Надины предположения о том, что их ночи в Москве будут монашеские, тревожные и скованные присутствием Яна, не подтвердились – Ян ночевал в своей комнате на Малой Дмитровке только изредка, где же ты пропадаешь, послушай, не выдержав, спросила его Надя, а что, расхохотался Ян, вам без меня плохо, да нет, нам хорошо, улыбнулась Надя, я просто не понимаю, а что тут было понимать, за эти дни он трижды (!) появлялся в их компании с разными женщинами, кстати, о вечерах, это всегда был театр или балет, или музыка, в дорогой ресторан они с Даней идти наотрез отказывались, хотя Ян постоянно приглашал, в конце концов, он сказал напрямик, что угощает, но им этого совсем не хотелось, цены везде были просто непомерные, как вы тут живете, удивлялся Даня, да как-то так, смеялся Ян, выход всегда найдется.
Все три женщины Яна были совсем разные, одна, жгучая брюнетка, как говорил Ян, из Персии, представитель Коминтерна по имени Тамара, одевалась непривычно ярко, но была скромна, молчалива, и хотя говорила по-русски хорошо, но как-то очень мало, зато смотрела на Яна преданными глазами и следила за каждым его вздохом, было видно, что ему это немножко в тягость, но он держался молодцом, шутил, веселился, купил после представления в театре комедии на Тверской букет огромных цветов, горячие пирожки, затащил их все-таки в какую-то пивную и долго рассказывал про то, какие бывают нравы у восточных народов: женщина, по Корану, не может выйти одна на улицу, а если выйдет, ее закидают камнями или отрежут голову, вот так, показывал Ян ребром ладони, на них оглядывались, а он хохотал, Даня улыбался, Тамара улыбалась тоже, но было видно, что ей этот разговор не очень приятен.
Другая, Ида, была еврейка современного типа, рослая и рыжая, она беспрерывно смеялась, шутила, рассказывала о своей работе в школе, по новой системе Штайнера, где дети сначала учатся делать из дерева шары и продолговатые брусочки, а потом уже садятся читать и писать, это развивает в них чувство коллективизма и природное чувство гармонии, но если бы вы видели, какие это смешные ребята, эти мальчики просто липнут ко мне взглядами, как будто раздевают, мне правда неудобно, мне кажется, что сразу после урока они бегут в уборную и делают там свои маленькие грязные дела, вы меня понимаете. Это неудивительно, буркнул Ян. Вообще он был очень недоволен в этот вечер, мрачно молчал, что было на него совсем непохоже, и бросал на Иду взгляды, полные тяжелого упрека, но она их совершенно не замечала. Они шли по улице из Большого театра, не зная, куда податься дальше. Этот разговор особенно контрастировал с тем, что они только что видели на сцене, изысканный, мрачный, полный напряженной страсти и изящных формальных приемов спектакль «Дочь фараона» с Гердт в главной роли, хотелось говорить о высоком, о ярком, или хотя бы молчать, но Ида продолжала настаивать на своем, в общем-то, Надя с ней примирилась, но из Иды каким-то невероятным потоком шла всепобеждающая любовь к себе, к своему телу, к своим рукам, ногам, запахам, походке, это было так очевидно, что немного смущало, казалось, что вся Ида совершенно прозрачна, что сквозь пальто видны все ее волоски и острые лодыжки, соски и колени, это было странно, Надя смутилась, а Ян все никак не мог избавиться от своей подруги, верней, ему нужно было избавиться от них и пойти с Идой, слиться с ее природной силой в едином порыве, но он что-то никак не хотел их бросать и страшно мучился.
Третья, простая русская девушка из Тамбовской губернии, Татьяна, приехавшая в Москву из голодного страшного края, где еще творились жуткие вещи, убивали коммунистов, жгли леса, отравляли колодцы, обо всем этом она рассказала скороговоркой, она была простой комсомолкой в довольно скромном плаще, под плащом была юбка чуть ниже колена, черная блузка, красный бантик в петлице, каждый день Татьяна ходила на митинги, демонстрации и собрания, но иногда все же выкраивала время «для культуры» и для Яна, которого тоже нежно любила. Татьяну уж точно надо было накормить, и они пошли в столовую Наркомпросса после кино, тут у Яна был пропуск, и они сидели, весело поедая картошку с селедкой.
