– Эй, Василака, отдыхни, родимый!
– Ха-ха-ха!
– Поспи, маленький!
– Гы-гы-ы!
– Поспи, черненький!
– Хо-хо-хо!
Потешались солдаты, когда Василака подходил к костру с новой охапкой.
Поеживаясь, уходил он обратно в степь. И яростно, как на врагов, набрасывался на кусты колючки. Его исколотые пальцы горели, гимнастерка прилипала к спине, а сердце стучало смело и упоенно. Но стоило ему оглянуться и увидеть одинокую фигуру часового на фланге машин, как снова он съеживался.
«Федор в карауле вместо Василаки», – угнетенно думал он и вспоминал все сначала, вспоминал, как стал «отдыхающим». Ожидали в Левашах новобранцев. Колонна растянулась вдоль низкой ограды старого аульского кладбища. Вечером предполагался марш, и после обеда было приказано готовить машины.
Прежде чем начать работу, решил Василака перекурить, залез в кабину и, потягивая «козью ножку», рассматривал кладбище. Прямо перед ним стоял плоский желтоватый камень: надписи не было, не было обычного полумесяца и звезды, посреди камня была выбита кисть женской руки, прекрасной руки с округлыми нежными пальцами. Пораженный искусством неведомого мастера, долго смотрел Василака на эту руку, потом, закрыв глаза, стал вспоминать свою жизнь… Вернее, то наплывали из прожитого отдельные запахи и звуки: тонкий возбуждающий запах хромовой кожи, всегда стоявший в хате, сытный запах мамалыги, которую варила мать постоянно; долетал шум горячего полуденного ветра в посеревших от пыли старых яблоневых садах; вдруг слышался плеск рыбы в речке – тот самый, когда сидишь на бережку на зорьке, еще не проснувшись толком, проваливаясь временами в сладкое забытье, весь в гусиной коже от холода, а вокруг тишина… и на той стороне, над лугом, еще не растаял туман, солнце еще стоит за ним розовым пятном… тишина… и вдруг – бултых! – где-нибудь рядом, в черной тени ивового куста, как будто кто камень бросил, – рыба плещет…
Василе вырос под Черновцами, в большом селе из двух длинных улиц – на одной жили молдаване, на другой – украинцы. Так что сразу стал говорить Василака на двух языках, а в армии быстро освоил еще и третий – русский. Отец Василе был сапожником, а мать, сколько он ее помнит, всегда стояла у плиты – кроме него, старшего, было в семье еще три сына и пять дочерей, все мал мала меньше. С детства Василе помогал отцу сапожничать и к восемнадцати годам стал хорошим мастером, помогал кормить семью. Но ремесло свое не любил и, когда год тому назад его призвали на действительную, боясь, что и здесь, в армии, заставят сапожничать, Василе скрыл это умение и к полному своему восторгу был отобран учиться в автошколу. В мае получил права водителя-механика и пятнадцатого июня, за неделю до начала войны, прибыл в Баку, где стояла тогда авторота. Он очень старался, но все же за год учебы не освоил автодело так, как умел, к примеру, тачать сапоги, зато страстно, до самозабвенья полюбил свою новую профессию, гордился ею. «Тебе повезло, – еще будучи курсантом, писал Василе своей невесте, – приеду за тобой в автомобиле!» А теперь кто его знает, суждено ли ему вообще доехать до родных мест. Теперь немецкие автомобили пылят по дорогам мимо его села. Мать хотела женить Василе до армии, а отец не разрешил, сказал: «Пусть отслужит, там видно будет». Отцу у них в семье не перечили, крутого нрава человек, вспыльчивый, дикий, чуть что не по его – раскричится на все село, наверно, о нем и было сказано: ругается как сапожник. А мама тихая, все молчком, молчком. У Василе материн характер, не любит, да и не умеет он ругаться, спорить.
Вспоминая о доме, незаметно задремал Василака с погасшей самокруткой между иссеченными дратвой пальцами маленькой, но очень сильной руки – недаром Василе, на вид вроде бы неказистый, дальше всех бросал в автошколе учебную гранату. Теперь в автороте у них ни учебного, ни настоящего оружия в общем-то нет: два нагана – один у командира, другой – у помпотеха лейтенанта Зворыкина да три винтовки с ящиком патронов – для часовых на время стоянок.
Разбудил его сам командир роты.
– Красноармеец Василака!
– Есть! – вскрикнул, вскакивая, Василака и ударился головой о крышку кабины.
– Почему не готовите машину?
– Есть! – ответил Василака.
– Что «есть»?
– Есть! – повторил Василака и снова ударился головой о крышу.
