Кому нужны эти уроки? Кто ее будет спрашивать?
Но уроки напоминали о прежнем тягуче-нормальном укладе жизни. Без них было нельзя.
Уклониться от важной любезности новенькой не удалось: на следующий день Угорская все же оказалась в гостях у Орлановой. Квартиры их были абсолютно идентичными по планировке: ряд одинаково больших комнат вдоль широкого длинного коридора. Люда автоматически открыла дверь кладовки у входа, чтобы повесить ветровку, – так заведено дома, верхняя одежда хранилась там.
– Нет, нет, – поспешно сказала Орланова, выключив свет и запирая кладовку, – сюда нельзя, это бабушкина вотчина.
Угорская все же успела заметить, что кладовка у них обставлена как комнатка – с диванчиком, столиком, только без окошка. Она увидела даже две большие суровые иконы в углу и трепетный огонек лампадки.
«Вот бы и нам сделать вместо захламленной кладовки комнатку. Она была бы полна тайн и интересных вещей, всяких таинственных штук, что продаются в антикварных на Арбате: коралловых кустов, огромных морских раковин!» – мечта вспыхнула былым счастьем, когда мечтать можно было обо всем, что угодно, и тут же едко зачадила ядовитым дымком неисполнимости.
Орланова гостеприимно, без хвастовства, показывала всякие латиноамериканские безделушки: маленькие сувенирные гитарки, широкополые шляпы, именуемые сомбреро, журналы мод и альбомы по искусству, среди которых выделялись роскошной красочностью и величиной неподъемные тома Дали и Босха. Угорская никогда не слышала этих имен, хотя из года в год посещала абонементные лекции по живописи в Музее изобразительных искусств имени Пушкина.
– Да что ты! Это же величайший! – удивилась Орланова, раскрывая новой знакомой выверенно-безумный красочный мир Дали.
От всех шедевров Дали на Угорскую изливалась энергичная, четко дозированная расчетливая злоба мира, готовая, если позволишь себе всмотреться, поглотить тебя без остатка.
Босх, в отличие от Дали, создавал какое-то особого рода душевное равновесие: все его ужасы были исполнены тайнами и намеками, будоражащими детское воображение.
Пока Люда рассматривала фантастические нагромождения живописца-алхимика, Орланову быстренько покормили на кухне обедом. Это было удивительно не по правилам: у них дома и у всех других ее знакомых, если она оказывалась в гостях, даже незванно, на минуточку, обязательно усаживали за стол. Но Угорская не обиделась, она успела отвыкнуть от нормальной еды, и ей совсем не нравился запах супа, доносившийся из кухни.
– Вечно бабушка со своей едой, я и так жирная, – пожаловалась Орланова, вернувшись.
Жирной она, конечно, не была, но вполне упитанной – да. Впрочем, они еще не доросли до возраста, когда это станет смертельно важно.
Тут подошли внимательные орлановские родители. Внимательные не в смысле заботливые, а в смысле наблюдательно-интересующиеся. Стали спрашивать про школьные успехи, любимые предметы, свободное время. Интересовались они так искренне, что увлекли своим интересом к собственной персоне заброшенную с некоторых пор Угорскую, и та стала болтать с ними свободно и открыто, как в прежние, лучшие свои дни. Она даже поделилась планами на будущее – сказала, что будет филологом, как мама, но не лингвистом, а литературоведом.
– Вот это определенность! – восхитился военный атташе. – Тебе бы, Людмила, тоже не мешало так определиться.
Только сейчас до Угорской дошло, что Орланова – тоже Люда.
– А почему не по папиной стезе решила пойти? – умело вырулила на дальнейшие расспросы о родителях любопытствующая мать.
– А, он экономикой занимается, скука! – беззаботно махнула рукой Угорская.
Орлановы-старшие как-то молниеносно переглянулись и даже вроде бы слегка кивнули друг другу. Раньше Угорская, погруженная в спокойное течение своего детства, и не заметила бы такого мельчайшего нюанса, но в последнее время все в ней изменилось, и временами она была уверена, что отчетливо слышит чужие мысли. Сейчас она поняла, что прошла экзамен на право дружить с Орлановой. Устойчивая и размеренная жизнь этой семьи искушала их уверенностью в том, что все зависит от них и что они что-то решают. Они не чувствовали за своими спинами равномерно-равнодушное дыхание судьбы, оттого и могли себе позволить планировать будущее и формировать должный круг общения.
– Давайте в воскресенье устроим пикник. Ты, Людмила, пригласи школьных товарищей, кого сочтешь нужным. Мы все организуем, – предложил папа-дипломат.