Вот на ней ты можешь жениться, сказала Надя на следующее утро, когда Ян зашел на завтрак, он сидел немного отрешенный и даже не отреагировал, казалось, что он сам устал, послушай, осторожно сказал Даня, может быть, ты не ночуешь, чтобы нас не стеснять, да вы что, ребята, засмеялся Ян, не надо делать из меня ангела, просто так совпало, я умею доставать билеты, у меня знакомые во всех московских театрах, ну и вот, глупо же ходить в театры одному, вот так и получается, порой, конечно, возникают некоторые отношения, но ведь вы, я надеюсь, современные люди, вы не придаете буржуазному институту брака такого значения, как наши родители, не правда ли, да что с тобой, может быть, ты заболел, тревожно спросила Надя, да ничего я не заболел, просто эта комсомолка Татьяна вымотала из меня все силы, она всю ночь мне рассказывала, как раскроется творческий потенциал женщины при коммунизме, что женщины будут писать стихи, конструировать дома и машины, командовать армиями, кто ей все это наплел, они облегченно засмеялись, но Ян был грустный. В этот вечер он ночевал дома, спал за ширмой, иногда сопел и стонал. Даня, обняв ее, лежал тихо. Надя тоже лежала с открытыми глазами и думала о том, что с ее мужем происходит что-то странное, он как будто с ней и как будто не с ней, казалось, что тут, в Москве, на него упала какая-то страшная тяжесть, может быть, он узнал на работе что-то такое, о чем ей не говорил, может быть, ему не нравится вся эта жизнь – шумная, чужая и бессмысленная, а может быть, он кого-то встретил, подумала Надя, и в этот момент раздалось три страшных взрыва где-то вдалеке, один за другим, и Даня вскочил, тяжело дыша…
Наскоро одевшись, они втроем вышли на улицу, там уже собиралась постепенно толпа, где-то там, ближе к центру, полыхало зарево, мысли у всех были самые тревожные, возможно, террористический акт, восстание белогвардейских или эсеровских элементов, коммунисты есть? – спросил Ян в толпу, никто не отозвался, он вернулся в квартиру за револьвером и они втроем, быстро переговариваясь, пошли на красные отсветы где-то в районе Петровки, но оказалось, что нет, это не Петровка, а еще немного дальше, на Неглинной улице.
Шли быстрым шагом минут двадцать. Квартал был оцеплен, начиная со Столешникова, стояла нешуточная толпа, несмотря на три часа ночи. В толпе Ян углядел своего знакомого, репортера, и тот, тревожно оглядываясь на зарево, быстро им все рассказал. Взорвался магазин «Охотник», в котором, очевидно, хранили, причем хранили безобразно, какое-то большое количество пороха. На террористический акт непохоже, сурово сказал газетный работник и представился – Соловейчик, торжественно пожав руку почему-то одной Наде, и она сказала, что страшно удивлена тому, что при советской власти охота по прежнему существует и кто-то еще официально покупает ружья и патроны, ведь это буржуазная забава и только, нет, погодите, живо отозвался Соловейчик, а как же оленеводы, промысловые охотники на севере нашей страны, где-нибудь… э… на Чукотке, здесь же не Чукотка, улыбнулась Надя, чтобы прекратить этот немного абсурдный разговор, Ян принялся выспрашивать, не пострадал ли кто, вроде бы никто, в общем, пока неизвестно, в магазине точно никого не было. Меж тем зарево полыхало на полнеба, разворачивались пожарные экипажи, храпели лошади, пожарные в касках накачивали воду для брандспойтов, но получалось у них плохо, Даня тихо спросил, почему так много милиции, ее и впрямь было какое-то море, люди в шинелях, выстроившись в несколько рядов, грубо теснили толпу, и прибывали все новые милиционеры, выпрыгивая из автомобилей с открытыми бортами, да я не знаю, замялся Соловейчик, тут, понимаете какое дело, Кремль-то рядом, все-таки уж очень был сильный взрыв, пудов пятьдесят, я думаю, рвануло, а это не шутки, ну и как бы сказать, охрана забеспокоилась, поступил приказ: навести порядок, – а как тут наведешь, он кивнул на толпу, люди волнуются, не каждый день в Москве такие вещи происходят, давайте, может, отойдем, я уж все собрал, с милицией переговорил, с прохожими переговорил, можно писать. Надя посмотрела в этот момент на лицо Дани, и оно, озаренное еще не сбитым пламенем, было совершенно спокойным, но глаза ярко и глубоко блестели, как будто не на поверхности, а там, внутри, что-то у него пылало и взрывалось, Надя взяла его за руку, и он немного расслабился, улыбнулся. Соловейчика решили взять с собой.