– Вот что, – сказал командир, – до особого распоряжения отстраняетесь в «отдыхающие». Машину буду готовить сам, а ты вали ко мне в палатку спать. Барину – барская честь.
Василака проснулся окончательно и испуганно смотрел в лицо комроты.
– Есть! – прошептал он растерянно, боком вылезая из кабины на землю.
Вот так случилось, что Василака стал «отдыхающим». Это было одно из педагогических чудачеств командира, еще недавно бывшего директором техникума.
«Отдыхающий» не ходил в наряд, но всегда объявлялось при построении роты, что вместо «отдыхающего» вне очереди назначается в наряд такой-то. «Отдыхающему» повар давал три порции, но давал при всех, громко выкликая: «Отдыхающий, по слабости здоровья тройная порция!» На первый взгляд нелепое и даже сентиментальное наказание неожиданно оборачивалось грозной стороной всеобщей насмешки над жертвой. И коль скоро грозил командир отстранить в «отдыхающие», этого опасались всерьез.
VIII
Командир… Больше всего он не любил жалобщиков и лодырей, не соблюдавших машину в порядке. Первые были ему настолько противны, что при малейшей возможности он «сталкивал» их в другие подразделения. Вторых воспитывал отдыхом.
Самолюбию бойцов льстило, что командир их прост, но не простак: знает наизусть машину и умеет делать все – от вождения и до ремонта – лучше любого в их роте. Нравилось, что не подхалимничает он перед начальниками, не тянется в струнку, не боится идти на риск, если того требуют жизненные обстоятельства.
Сорок третий год шел командиру роты, что называется – мужчина в полном расцвете сил. К тому же он был из той нестареющей породы людей, что в шестьдесят лет выглядят на сорок пять, а в сорок пять – на тридцать. Среднего роста, широкоплечий, худощавый, без малейшего намека на седину в густых светло-русых волосах, он удивительно сочетал в себе юношеский облик и степенность отца-командира. Его лихорадочно блестевшие серые глаза всегда глядели на человека строго, оценивающе, говорил он медленно, четко, никогда не повышая голоса, а двигался так стремительно и бесшумно, как будто летал над землей. Наверное, почти так оно и было: сапог командир роты практически не снашивал, такая уж у него была легкая походка – носит, бывало, сапоги два срока, кожа на головках потрескается, а подошвы и каблуки почти новенькие, не стертые. До мобилизации, а призвали его на шестой день после начала войны, он работал директором автодорожного техникума в Махачкале, автодело было его профессией, правда, не единственной. Всю гражданскую он отвоевал помощником машиниста красногвардейского бронепоезда, действовавшего на Урале, в первые мирные годы, весь нэп, был там же начальником одной из крупных железнодорожных станций, потом заболел – обычная простуда перешла в воспаление легких, а там и в начальную форму туберкулеза. Переехал к родителям на Кавказ, вылечился, поступил в Московский автодорожный институт, успешно окончил его и во второй раз возвратился домой, в прикаспийский порт, основанный самим Петром I. В тридцать третьем родители Крюкова умерли с голоду – не хватило здоровья выжить, а к нему вновь вернулась болезнь, но он и во второй раз вылечился. Лечили его оба раза знакомые старики кумыки лисьим нутряным салом, не одну лису съел, что и говорить, приятного мало, зато оба раза встал на ноги.
Из-за своей болезни так и оставался Крюков холостяком, считал, что не имеет права на семейную жизнь, хотя вроде и каверны давно зарубцевались и был он практически здоров, да все опасался, вдруг начнется опять, что тогда… Вступил в законный брак в день своего ухода на войну, война и заставила, не будь ее – вряд ли решился бы.
Он встретил Олю еще в тридцать девятом, в апреле, двадцать седьмого числа, далеко от берега… Да, встретились они в море, весна выдалась в том году на редкость жаркая, уже к середине апреля отгремели первые грозы, зацвела вишня, и вода в море прогрелась градусов до двадцати, никак не меньше. Крюков старался купаться в море почти круглый год, понимал, что, только закаливая свой организм, может стать здоровым человеком.
Техникум, где он работал директором, стоял метрах в трехстах от моря, и каждый день в обеденный перерыв Крюков плавал минут по сорок кряду, а иногда и больше.
Оба плыли, не глядя по сторонам, чуть приподнимая от воды голову для вдоха, и столкнулись в море, как корабли в ночном тумане. Крюков испугался, сразу нырнул в глубину, ему показалось – попал в косяк кефали, такое уже случалось с ним однажды, но глянул из глубины вверх – нет, чисто над ним, солнце просвечивает, медленно всплыл на поверхность и увидел Олю.