– Да, посидим на травке, встретим бабье лето, – задушевно подхватила чуткая Орланова-старшая.
– Хорошо, спасибо, если дома отпустят, – вежливо отговорилась Угорская.
Она знала, что ни на какой пикник не пойдет. Ей было не до детских игр на травке. Действительность подступала к горлу муторной тошнотой.
– Пусть Люда ко мне тоже приходит, – добавила она тем не менее, соблюдая положенные правила приличия.
– Нет-нет, – поспешно отвергла несоответствующее предложение орлановская мать, – мы не любим, когда Людочка ходит к чужим. К нам – всегда пожалуйста, в любое время.
– Она может съесть в гостях не то, у нее аллергия, – попытался сгладить чванливый отказ жены атташе, но получилось у него это как-то по-бабьи суетливо.
– А мы не будем ее кормить, – пообещала Угорская, глядя ему прямо в глаза.
Отец глаз не отвел. Мгновение девочка и взрослый мужчина читали мысли друг друга. Она ощутила его непробиваемое довольство и сытую совесть.
Он – глубокую печаль и тревогу. В целом оба почувствовали кровную несовместимость. Но через какой-то миг в ворохе пустых прощальных слов все это было похоронено.
– Так не забудь: в воскресенье пикник, ты первая среди приглашенных. Если хочешь, я позвоню твоим родителям, все им растолкую.
– Нет, нет, не надо, я сама спрошу, они и так разрешат, я приду, – согласилась Угорская с чрезмерной поспешностью.
– Иди, – отпустила мама, – иди на пикник, хоть поешь там по-человечески.
В ней вдруг мелькнула тень прежней доброй улыбчивой прелести, поэтому Люда решилась продолжить разговор.
– Мам, а что это значит – военный атташе?
– Это значит – кагэбэшник сучий, – с взрывной злобой вернулась мать к новому своему облику.
Угорская с недавних пор знала, что кагэбэшник – это представитель вселенского зла, который может сломать твою жизнь в одночасье, прихлопнуть тебя, как муху, когда надоест твое жужжание.
Интересно, а что кагэбэшники делают за границей?
Но лучше было не продолжать и оставить все как есть, раскрыть учебник, учить стихотворение, которое задали всему классу и которое спросят у всех, кроме нее, потому что ее нет в списке. Пять лет была, а теперь нет. Теперь она так.
С погодой на пикнике повезло: светило солнышко, было жарко совсем по-летнему, листья еще не начали желтеть, земля пахла жизнью, а не вечным сном, как во время печального осеннего сожаления о былой безудержной щедрости.
В небольшом парке почти никого не было: заядлые дачники наслаждались последними солнечными деньками за городом, заядлых горожан осенью на природу не тянуло.
На траве расстелили две скатерти: одну для взрослых, другую для детей, разложили еду из корзинок. Красивую и наверняка вкусную еду. Взрослые сидели достаточно далеко и в детские развлечения не вмешивались. Мужчины выпивали по рюмочке, не демонстративно, умеренно, для усиления радости общения с природой. Детским развлечением поначалу была еда в ярких упаковках. Каждый хотел попробовать невиданные печеньица, крохотные многослойные бутербродики, малюсенькие, как ягодки, помидорчики.
Потом все разбились на группки и разбрелись кто куда, оставаясь при этом в пределах видимости для мирно закусывающих взрослых.
Угорская отошла от всех и села в теньке под каким-то колючим кустом прямо на землю. Солнце ее раздражало, словно напоминая, что для кого-то возможно счастье и праздник, но не для нее.
– Ты что на голой земле сидишь, придатки застудишь, – послышался над головой четкий внятный голос неугомонной новенькой. Она добродушно протягивала Люде соломенную циновочку: – На, подстели.
– Нет у меня никаких придатков, – угрюмо буркнула никогда еще не слышавшая про тонкости женской физиологии Угорская.
– Что ты, у всех девочек есть. И женщин. И их надо беречь. А то детей не будет, – авторитетно поучала Орланова, подсовывая циновку под попку непонятливой девочки.
Угорская вяло подчинилась.
Теперь девочки сидели рядом, плечом к плечу. Им шло друг от друга тепло, рождающее доверие.
– У тебя есть лучшая подруга? – тихо спросила Орланова, как о чем-то тайном.
– Не знаю… Нет, – вдруг убежденно произнесла Угорская.
До недавнего времени лучшей подругой ее была Ткачук. Они сидели за одной партой с первого класса и на переменках ходили вместе. Но в этом сентябре Ткачук ни разу не позвонила, не позвала гулять и в промежутках между уроками прибивалась к другим девочкам.
