И вот теперь дверь эта закрывалась, так и не открывшись.
Борису было грустно, страшно и очень одиноко. Он чувствовал себя забытым и никому не нужным. Манюня, уехав на сборы, ни разу не позвонила. В конце концов он не выдержал и послал ей сухое сообщение о своем решении развестись. Телефон тут же запиликал ответом, состоящим лишь из одного слова: «Хорошо».
Ни вопросов, ни удивления, ни сожалений.
Вика не появлялась. И даже Генка, которого Борис огорошил своим решением разойтись с Манюней, хранил молчание. Не было известий и от французских экспертов, хотя присвоение «Ла Винье» звезды Мишлен пришлось бы сейчас как нельзя кстати для поднятия настроения владельцу. Но и французы никак себя не проявляли.
Борис уже почти не сомневался в том, что до его «Ла Виньи» они попросту не дошли. Он чувствовал себя забытым и всеми покинутым. И только мама каждый день исправно звонила и заботливо спрашивала:
– Как дела, сынок?
А он отвечал:
– Все нормально, – и снова впадал в аморфное состояние, чтобы на следующий день снова, как ни в чем не бывало, сказать ей, что все у него замечательно и очень даже хорошо. Но через неделю таких «бесед» мама не выдержала, спросила прямо:
– Зачем ты мне врешь?
– Я?! – Борис по инерции сопротивлялся.
– Не притворяйся, я все знаю, мне Гена сказал.
– Генка?! Ах…
– И не надо на него злиться. У него не было выхода. Я сказала, что, если он мне не расскажет, что происходит с моим ребенком, я расскажу его Ирочке, что на первом курсе он на твоем дне рождения целовался с Наташей Кравцовой. А она, между прочим, на вашем курсе была первой красавицей.
– Точно. И пекла самые обалденные эклеры.
Борис сам не заметил, как заулыбался.
– Так что же случилось, Боренька?
– Мам, я… – слова застряли у него в горле.
Ему показалось, что если он выдавит из себя хоть одно, то жгущая его изнутри лава переживаний прорвется наружу в виде совершенно ненужных и даже немного унизительных для мужчины рыданий. А если учесть то, что в данный момент он стоял у рабочей плиты, а по периметру кухни носилось еще восемь человек, то слезы были бы совсем неуместны. Когда взбиваешь маскарпоне для тирамису, сложно списать внезапную влагу в глазах на репчатый лук.
Борис только и смог сказать:
– Я сейчас приеду.
Приехал. Папа деликатно удалился смотреть какой-то матч Лиги чемпионов, хотя футболом никогда особо не интересовался. Мама, ничего не спрашивая, накрыла на стол, подала тарелку жаренной с грибами картошки, погладила его по голове, сказала ласково:
– Ешь.
Он послушно поел. Тогда так же ласково и тихо она попросила:
– Говори.
Борис поджал губы:
– Не знаю, с чего начать…
– Начни с главного.
И вот тут, совершенно неожиданно для себя самого, он выпалил:
– Я видел Вику.
Мама и бровью не повела, только кивнула, как показалось Борису, удовлетворенно и потребовала:
– Дальше!
– А дальше как-то ничего и не происходит…
– Ты ее видел случайно? В толпе на улице, в пробке из окна автомобиля, в продуктовом магазине?
– Все проще. В своем ресторане.
– И ты, конечно, не подошел.
Борис снова заулыбался. Все-таки это прекрасно, когда есть на свете человек, знающий тебя как облупленного и полностью принимающий именно таким.
– Мне пришлось, – ответил он, подавив невольный смешок. – Она приходила, чтобы поговорить со мной.
– Рассказывай!
– О работе, мам, исключительно о работе.
Борис коротко изложил маме суть Викиного предложения. Когда он закончил рассказ, мама поспешила сделать вывод:
– Маша, естественно, ни о какой Италии и слышать не хочет, и поэтому ты решил развестись.
– Мам, Маша не хочет слышать не только об Италии. Она не хочет ничего слышать о моей работе, независимо от ее местоположения.
– Ты преувеличиваешь.
– К сожалению, нет…
Начав говорить, Борис уже не смог остановиться. Через час мама была в курсе тех подробностей его жизни с женой, о которых он раньше молчал. Договорив, он ждал, что мама, как большинство родителей, начнет его уговаривать подумать, не спешить и сохранить семью. Но его ожидал совсем другой совет.
– Разводись! – твердо сказала мама.
– Ты не шутишь? – Борис не поверил своим ушам.
– Ничуть! Она тебя не любит. Какие могут быть сомнения?!
– Мамуль, ты лучшая! – Борис вышел из-за стола, обнял мать за плечи и крепко поцеловал.
