– Какие мужчины тебе нравятся? – спросил я как-то Зину.
– Всякие, – сказала она.
Ее муж похож на мышонка. Любовник-коллега больше на сантехника смахивает. У «курортного», как я понял, осанисто-седовласый облик. А романтизму выпало иметь вид «ща-как-врежу». Этой мужской каруселью Зина будто компенсирует безвариантность своей судьбы. Если прожить несколько жизней параллельно невозможно, то почему бы не прошить их пунктирами: вот, скажем, нитка белая – это семья; бежевая – это служебный романчик; синим назовем отпуского господина; а небесно-голубым будет иногородний мордоворот.
С отцом своего ребенка Зина разведена. Живут вместе, но выгодней, чтобы он был прописан у своей мамы. Отпускного кавалера, спутника по Багамам, Канарам и Мальдивам, Зина видит исключительно на Багамах, Канарах и Мальдивах – они даже летят порознь, а встречаются уже в гостиничном номере или отдельно стоящем бунгало. Любовника на работе она планирует отменить: надоел – навязчив очень.
– Работать мешает, – говорит она, экономист высшей категории.
Романтику вычитать из жизни не собирается. Может, сделает ее более курортной, потеснив немного отпускного друга. Вот съездит в другой город, на мужа дебелой блондинки вдосталь налюбуется, а там, глядишь, и решит, на что годен…
Сейчас поймал себя на мысли, что в рассказах Зины о ее мужчинах мужские желания отсутвуют напрочь. Она только четко дает понять, что мужчины появились в ее жизни потому, что такова была ее воля.
Возможно, мужчин привлекает в Зине то, что симпатично и мне: она всегда играет по-честному. Fair play, как я выучил в своей заграничной жизни. Она не создает того, очень частого в общении с русскими женщинами чувства, что тебе предлагают ежиху под видом орхидеи, яблоко в обертке из груши, кощееву смерть в утином пуху. Зина не ломает комедию, она веско существует, материализуя свои желания без кокетства, жеманничанья, закатывания глаз и разговоров «о высоком»: вот суп, вот хорошего мяса кусок, хочешь блинов? дуй в магазин, а я пока за рукоделье примусь, где у меня там моток голубых ниток?..
– Знаешь, – сказал я ей как-то в минуту краткосрочной блажи, – большая квартира сама по себе счастью в личной жизни не способствует.
– Ну, конечно, куда лучше жить в однушке с мамой за шкафом, – парировала она, посмотрев на меня так, что морок рассеялся моментально.
Зина умеет отрезвлять. Материальная, что уж там…
История состоит из разных линий, и расплелась она так же – как косичка.
Сначала приятель сказал, что едет домой.
– С родными повидаться? – спросил я.
Нет, едет он улаживать какие-то бумажные дела. Жить будет у знакомой, к матери не пойдет.
– Она все время просит денег. А где я их возьму столько? – сказал он.
Мать его работала на автомобильном заводе. На конвейере. За три десятилетия доштамповалась до звона в ушах. Бросила. Пошла на курсы массажисток. Работала педикюршей. Снова ушла. Муж бросил ее давно, когда дети – двое, мальчик и девочка, – были совсем маленькими. Не помогал. Перед пенсией принялась молодиться. И без того худая, села на диету. Продала машину, выпросила у сына денег на новую, подороже. Стала ходить в клубы («таскаться», говорит про мать сын). Появились подружки на десяток-другой лет моложе. Я видел ее однажды: высохшая, с тревожными глазами и раздутыми суставами на сожженных солярием руках. Приятель говорит, что мать иногда звонит по ночам, спать мешает, спрашивает, любит ли он ее. Просит денег. Нужен новый телефон. Нужно ехать на море. Она плохо себя чувствует. Может быть, тяжело больна.
– И ты даешь?
– А у самой даже молока в холодильнике нет.
– А сестра с ней как?
– Никак. Они не общаются.
– Почему?
– Она замуж за мусульманина выходит. – Он скроил презрительную гримасу.
Сестра его живет от матери в паре улиц. Ее я тоже однажды видел, когда был с приятелем в его родном городе. Круглолицая белая булочка с лицом немного заспанным. Он, приятель, – сухой черный живчик, а она – тихая, с медлительными зрачками. У матери его квартира похожа на казарму: спартанская обстановка с голыми стенами и серым затертым пледом, уложенным на диване аккуратным квадратом. У сестры – назову ее Соней – типично девичий кавардак, когда все ярко, чисто, но в беспорядке: на полу одежда валяется, пестрые флакончики стоят в неожиданных местах. И еще игрушки. У Сони есть дочка. Она тоже растет без отца. Соня выскочила замуж сразу после школы, а когда появилась дочка, муж, такой же юный, как и она, испарился. Уехал на заработки, и с той поры ни слуху от него, ни духу его. Она работала парикмахершей. Закончила курсы, работу нашла в том же доме, где снимала квартиру: три комнаты на первом этаже переделаны в парикмахерский салон.