Дома у Яна, конечно, нашлась бутылка водки, сели вокруг стола, Надя нарезала огурец, спать уже совершенно не хотелось, выпили за нежданную встречу, хоть и при печальных обстоятельствах, да что ж печальных, горячился Ян, люди поставили своей целью наживу, понимаете, голую наживу, это не просто халатность, это преступление, и они не только свое дело потеряют, но и в тюрьму сядут, и это будет заслуженная мера, я аплодисментами буду приветствовать это решение, бурными и продолжительными аплодисментами, Даня молчал, думал о чем-то своем, но это невероятно, заговорил Соловейчик, захмелев от первой же рюмки, это просто невероятно, я как будто вновь очутился на фронтах гражданской войны, какое-то нелепое ощущение, что завтра снова в бой, а вы воевали, тихо спросила Надя, да нет, не воевал, я в целом, я работал тогда в газете, в Харькове, освещал ход событий, засмущался Соловейчик, и тут заговорил Даня, который сказал, что тоже об этом подумал, но что у него, наоборот, это вызвало поразительное ощущение, может быть, даже парадоксальное, что вот такой нелепый взрыв – это признак мирного времени, что эта новая эпоха – как раз эпоха мира, полного, глубокого, долгого мира, и хотя война с империалистами вполне возможна, но само время поворачивает людей в другую сторону, а они не готовы, вот Ян схватил пистолет, милиция, между прочим, тоже была вооружена, все готовы стрелять, а стрелять-то уже не надо, не в кого, пора жить как-то по-другому, совсем иначе, я не понял, ты что имеешь в виду, спросил Ян, я не могу тебе этого объяснить, Даня встал и вышел покурить. Соловейчик попросил разрешения написать заметку в «Вечернюю зарю» прямо здесь, у них, достал бумагу, перо и начал быстро строчить, порой читая им свое творение вслух, все смеялись, пили, и было очень странно, тревожно и при этом как-то опасно-весело, вся витрина и двери магазина «Охотник», читал вслух Соловейчик, аппетитно хрустя при этом огурцом, были выброшены через всю улицу во двор бывшей гостиницы «Эрмитаж», потолки и полы расположенных над магазином квартир были подняты кверху и затем всею силою обрушились вниз, господи, воскликнула Надя, так вы же говорили, что никто не пострадал, это я… шобы… вас… ушпокоить… весело засмеялся Соловейчик с огурцом во рту, дым из магазина окутал непроницаемой мглой все место происшествия, так что в первый момент ничего нельзя было разглядеть, по инстинкту самосохранения некоторые жильцы выбросились во двор дома, причем многие поломали себе ноги и разбились, все находившиеся в квартирах, расположенных над магазином, погибли, за исключением только двух прислуг, из которых одна только что вышла за покупками, за какими покупками она вышла в час ночи, я не понимаю, но вы же сказали… Надя, Наденька, сказал сухо Ян, он просто переписывает милицейскую сводку, он тогда еще не знал, когда мы его встретили, стена, продолжал Соловейчик, выходившая во двор, обвалилась до второго этажа…