– Останешься? – Мама задавала этот вопрос постоянно. Спрашивала для порядка, заранее зная ответ, но заставить себя не спросить не могла. Но сегодня она услышала то, что всегда хотела услышать.
– А ты знаешь, да, – сказал сын, и она тут же бросилась стелить ему постель, выдавать отцовскую футболку и полотенца.
Борис долго плескался в душе, ощущая прилив сил и радость человека, сомнения которого развеяли в один миг. Ему показалось, что из ванной он вышел другим человеком. Он снова поцеловал маму и сказал:
– Спасибо.
– Да не за что. Если бы ты имел привычку со мной делиться, ты бы знал, что на мать можно положиться. Да и у меня было бы меньше переживаний. Я бы, наверное, тогда не потеряла несколько лет жизни из-за твоего развода с Викой. Но ты же не пожелал поговорить со мной. А теперь я понимаю, что и там, наверное, ты должен был поступить именно так.
Она испытующе посмотрела на Бориса:
– Или нет?
Он расхохотался про себя. Ну, мать! Во дает!
Он покачал головой, поцеловал маму в третий раз, и, закрывая за собой дверь в комнату, сказал только:
– Спокойной ночи.
Как ни странно, ночь действительно получилась спокойной. Борис уснул крепким безмятежным сном ребенка – таким, каким и привык спать в этой комнате.
Ему снилась Италия. То он видел дивные пейзажи: горные озера, зеленые склоны, каменистые водопады, то переносился в большие города с уличными кафе, толпами туристов и дивным запахом печеной моцареллы в воздухе. То вдруг ему открывалась большая кухня, и он замечал себя у плиты, колдующим над очередным шедевром. А в дверь то и дело заглядывал официант и обеспокоенно спрашивал: «Готово?» И вот наконец Борис заканчивал, и нервный официант ставил тарелку на поднос и начинал торжественный выход в зал, будто нес не пиалу с тирамису, а по меньшей мере корону Российской империи. И Борис тоже шел за ним и выглядывал в зал, заполненный красивыми людьми в вечерних туалетах. Официант следовал со своим подносом в центр помещения. Он останавливался у столика и ставил десерт перед женщиной, сидящей спиной. Она неторопливо ела, потом вставала и направлялась к Борису, но из-за гуляющей по залу публики с бокалами ему никак не удавалось разглядеть ее лица. Ему уже казалось, что он потерял ее, как вдруг неожиданно она возникала перед ним и смотрела на него Викиными глазами, и улыбалась Викиной улыбкой, и говорила Викиным голосом:
– Видишь, у нас все получилось.
Этот навязчивый эпизод сознание Бориса демонстрировало ему несколько раз за ночь, и проснулся он с четким решением согласиться на ее предложение.
Любому решению, однако, не помешает дружеское участие, и Борис решил уточнить у мамы:
– А ты что думаешь об Италии?
– Что я думаю об Италии?
Мама оторвалась от сковородки со шкварчащим беконом и некоторое время молчала, пристально рассматривая сына и вертя в руках пластмассовую лопатку. Потом ответила:
– Думаю, что Италия – прекрасная страна.
И снова Борис поблагодарил ее поцелуем, засмеялся и откликнулся:
– Вот и я так думаю.
– Ну и когда уезжаешь? – Мать отвернулась к сковородке: руки ее увлеченно разбивали яйца, а спина напряженно ждала ответа. Борис растерялся:
– Да я не знаю… Вика ничего конкретного не сказала. Я жду, что она объявится – узнать о моем решении, и тогда все обсудим.
– Ну-ну, – теперь не только голос, но и спина выражали явное неудовольствие.
Борис ощетинился:
– А что ты мне прикажешь делать? Искать ее, что ли?
– Ищите, и обрящете! – Мама бухнула перед ним тарелку с яичницей и вышла из кухни, громко хлопнув дверью.
Этот стук повернул внутри Бориса какой-то давно забытый ключик, и… яичница так и осталась нетронутой. Борис сидел над тарелкой и не видел ничего, кроме внезапно открывшейся глазам старой и уже давно пережитой сцены…
– Если ты это сделаешь, то никогда себе потом не простишь, неужели не понимаешь?!
Он стоял перед Викой и разве что не тряс ее за плечи, чтобы хоть как-то остановить ее, удержать от ужасной ошибки.
– Вот именно!
Жена была сильно раздражена. Она с трудом сдерживалась, чтобы не перейти на крик. Глаза ее светились горячим, сумасшедшим светом, решимость сквозила отовсюду: от сжатых до боли кулачков, задранного подбородка, от раздувающихся ноздрей, от вытянутой в струнку спины. Она больше всего в этот момент напоминала Борису курицу, которая беспрестанно кудахчет, не соображая, о чем. Кудахтала Вика все громче, в голосе звучала обида:
