Не знала рота более образцового бойца и шофера, чем Плетнев. Только был он не по годам угрюм и замкнут. И если случалось улыбаться, глаза оставались без движения: печальные синие глаза. Держался он особняком, никому не рассказывал о себе, никого ни о чем не расспрашивал, если и говорил с кем, то только о деле, да и то как можно короче.
Несмотря на молодость, до войны Саша уже работал инструктором в одном из московских автоклубов, был классным автогонщиком, впрочем, как и его отец – Михаил Иванович. За руль автомобиля благодаря отцу Саша сел восьми лет, едва ноги стали доставать до педалей. На фронт он ушел добровольцем. Его хотели оставить в Москве – возить военное начальство, но он упросил, чтобы послали в действующую армию.
За неделю до войны мать сказала им с отцом, что уходит к «другому человеку». «Тебе восемнадцать лет, ты уже взрослый, сынок, ты должен меня понять, – жалко улыбаясь и плача, сказала она, – если не сейчас, то со временем ты меня поймешь…» И ушла. Это было непостижимо… А на другой день последовал еще один страшный удар судьбы, такой, что даже войну Саша принял равнодушно, как еще одну роковую неизбежность, обрушившуюся на его жизнь.
Все было так хорошо в их семье: они с отцом день и ночь возились с автомобилями, мама ходила на работу в издательство, где служила корректором, иногда неделями сидела дома, вычитывая верстки будущих толстых книг, которые, впрочем, никогда не занимали ни отца, ни Сашу. Они жили на Пресне, в двух комнатках большого дома, в общей квартире на шесть семей. В их комнатах всегда была идеальная чистота, мама не разрешала, чтобы они с отцом заходили, не вымыв рук, – иначе залапали бы все машинным маслом, – ругалась, что от них пахнет бензином, что у Саши всегда черно под ногтями, но все это было так беззлобно, так хорошо, мама была такая ласковая, черные глаза ее сияли всегда такой любовью при виде Саши и при виде его отца, ее мужа. Во всей маминой фигурке было столько тепла, нежности, она была такая скорая в домашней работе: и постирать, и пошить, и сготовить была она редкая мастерица. «Ты наше сокровище», – всегда говорил ей отец. А мама делано хмурилась и отвечала: «Не подлизывайтесь, опять на все воскресенье удерете в свой клуб, только я вас и видела!»
В последние годы отец – высокий, сухопарый – был уже облысевший, когда-то они с мамой учились в одной школе: мама в первом классе, а отец в десятом. Поженились, когда маме исполнилось шестнадцать лет, а отцу пошел двадцать седьмой. Конечно, отец был для Саши во многом ближе, их роднила неистовая страсть к автоделу, но и мать он любил сильно, нежно, всегда доверял ей многие сложности своей детской, а потом отроческой жизни, всегда с благодарностью чувствовал ее тепло, заботу, гордился ее красотой, умением ладить с людьми, ее замечательной грамотностью. Сколько он себя помнил, никогда не было в их доме ни ссор, ни перебранок – все казалось отлаженным раз и навсегда. Они с отцом любили мать, мать любила его, Сашу, и, казалось, любила его отца – все было так прочно и вмиг лопнуло, как цветной праздничный шар, поднявшийся слишком высоко в небо.
Последние два года они с отцом строили гоночный автомобиль, на котором хотели побить все рекорды, и прежде всего рекорд на скорость. Летом, случалось, неделями не вылезали из автоклуба: спали на деревянных нарах, питались в соседней столовой, работали каждый день до полного изнеможения.
Наконец машина была построена. Пятнадцатого июня, в воскресенье, за неделю до войны, впервые за последние несколько месяцев, пообедав дома, они с отцом собрались «сгонять партийку в шахматы». Мама обедала вместе с ними, потом прибрала посуду, вымыла руки, сняла цветастый фартук и сказала, жалко улыбаясь, кривя свое прекрасное лицо, как от нестерпимой боли: «Миша, Саша, я давно хочу сказать… я ухожу от вас…»
Что такое гром среди ясного неба? Чепуха, слабая аллегория по сравнению с тем, что она сказала.
Саша в первую минуту ничего не понял, даже не обратил внимания на ее слова. А отец выронил из рук ферзя, черную королеву, которой намеревался сделать победный ход.
Потом говорились эти жалкие слова, что, дескать, ты, сынок, со временем поймешь меня, и еще какие-то слова. Отец держал мать за руки, повторяя как заведенный: «Постой, Люба, одумайся. Люба!» Но она ушла – гулко хлопнула входная дверь в квартиру… Ушла, ничего не взяв с собой, в том самом платье, в котором подавала им на стол, как оказалось, последний обед, унесла с собой лишь сумочку с документами.
