что коней на переправе не меняют, сказать настоятелю, что его матушка ошиблась, и убраться восвояси. Но я чувствовал, что никакие мои слова и уверения не смогли бы скрыть истину от проницательных глаз настоятеля. Мне пришлось согласиться:
– Она не ошиблась.
– Здесь никто никого не держит.
В его голосе сквозила обида обманутого человека, хотя ему лично я не сделал ничего плохого.
– Я знаю. Я уйду, сегодня же уйду.
Я уже встал, чтобы выйти из кабинета, но он жестом приказал мне остаться.
– Тебе есть куда идти? – Это непринужденное «ты» свидетельствовало о том, что я прощен.
Я отрицательно покачал головой. Он кивнул:
– Она так и думала.
Он полез в ящик стола, вытащил оттуда конверт и положил передо мной:
– Здесь хватит на первое время. Еще тут записка к матушкиному коллеге, она просит взять тебя в больницу администратором. Это, конечно, не врач, но врачом, брат, извини, в этой жизни ты уже, кажется, не станешь.
Я вздохнул и согласно кивнул. Он продолжал говорить:
– А работа в больнице удобная. Еду всегда перехватить можно, если не в буфете, так в ординаторской. А случится чего, так и жить там можно на вполне законных основаниях. К тому же место это прекрасное для устройства личной жизни. Медсестры и нянечки – одни женщины, да и на пациенток никто внимания обращать не запрещает.
Он неожиданно подмигнул мне, и я расслабленно улыбнулся. Его последние слова настолько разнились с персоной настоятеля, что я с трудом подавил в себе желание что есть силы обнять его и дружески похлопать по плечу. Я ограничился обычным «спасибо» и крепким рукопожатием. Наверное, многие меня осудят за то, что не постеснялся принять бескорыстную помощь, но судьба протягивала мне шанс – единственный шанс, – и не думаю, что следовало от него отказываться.
Через день я ехал в поезде Москва – Питер.
Больница, в которой меня ждала работа, оказалась питерской. В попутчиках у меня были два молодых парня, вроде приятных и симпатичных. Посидели, немного выпили, слово за слово – я рассказал им свою историю…
Матвей опять замолчал, руки его, до этого уже спокойно лежащие на столе, сжались в кулаки, губы превратились в одну тонкую нить, по скулам заходили желваки.
Вика уже догадалась, но все же спросила:
– А потом?
– А потом, – он горько усмехнулся, – я очнулся на скамейке в Бологом. Естественно, без денег, и даже без документов. Хоть бы паспорт оставили, сволочи! Записки с адресом больницы и спасительным телефоном при мне тоже не оказалось. В общем, очутился я в больнице. Только в другой. И не администратором, а пациентом. Я даже не помню, как попал туда. Помню, что остался сидеть на скамейке. Сколько сидел, не знаю. Может, пару дней, а может, и неделю. Оттуда меня и забрали – исхудавшего, с высоченной температурой. Взялись лечить, хотя полиса при мне, ясное дело, тоже не наблюдалось. За каким чертом вылечили?
Матвей опять замолчал.
Молчала и Вика. Ей было о чем вспомнить, услышав об ограблении в поезде. Она думала о том, что, возможно, забрала последнее у той троицы, из своей истории. Она пыталась нащупать в себе раскаяние или хотя бы какую-то нотку беспокойства об их судьбе. Но тщетно – из души ей отвечало только холодное, давно устоявшееся, непоколебимое молчание.
