Из переулка в улицу, кругом, а там на проспект, где кафе и рестораны.
– Мы в нецивилизованной, сука, стране живем, – пьяно втолковывает приятелям мужчина-боров, выходя навстречу из стеклянной двери.
Кафе открыто. Оно до часа работает – успеешь. Только вина бокал и немного еды. Что-нибудь попроще. Ты садишься у стены, в голову кондиционер дует, в зале-вагоне еще сидят. Большое окно в свете уличных фонарей жирно поблескивает, видны разводы. Дрянное кафе, вино будет плохим, а еда – хоть бы не отравиться. Заказываешь что-то у смертельно усталой азиатки, смотришь на людей, которые тоже захотели поесть в глухой час.
Вошла пара. Молодые люди. Он смутно-серый, лицо детское, тусклые вихры, свитер, куртка. Вальяжно-вялый. Ведет красавицу. Трудно сказать, кто кого первым заметил. Не исключено, что, провернув глаза вовнутрь, ты уставился на нее, ее не видя, и только потом почувствовал взгляд. Красивая, молодая. Чуть старше двадцати, в длинном вязаном колпаке из черной шерсти. В светлом пальто – все мешковатое. Как-то особенно жаль, когда на красавицах одежда случайная и больше похожа на маскировку. Она посмотрела и больше уж не замечала – знала, что смотрит тоскливый субьект. Знала.
Бросила пальто на спинку стула, стянула вязаный колпак. Волосы длинные, темно-русые: густые облачные кольца, одна прядь надо лбом встала торчком, как пружина. Красавица. Лицо тонкое, длинное, как у актрисы немого кино. Темные глаза – в неярком свете они тоже жгут.
Они почти не разговаривают. Откинувшись, опираясь затылком на стену, спутник ее смотрит на бармена за стойкой, но мальчик в светлой рубашке занят: он наливает вино в слишком узкий для красного бокал; это твой бокал, его тебе сейчас принесут. А она сидит прямо, смотрит прямо перед собой, поставив локти на стол, касаясь пальцами лица. Тонкая, но не худая, не костлявая. Улыбка ослепительная, и она это знает. Выражение лица меняется быстро, как будто вспыхивают лампочки: улыбка, взгляд, улыбка, взгляд. Она смотрит на него, а он на нее почти не смотрит. Они почти не говорят друг с другом. Везде одно и то же. У всех все одинаково. Имитация жизни, притворство любви, демонстрация соучастия: смотрят, но не видят, слушают, но не слышат, провернуты вовнутрь, закрыты, заделаны – заточены.
Если со мной молчат, я умираю по частям, начинается душевная гангрена, отпадают куски чего-то, что было нужно, но несчастливо умерло. Я не могу молчать, я знаю за собой этот грех, я ухожу, когда знаю, что могу наговорить лишнего. Я ухожу, а слова проговариваю про себя или записываю – мои мантры. Говорю, а кому? Нужно кому-нибудь, но надо подохнуть, чтоб было срочно нужно. Никуда не помещаюсь, ничего не имею, живу нигде – в воздухе, как в зале ожидания.
А вино, конечно, плохое, дрянное вино, от него будет болеть голова. Сейчас звенит, потом болеть будет. И рис так себе, и курьи куски в нем жестковаты. Все, как ты заказывал. Разводы на окне сально блестят, все не очень чисто, но пестро.
Грязненько. Московское кафе в полночь.
Мальчик красавицы похож на одного немецкого актера, которого почему-то считают красивым: он беленький, с толстым носом, глаза чуть навыкате, сутулый несколько. А у этого еще и бурый свитер в оленях и глупая манера цедить слова. Он не смотрит на девушку, когда говорит, и ее это не удивляет, не обижает, не злит. Может быть, и не ему она улыбается. Она же красива и сознает это. У нее горделивая посадка головы, прекрасная осанка, она не вялая, в отличие от ее спутника.
К ним подходит все та же желтолицая официантка, приносит еду в пакете. Они расплачиваются и одеваются. Все у них получается слаженно, как у военных.
Они синхронно одеваются. Они вместе – понимаешь ты, а то, что выглядят они отдельными величинами, – так мало ли что там кажется?
Только кажется.
Мелькают, поднимаясь по лестнице, светлые, тяжелые для девичьих ног ботинки. Он все такой же черно-смазанный, неинтересный. Но они вместе.
Приносят счет – бумажку на блюдечке. Рядом с бумажкой, свернутая кульком печенюшка. В кульке записка: «На этой неделе чувства будут нередко доминировать в вашем образе жизни».
Пора уходить. Со столов уже убирают солонки и пепельницы.
Ты встаешь и уходишь. Мириться. Запомни урок.
А знаете, все идет к тому, что любовную повесть о Рите и ее мужчинах я таки доведу до ума. Вот еще одна глава.
Еще вечером Варя позвонила Рите, спросила, дома ли Олег, и, узнав, что уезжает опять, сказала:
– Тогда я в полдевятого Лялечку приведу.