Потом, на другой день, приходил «другой человек», оказалось, что они знают его прекрасно: это был папин друг дядя Коля, врач-терапевт. Хороший человек, хороший врач. «У тебя ведь жена, две дочери?» – только и сказал отец. «Да, – кивнул дядя Коля, – я тоже ушел от них, мы снимаем комнату на Ордынке». – «Уходите, а то я убью вас», – сказал ему Саша очень тихо, осевшим, бесцветным голосом. И дядя Коля понял, что это не пустая угроза, поклонился и вышел.
«Чужая душа – потемки, – сказал отец после долгой паузы. – Ты прости ее, Саша, – добавил он горячо, – а я пойду пройдусь, что-то башка трещит…»
И надо же было случиться, что в эту самую минуту в квартиру ввалились приятели Саши, его школьные дружки, которых он давно не видел. Словом, отец выскользнул из квартиры, как выскальзывает из рук бесценная ваза, чтобы разбиться вдребезги о паркет. Он разбился не о паркет, а о бетонную стену. Сел в их новую гоночную машину, разогнал ее до предельной скорости на кругах закрытого трека и умелой рукой мастера вырвал с крутого виража… Машина взорвалась, на это он и рассчитывал, заправляя горючим полный бак. Матери не было на похоронах, оказалось, что она в тот день уехала куда-то на две недели со своим новым мужем в свадебное путешествие, и найти ее было невозможно. Саша так и не видел мать с тех пор. Двадцать девятого июня он уже следовал на юг страны, где формировалась 322-я отдельная авторота…
Каждый в роте жил пока своей обособленной жизнью, своим прошлым и своим будущим, никто еще не знал друг друга как следует, совместная их судьба только начинала складываться. Одна Патимат материнским инстинктом чувствовала необыкновенное душевное одиночество Саши и старалась всегда быть к нему поближе. Когда сменяли белье, она откладывала для него самую лучшую пару, со всеми тесемками и пуговицами. Чаще других стирала ему портянки и тайно, улучив минуту, когда он уснет, до блеска чистила его сапоги. Саша огорченно каждый раз просил ее больше никогда этого не делать, но Патимат не соглашалась с ним, она была глубоко убеждена, что именно ей, женщине, должно чистить сапоги своему любимому названому сыну. Из всей роты только двое – старшина Николай и Саша – пользовались этой благосклонностью старухи.
Когда Саша приезжал из рейса, старая Патимат всегда сохраняла для него пищу теплой и, пока он ел, сидела с ним рядом. И все повторяла, что похож Саша на ее младшего сына Султана.
XII
Прошел год. Один из тех четырех, которые позже зачтутся солдатам в трудовой стаж каждый за три года. 24 июля 1942 года немцы во второй раз заняли Ростов и небольшим плацдармом сумели укрепиться на пологом левом берегу Дона. Немецкие соединения устремились окружить и уничтожить наши войска, зажатые между Доном и Кубанью, чтобы наконец прорваться к нефти Грозного и Майкопа. Все большие и малые дороги были плотно забиты отходящими на юг и юго-запад машинами, повозками, пешими беженцами, гуртами скота.
В последних числах августа авторота остановилась в одной из эвакуированных затеречных станиц в районе Моздока.
Бои шли совсем рядом, за рекой. Действия автороты с каждым часом становились все опасней: подвозили к переправам продукты и боеприпасы, на обратном пути увозили тяжелораненых; некоторая часть машин была брошена на снабжение фуражом лошадей, бывших в артчастях и эскадронах кавалерийского соединения, действовавшего на этом участке фронта. К несчастью, последним фураж, доставленный авторотцами, не понадобился – почти все они были уничтожены немецкими танками, которые били по ним из пулеметов, не сбавляя хода, не опасаясь «вострых сабелек» всадников. Кто знал, что немцы бросят на этот участок танки?.. Считалось, что они «должны» бросить сюда пехоту… Но пока эта бойня не наступила, до нее еще оставалось двое суток, и фуражиры торопили водителей и ругались с ними, что много овса рассыпают в дороге и мало нагружают в машины.
Со второй половины ночи до утра первого сентября в станице шел дождь. Утром в прояснившемся небе появилось солнце.
Вдоль плетней исходили паром, словно дымились, синеватые дорожки. Полосы цветного сверкающего тумана тихо таяли над покинутыми станичными усадьбами и садами. Едва приметно подбитые желтизной, мокрые листья деревьев искрились и дрожали в потоках света, просыхая, медленно поворачивались за солнцем. Вечная и всегда необычная красота отходящей к зиме земли наполняла пространство глубоким умиротворением, которому не мог помешать даже орудийный гул, то нарастающий, то затихающий на время.
