– Кто-о?! – ахнула Лариса. (Вот он, ответ на не заданный вопрос о проституции!)
Патрик не успел повторить ужасное слово.
– Пляжи, – успокоил хохочущий Андрей, – не волнуйтесь, пляжи!
– В прошлом году я отдыхала с мамой в Болгарии на Золотых Песках, – ввернула Ниночка. – Мама много работает, а на этом курорте хорошо снимают усталость. Ах, как хорошо я там загорела! Кожа была бронзовая. Жаль, курортный загар не держится долго, сдирается к зиме, как змеиная шкура. У вас, Патрик, наверное, все ходят загорелые…
– Да, – усмехнулся он, – но мне не повезло, йа не загорать.
Лариса поспешила загладить свою и Ниночкину неловкость тем, что на ум пришло:
– Когда коммунизм на Земле победит, будем ездить друг к другу в гости. Вы, Патрик, в Москву, кататься на коньках, мы – загорать к вам на Варадеро.
Неблагодарная Ниночка не вняла помощи:
– Мне, может быть, удастся побывать летом на Варадеро. Говорят, новый авиатур открылся на Кубу и в Мексику.
– Тебе-то – да, а для нас эти страны все равно что та сторона Луны, – поджала губы Лариса.
– Совьетикос делали фотографий на ту сторону Луны, – серьезно кивнул Патрик. – Совьетский Сойюз – великий страна!
…В комнате Иза сразу забралась на постель и закуталась в одеяло. Колени ломило от холода. Скорей бы в Москве потеплело…
Весной Изочка с Сэмэнчиком сбивали сосульки с крыши ледника и смотрели сквозь них на солнце. Верили, что так можно увидеть лучи-поводья, которые спускаются с неба к каждому человеку. Матушка Майис говорила – солнечные поводья поддерживают в людях жизнь. В Якутии сейчас морозы под пятьдесят, а то и ниже, не то что на Кубе, где зимняя одежда вообще не нужна. Там все знойное, яркое, пышное… все немного чересчур. Язык с раскатистыми звуками, люди другие, музыка, танцы, реки, цветочные луга… Но вот подснежники в тропиках не растут, да и здесь вряд ли. Подснежники, их еще называют сон-травой, – дымчато-пушистые анемоны, похожие на выводки птенцов. Возле Якутска они желтого цвета, а у деревни Майис – фиолетовые. Глянешь в мае – подножия гор в пуху, будто грозовую тучку кто-то ощипал.
Лариса дежурила по мытью полов. Энергично двигая шваброй под кроватью, сказала:
– Зря Песковская Гусева окучивает. Он ее из жалости терпит.
– И провожает из жалости?
– Ну да, чтоб не обидеть.
– Жалость – сестра любви, – вспомнила Иза дяди Пашины слова. – А кто ему, думаешь, нравится?
– Будто не видишь! Ты.
Иза не видела. Андрей относился к ней ровно, как ко всем. Иногда беседовали с ним о литературе, но что тут такого? Они просто оба любят книги.
– Тапки убери, – командовала Лариса, выжимая тряпку, – чемодан вытяни, вытру под ним… Лет через двадцать-тридцать жалость устареет и станет пережитком, как религия и капитализм. Все будут счастливы, кого жалеть? В человечестве произойдут глобальные изменения, многие чувства исчезнут.
– И любовь?
– Это вообще не чувство.
– А что?
– Инстинкт видового самосохранения.
– Но ты же иногда подкрашиваешься, волосы закручиваешь, значит, хочешь кому-то понравиться…
– Я себе хочу нравиться, – гордо выпрямилась Лариса. – Вон Ксюшка мается – ни отдохнуть путем, ни выспаться, так я и поверила в ее репетиции! А уйдет любовь в прошлое, и масса времени освободится у людей для знаний. Наука взлетит! Яблони зацветут на Марсе, как в песне, всем откроются дороги в космос!
Изе ясно представились бегущие вперед дороги. Они летели параллельно друг другу, их было три, а она стояла на перекрестке перед сказочным камнем. Не богатырь на коне – обыкновенная девочка в венке из одуванчиков, с голубой лентой в косе, – белый сарафан запачкан по подолу желтым одуванчиковым соком. По левой дороге, кружащей, цыганской, шли медведь и мальчик со свирелью. Мальчик не оглядывался. Осенними кленовыми листьями пылали издали, вспархивая с плеч, кольца червонно-медных волос. Прямая дорога вела к морю, где плыл корабль с Гришкой. Плыл-плыл, как колесный пароход во сне, и пропал на горизонте. Гришку всегда манил воздух чужих широт… Почему Изе нравятся странники? На правой дороге, небрежно накинув на плечи куртку, стоял Андрей. Так он стоял после кругов на коньках. Глаза с крапинками насмешливо светились из-под мягких бровей. Светились, но не грели. Зимнее солнце. Под таким и снег не тает.
«Налево пойдешь… Прямо пойдешь… Направо…» Три дороги не пересекались ни по закону геометрии, ни по нестандартным человеческим правилам. Иза не знала, ступит ли когда-нибудь на одну из них или появится четвертая.
– Пик любви пришелся на эпоху Шекспира, потому что люди в то время мучились от безделья, – рассуждала Лариса, возя шваброй под окном. – Нечем было заполнить пустоту, вот и влюблялись направо-налево. Давно пора избавиться от атавистического инстинкта, выкинуть его, как аппендикс…
Иза не выдержала:
– Что-то ты слишком много говоришь о любви.
Лариса замолчала. Силуэт ее в оконном проеме, со шваброй в руке, напомнил Изе девушку с веслом и кого-то из знакомых… Да. Полина любила смотреть в окно. Неизвестная женщина бросила новорожденную Полину под дверь детдома. В записке, найденной в пеленках, было имя ребенка, и больше никакой информации. Девочке дали фамилию Удверина. Полина ненавидела свою фамилию, ненавидела детдом, много чего ненавидела, а бросившую ее мать – нет. Перед тем как уехать на учебу в Свердловск, Полина долго-долго смотрела на дорогу в окно. Прощалась.
Наконец-то Изе стало жарко. Прошлепала босиком к окну.
– Фонарь еще не включили, – тихо сказала Лариса.
– В конце марта концерт в музыкальной школе, Ксюша будет петь. Пойдешь?
– Меня она не приглашала.
– Ксюша никого не приглашала, рано пока и стесняется. Мне Андрей сказал.
– Я не люблю джаз.
За окном быстро расплескивалась синева. К пятачку расставаний медленно подошли две смутные тени, и, как только застыли под фонарем, он зажегся. Мужчина и женщина стояли друг перед другом в потоке прозрачно-белого сияния, и непонятно было – то ли свет снисходит на них, то ли он от них исходит.
На «Ксюшин бенефис», как назвал Андрей джазовый концерт, Иза с Ниночкой купили букет белых, с оранжевыми венчиками, нарциссов. Концерт вообще-то был не совсем настоящим, чем-то вроде открытой репетиции к предполагаемому осенью фестивалю.
Скромный зал музыкальной школы оказался с неожиданно четкой акустикой. Друзья музыкантов привели своих друзей-музыкантов, друзья друзей – своих. Всех заинтриговало обещание вокального соло. Народ собрался сведущий, позади кто-то разглагольствовал о новом мюзикле Гершвина и вокальной технике скэт[22]. Андрей занял места старшему Дымкову с женой и, светясь предвкушением Ксюшиного триумфа, носился со стульями для тех, кому не досталось кресел. С Валентином Марковичем он познакомил Изу зимой на выставке книжной графики. Экспозиция, честно признаться, показалась скучноватой, Иза ожидала большего от хваленых Андреем иллюстраций Кустодиева и Моора. А Валентин Маркович воодушевленно обсуждал с кем-то возможности нынешней полиграфии, здоровался за руку с художниками. Они обращались к нему с явной симпатией, как к знатоку и человеку уважаемому, Андрей шепотом называл известные имена. Странно, ведь работал-то Дымков в цирке. То ли уборщиком, то ли смотрителем зверей… Усевшись рядом, он кивнул Изе. Супруга выглядела значительно моложе Валентина Марковича, лицо у нее было такое же, как у Юрия, ясное и приветливое. В руках она держала завернутые в хрустящий целлофан крокусы – сиреневые и млечно-белые в середине. С мужем женщина почему-то не разговаривала, даже не смотрела на него. Может, повздорили.
Начался концерт. Сперва Иза угадывала отрывки неуловимо знакомых мелодий, затем они сместились к более сложному звучанию. Солировали то один, то другой инструмент, раскрепощенная игра ярко раскрывала характерные особенности музыкантов. Саксофон вдруг исторг нежную трель, и все заулыбались, захлопали: Патрик не просто заливался соловьем – так он представил певицу и заодно выразил личное к ней отношение.
Ксюша робела и сомневалась в себе. В предисловие мягко просочились струнные аккорды. Подтянулись клавиши, взрокотал тромбон. Инструменты подбадривали тактичными басами: не бойся, мы с тобой, и Ксюшин голос дрожащей капелью пробежался по умащенному сочувствием вступлению ансамбля. Цветные бусины звуков, нанизываясь друг на друга, принялись выплетать вокруг звонкие узоры – будто кто-то кормил цыплят, а они цвиркали, пощелкивали, щебетали жизнерадостно и задорно. Еще не окрепший голос отстранялся, закругляя трепетные коленца. Патрик взял несколько нот в унисон, щекотнул «пятки» удирающих фонем. Ксюша охнула, засмеялась, и веселые круглые слоги покатились безудержно, как с горы, высверкивая отражением акустических искр. В песне без слов пульсировала и ликовала изначальная мелодия пра-речи, архаический говор, словно Ксюше удалось поймать чутким слухом азбуку древнего общения. Наверное, музыка возникла до рождения слова, а первобытный лепет был вот таким – бесконечно удивленным жизнью. Новорожденная молвь замирала на миг, задыхаясь с легкой, точно со сна, хрипотцой, набирала воздух и снова бежала, исследуя неизвестную землю. Саксофон запел почти человеческим голосом, Ксюша подхватила. Голоса подражали один другому, догоняли друг друга, сливались, текли дуэтом, ручьем, весенним потоком…
