В одной из усадеб, под рослой шелковицей, сжимая в руке моток бельевой веревки, стоял Кирюшка. Он глядел на чистое небо, на мокрый сад, на темную землю вокруг себя и всем телом вдыхал острый, опьяняющий воздух. Ему хотелось скинуть сапоги, стать на землю голыми ступнями, сбросить гимнастерку, все, все сбросить и покатиться голым по росной высокой траве, что стояла круглыми островками под деревьями…
Кутанский волкодав, с толстыми обрубленными ушами, сидел в желтом солнечном треугольнике под стеною хаты. Подняв морду в небо, завыл.
Вой ударил Деркачева в самое сердце, и он увидел зеленый ствол гаубицы за плетнем соседней усадьбы, выбитое, словно ослепшее, окно дальней хаты, неприятно ощутил ложку за голенищем.
– Пошел, гад! Развылся! – швырнул он в пса кукурузной кочерыжкой.
Мокрая тяжелая кочерыжка попала псу прямо по черному пятаку носа. Пес клацнул желтыми зубами, покорно смолк, даже зла не выразилось в его маленьких черно-красных глазах, лишь тоска и потерянность были в них. Хозяева или забыли, или нарочно оставили его на цепи, а когда в станицу пришли войска, кто-то его спустил, но пес так и не ходил дальше того круга, куда прежде позволяла ему ходить цепь.
Подняв к глазам бельевую веревку, что держал в руке, Деркачев долго и удивленно смотрел на нее, резко мотнул головой, будто отбросив что-то, стал вязать ее к деревцу.
Большие рыжие муравьи высыпали из муравейника под деревом и, пользуясь теплым днем, спешили увеличить свои запасы. Как на горы, карабкались они на грязные Кирюшкины сапоги. Привязав веревку, Кирюшка нагнулся и толстым пальцем с черными трещинами от масла и грязи осторожно стал скидывать муравьев на землю.
– Кто же сапоги жрет? Куда вы, дуры, – бормотал он, сожалея, что слишком больно ударил пса. Потом вытащил из кармана корку хлеба, мелко накрошил ее перед муравейником. – Тащи, братцы!
Муравьи кинулись на привалившее с неба добро.
– Тащите, тащите. Вам хорошо – в земле зарытые. Ни бомб вам, ни тифу. А тут все поверху, все поверху ходишь, – хрипло, отрывисто говорил Деркачев.
– Кирбашка, поди сюда! – позвала Патимат, застрявшая в дверях с большим цинковым корытом, оставшимся от хозяев.
Кирюшка помог Патимат вытащить корыто, полное мокрых портянок.
Почти все шоферы были в рейсе, и сам старшина Николай уехал на машине Деркачева. С ним на своей машине уехал и Саша. Третьего дня Кирюшка получил письмо, что мать его умерла от тифа. И комроты, узнавший это, на три дня лишил Кирюшку права вождения машины за лихачество и определил в помощь Патимат.
Прежде чем вешать портянки, нужно было их хорошенько отжать. Кирюшка закатал рукава гимнастерки и, словно впервые увидев, тупо уставился на свою левую руку. Кривыми, покрупневшими с годами буквами на ней синела татуировка: «Ни забуду мать родную».
– Скажи ты, померла… – удивленно прошептал Кирюшка и качнул кудлатой головой.
Он никак не мог взять в толк, что мать его действительно умерла. Он редко вспоминал о ней и теперь никак не мог представить ее лицо. Изо всех сил напрягал он свое внутреннее зрение и увидел наконец лицо с жгучими, черными глазами, крупным носом и тонкими, запавшими далеко в рот серыми губами.
– Кирбашка, давай не ставай! – коснулась его локтя Патимат.
И, переведя на нее взгляд, Деркачев понял, что лицо, виденное им сейчас в мыслях, принадлежит Патимат.
– Тю ты! – в сердцах воскликнул Кирюшка и, выкручивая портянки, стал украдкой вглядываться в Патимат.
Старуха ловко выжимала портянки тонкими руками, обтянутыми сухой, словно живущей отдельно от кости, бурой, как табачный лист, кожей.
«А чего, похожи, – подумал Деркачев, ярко припомнив точно такие же руки. – Вот глаза, конечно, глаза светлые вроде были…»
Мозг Деркачева не привык к затруднениям, к беспредметной мысли, и, увидев, что пес все сидит под хатой в той же оцепенелой позе, он подумал: «И у него теперь, поди, тоже никого своего не осталось!»
– Кирбашка, дрова, печка, – сказала Патимат, вешая последнюю портянку, – скоро едут Кола…
– Чево там скоро, четвертый день ждем, раньше обеда не будут, – вяло сказал Деркачев. – Да оно и самим-то горячего пожрать не мешало бы… Печка так печка. – И он направился к сарайчику, заставляя себя вновь вернуться к мыслям о матери.