Вспомнив сонный лик Сони, я решил, что она – легкая жертва. Приехал мусульманский экзот, очами черными повел, обнял крепко, прижал к мохнатой груди – и нет уж никого на белом свете: ни матери на соседней улице, ни брата за тысячу верст от нее. Забылась Соня, нырнула в сон, зажмурила глаза.
– А дочка как же?
– Она ее в другую школу перевела. В их, специальную.
– Только не говори мне, что Соня еще и хиджаб носит!
– Ага, совсем с ума сошла.
Еще его сестра бросила работу, ибо «неприлично». Теперь сидит дома. Девочка лица пока не прячет – не пришел срок. Но скоро у них там какой-то праздник, наступит и ее черед скрываться от прямых солнечных лучей.
– А с матерью почему не общается? – Мне непонятны были эти сплетения житейской косички. – Мать-то при чем? Тоже не позволяет ихний шариат?
Но приятель только махнул рукой: мол, не в курсе. Ушел он из дома рано. Сразу после школы. Учился в другом городе. Переехал. Работал. Потом еще раз переехал. У него много дел.
Я подумал, что у Сони это ненадолго. Представить пухлощекую беляночку в черном платке, запертую в четырех стенах, – нет, долго такой номер не проходит.
– Главное, чтоб не залетела, – сказал я.
– Не заболела бы.
Каким-то образом приятель мой узнал, что зять-мусульманин контрацептивов не признает, а куда он совал свой мусульманский член, одному богу известно – не важно какому.
История грустная. Я ее отодвинул, но не забыл. Однажды видел на улице свиноподобного мужика с длиннющей бородой и в спортивном костюме, который вел за руку женщину, наглухо замотанную в тряпки. Его я видел, а о женщине мог только догадываться: она была похожа на пышно декорированную колонну, и только по руке, за которую ее держал мужчина, можно было догадаться, что под волнами темных тканей находится человек.
«Вот и она себя так же», – подумал я про Соню, почему-то уверенный, что в колонну себя закутала европейская, а не арабская женщина.
Любовь любовью, а свобода как же? А право быть собой?
Тут бы и поставить точку, положить странную бабью судьбу в архив, в надежде, что когда-нибудь пригодится мятая белая булочка, эта ее непротивная цветастая неряшливость, домашняя милота, застывающая, если дочка кричит уж очень громко и чего-то опять хочет.
Но с приятелем мы все приятельствуем. Время от времени он зовет меня попить вина. Вчера было скучно, и как раз кстати телефон пискнул о входящем сообщении: «Не шмякнуть ли нам?» Шмякнуть, ответил я, написав: «OK:)».
И вот, в итальянском ресторане, в переменчивом свете поедая микроскопическую лазанью и попивая вино средней паршивости, я дорасплел косичку этих сплетенных друг с другом жизней.
Соня оборвала с семьей всякие контакты, потому что ее мать – разведенка, а брат… ну, его вообще камнями побивать надо.
– Сам понимаешь за что, – сказал он, ухмыльнувшись зло.
– И именно поэтому я не собираюсь ездить в мусульманские страны, – машинально возмутился я. – Какого лешего поддерживать своими деньгами страну, которая желает моей смерти?!
– А в Ватикане был, – поддел меня он так же автоматически.
– Был. Каюсь… Больше не повторится, – пообещал я, в очередной раз понимая, что эти ограничения – глупость, что есть ислам и ислам, что радикальные верующие имеются в любой религии и что их меньшинство, но из-за своего радикализма они бросаются в глаза, и по ним мы судим обо всех остальных.
Однажды я поссорился с турчанкой, которая с восторгом рассказывала о красоте Стамбула, исключительной непохожести этого города на весь остальной арабский мир, а я сказал ей, что обойдусь без сказочных красот бывшей Византии. Понимаю, что моя позиция слаба, она не выдерживает никакой критики, но меня злит – именно злит! – знание, что кто-то готов смотреть на солнце через занавеску, потому что кому-то третьему этого захотелось. Этот третий наступил на чужую свободу, он наплевал на нее и еще считает себя правым. Вера его якобы правая. Господи, какая чушь!..
Я восклицал, а приятель, раскочегаривась вином, описывал безумие сестры все подробней. Особенно громко он жалел, что «эта психопатка» лишила его племянницы, хотя у него с девочкой были такие хорошие отношения, он ей подарки дорогие дарил.