Ляля – спаниелиха, черно-белая, немолодая уже, семь лет, а все девочка.
Леди.
Олег не любит собак – от них шерсть; Рите собаки были не знакомы, они, как и дети, были далеки для нее, как чужие.
– Заберу вечером, поздно, или завтра утром, – сказала Варя, явившись, как и обещала, перед работой.
– Лучше вечером, – попросила подругу Рита, ежась в утренней прохладе у подъезда в одном халате.
Варя позвонила, когда Рита, уже голая, хотела под душ. Накинув халат, Рита спустилась вниз, взяла собаку за поводок, а еще большую спортивную сумку, в которой было старое синее одеяльце, коричневые кругляши собачьего корма в прозрачном пластиковом кульке, перетянутом красной резинкой для волос, и зачем-то бумажные салфетки, белые.
– А салфетки зачем? – спросила Рита.
– Не знаю, по дороге захватила. – Длинная ухватистая Варя выглядела свежей, умытой, радостной, и черный, похоронного вида плащ только подчеркивал исходивший от нее особенный яблочный свет.
Сегодня после работы у нее встреча. К ней придет любовник. На глазах у Ляли она с ним трахаться не может.
– Еды не мало? – Рита с сомнением поглядела на пакет с сухим кормом.
– Она жирная стала. Ей худеть надо. Мало двигается, – ответила Варя. – Погуляй с ней в обед. И вечером еще, часов в семь.
– Долго гулять?
– Тебе тоже полезно. Лучшее средство от депрессии. Двигаться надо. – Согнув руки, Варя подвигала локтями, как на бегу.
Она решила, что у Риты депрессия, – вывела это из того лишь обстоятельства, что Рита целыми днями сидит дома: она дома и работает, и отдыхает, в люди выходит только по неотложной нужде. Для коммуникабельной Вари такая участь была бы невыносима. Она не может представить себе, что Рита довольна своей жизнью, – а Рита довольна.
Ляля заскулила, но Варя и бровью не повела.
– И не вздумай ее подкармливать, – добавила она. – Знаешь, какая она попрошайка?! – И ушла своим обычным упругим шагом, который тоже показался Рите радостным.
– Пойдем?..
Ляля подняла на Риту глаза, круглые, печальные невыносимо, как всегда бывает у спаниелей, что знала даже Рита, которая и не собачница вовсе.
– Она вечером тебя заберет.
Мотая длинными ушами, Ляля зашаркала в подъезд и там, щелкая когтями по полу, поднялась по лестнице в квартиру. Оставшись без поводка, она прошлась по комнатам, потыкалась носом по углам. И поскуливала все, косясь на Риту, так и застывшую полуодетой, в халате, решавшую, надо ли запирать дверь в ванную, прежде чем становиться под душ.
На кухне Рита налила в миску воды. В другую миску насыпала сухого, несъедобного на вид корма.
Одеяльце она положила недалеко от обеденного стола, за которым ей предстояло провести еще один очень длинный день. У нее была работа.
– А в обед мы с тобой погуляем, – пообещала Рита Ляле.
На одеяльце Ляля не легла. Все оглядывалась по сторонам, никак не могла она успокоиться. Не выла, не лаяла, а только вздыхала иногда, как ребенок после долгих слез, – должно быть, ожидала, что беспутная хозяйка передумает и заберет ее из незнакомого дома.
Но примирилась – была спаниелиха и умна, и опытна.
Варя, у которой разнообразная сексуальная жизнь, часто сдает свою Лялечку в чужие руки. Рите собака досталась, потому что какая-то другая приятельница Вари гуляла с Лялей мало и давала ей сладкое, что собакам категорически противопоказано. «Не подкармливай», – вспомнила Рита требование подруги.
Она и не собиралась. Дома у нее было пусто. Ничего, что могло бы навредить пожилым деликатным собакам.
Включив компьютер, под гул заработавшего машинного сердца, Рита стала думать о своей вчерашней ошибке. Она неправильно перевела. Написала «застрадать», устав переводить leiden как «терзаться» или «мучиться». Просторечное слово – застрадать – выскочило само собой и гвоздем вштырилось в гладкий, отуюженный текст.
Она была переводчицей, чего немного стеснялась. Несерьезность, как ей казалось, этого занятия усугублялась непредсказуемостью заработков: ей могли заплатить хорошо за какой-то пустяк, а за труд, который стоил много крови, не отдавать деньги месяцами, и Рите приходилось писать дурацкие претензии, содрогаясь, мучаясь – leidend – от необходимости напоминать хорошим, в сущности, людям об обязательствах, прописанных в контракте.
Олег уехал рано, вернется только через неделю. Рита привыкла к его отлучкам. Они ее не волновали. Она научилась даже засыпать снова, когда он, собираясь уж слишком рано, нечаянно будил ее своей возней. Она говорила ему что-нибудь, но сама дремала и, едва закрывалась дверь, опять возвращалась в свое ватное беспамятство, а потом, пробудившись, не помнила, был ли на самом деле прощальный поцелуй или он ей только приснился.