«Сколько же ей сейчас было бы? Шестьдесят или семьдесят?..»
Мать у него была маленькая, сухонькая, совсем неприметная, зато старшие сестры – здоровенные бабы, как и он, Кирюшка, обе в отца удались, настоящие казачки. Отца своего Деркачев совсем не помнил. «Да, значит, умерла маманя… а сестры пишут, в колхозе робят за всех мужиков, понятное дело, смело мужика, как веником, разве какой калека в щель завалился». Вспомнил Деркачев родное Семиречье, станицу свою, полуторку, на которой так «летал» по Чуйскому тракту, что никто не мог угнаться за ним. Маманя все, бывало, бурчит: «Смотри, сломишь шею! Остепениться пора, все годки твои давно с семьями, давно с детями, один носишься, как черт беспривязный!» Да, привязать Кирюшку не просто было – слишком непоседлив и влюбчив уродился казак. Ни материны уговоры, ни кулаки соперников не действовали на него – так и бежал от одной юбки к другой. И на войну холостым ушел…
Приставив пустое корыто к стене хаты, Патимат подошла к глиняной печке под навесом, стала выгребать старую золу.
«Приедут – надо кашу сварить, – думала Патимат, – надо, чтобы была горячая. Где Султан? Где Магомед? Кто варит им кашу? Плохо, если сухой паек… В Ругельде, наверно, сейчас гоняют отары на кутаны[9]. Черный Магома сидит на пороге сакли и играет на чонгуре. Скоро время второго намаза…»
Течение ее мыслей прервал странный толчок в груди, и руки мгновенно похолодели. «Султан? Магомед? Кола? Саша? Кто?»
XIII
Они не везли ничего взрывного. Хлеб, картошку, сахар, крупу, соль, табак. Но эти обыденные вещи таили в себе силу большую, чем снаряды.
По всей линии фронта стояло глубокое затишье, словно обе уставшие от боев стороны сговорились передохнуть.
Хорошо накатанная, лоснящаяся после легкого ночного дождя дорога изгибалась берегом Терека. К десяти часам утра они завезли продукты во все означенные в путевке подразделения и возвращались домой, в станицу.
Мощные «студебекеры» легко брали подъем. Приближался опасный, открытый обстрелу участок длиной в два километра. Старшина Николай Гриценко прижал педаль, стрелка спидометра стояла на цифре «60». Машина старшины шла головной, за ней, с разрывом в сто метров, машина Саши.
Новая прекрасная машина доставляла старшине почти физическое удовольствие.
«Такую б “машку” мне раньше, – ласково думал старшина о машине, – золото… Все двадцать рейсов в день!..»
Он вспомнил туфовый карьер, на котором работал перед самой войной, и представил, как у него одного из всего гаража вот эта самая «машка», а все шоферы на тех же старых полуторках и уральских «самоварах». Он, Николай, гонит двадцать рейсов в день, а все едва десяток… «Премиальные – раз, – мечтал старшина, – дальше – больше, ха!»
Он уже видел, как заходит вечером после работы в «гадюшник» пропустить свои двести граммов, как расступаются перед ним шоферы у стойки, как высокогрудая Лизка-буфетчица подмаргивает ему тонкой бровью и, подтверждая свое уважение, наливает в стакан не из половинных, которыми заставлен прилавок, а достает запечатанную бутылку, как начальству.
– Оно бы такую «машку», кха! – сладко прижмурившись, крякнул старшина, до отказа вдавливая педаль.
Белая стрелка на спидометре дернулась к цифре «80»…
Вольно откинувшись к спинке сиденья, Саша рассматривал коричневый Терек.
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале… —
вспоминал он вслух, и сердце его полнилось тоской по тем простым временам…
Меньше чем в две минуты они проскочили опасный участок.
Машина старшины вылетела на вершину горы, от которой шел довольно крутой и длинный спуск, метров в шестьсот, в конце которого Терек резкой излучиной уходил вправо, образуя на дороге поворот почти под прямым углом.
Николай полностью сбросил газ, прижал тормозную педаль. И не услышал привычного скрипа тормозных колодок.
– Машка, мать твою! Машка! – как на живую кричал старшина, отпуская и вновь всаживая сапог в квадрат педали.
«Жидкость, черт… вытекла! Кирюшка, гад!» – мелькнула догадка. Рванул на себя ручной тормоз – тоже безрезультатно…
Все с большим ускорением машина катилась под уклон. Катилась в глухом коридоре: слева – стена откоса, справа – Терек вертит каменья, впереди – гибельный поворот.
Николай схватился за черную головку рукоятки скорости. Третья – вторая – первая, скрежетали шестерни коробки передач, четвертая – третья – вторая – первая – нейтральная.
Но напрасно пытался старшина погасить ход машины двигателем – слишком велика была сила инерции.
