Варя с минуту рассматривала пюре, потерявшись, за пять минут испытав слишком много – от чувства вины до паники.
– Я творог не люблю, ― прошептала. У нее вдруг слезы навернулись, и как не хотелось, чтобы кто – то их видел, сдержать не смогла. И сама удивлялась им, и себя ненавидела, и понять не могла, что же так проняло.
Смелкову же, как в душу ударили. Смотрел, как по ее щеке слеза течет и не знал, как реагировать – потерялся. Страшно отчего-то стало и больно, и понять не мог, что не так сделал.
Отобрал банку и другую вскрыл, всучил. Быстро все – Варя уставилась удивленно, плакать перестала.
– Я всякого набрал, ― пролепетал, осел обратно в кресло. ― Это вишня с яблоком. Если скажешь, что любишь, что нет, мне проще будет выбирать.
Варя сжимала банку в руке и пялилась на мужчину, пытаясь сообразить, чего ж он такой заботливой, с какой стати вообще ходит.
– Чего надо-то? ― спросила тихо, без обычных наездов. Странно ее голос было слышать, настоящий, без нарочитых грубых интонаций и ломкого баска, специально. Макс уж думал в привычке он у нее – оказалось, нет. И так удивился, что минут на пять завис, забыв вопрос. А Варя вдруг еще больше его добила – улыбнулась.
– Ты не эстонец, случайно? Правда, тормоз какой-то.
Смелков моргнул и плечами неуверенно повел.
– Русский.
С утра был точно. А сейчас сам не знает и кто и где.
– Так ответ-то будет?
– В смысле?
Варя фыркнула:
– Точно тормазнутый. Надо, спрашиваю, что?
– Ничего, ― ответил через паузу.
Девушка пюре хлебнула, поглядывая на мужчину пытливо:
– Так не бывает, ― и не удержала банку. Макс подхватил, на тумбочку поставил. Сел на край постели, настораживая девушку, и сказал. ― Представь, что я на твоем месте, а ты на моем.
– Даже представлять не буду, ― ощетинилась, голос опять грубым стал, ломким.
Тревожил ее мужчина, неоднозначностью своей выводил. Не верила ему ни на грамм. И боялась. Последнее волнами до паники накрывало, как приближался. Одно, когда в мужской личине была и никто не знал, кто она на самом деле, другое, когда знает. И она себя незащищенной чувствовала, и казалось, плохое удумал.
– Варя? Скотов много, но не все люди скоты. Не надо меня бояться, давай просто дружить, ― руку ей выставил, а у девушки горло перехватило – ударила по ладони. По – детски, как-то вышло, но даже не смешно – грустно.
Макс взгляд опустил – сердце защемило, и так захотелось Тома снова удавить, что впервые подумал – зря лично грех на душу не взял.
Отошел, чтобы успокоилась, сделал вид, что палату осматривает. Немного и сказал:
– Мне не надо ничего от тебя, но убеждать в этом не стану. Было у меня в жизни такое, что не каждому врагу пожелаю. И никого рядом не было, никому не нужен вышел. Сдох бы – не заметил никто. И у тебя беда случилось, и ты тоже одна. Я знаю, каково это карабкаться, когда ни сил, ни желания. Поэтому я рядом буду. Поэтому, Варя. Хочешь верь, хочешь – нет.
Стер с телевизора пыль, на пальцы уставился – вот тебе и лечебное заведение.
Покосился на девушку – лежит, смотрит, а в глазах апатия, сквозь которую и горечь и неверие прорывается, сарказм на грани фола.
Руки сполоснул.
– Выздоравливай. До завтра, ― бросил и вышел. Варя не пошевелилась – ей хотелось того же что сутки назад и месяц, и полгода назад – умереть.
Смелков закурил, прислонившись к машине, смотрел на усыпанные снегом ветви, через которые вдалеке виднелся купол храма, и подумал: если ты есть – дай сил и терпения.
На следующий день он опять заявился. У Вари рука с ай-фоном опустилась, уставилась устало, уже и посылать его сил нет. А Макс опять баночки с питанием и соком на тумбу молча выложил и, видя, что вчерашнее не трогала, укоризненно на нее посмотрел:
– Так не пойдет, Варя.
Взял мясное пюре, вскрыл, ложку из салфетки развернул, сел на край постели. Девушка лежала бледная, тихая, только взгляд все пытал – какого ты здесь, и просил – отстань, а?
– Плохо? ― нахмурился. ― Это потому что ничего не ешь. Ты, вообще, какую кухню предпочитаешь?
Пюре почерпнул и к губам поднес. Варя не на ложку – на него смотрела: ох и достал!
– Африканскую, ― выдала глухо, видя, что не отвяжется. Макс ей паштет сунул. Скривилась, но проглотила.
– Экзотику, значит? ― улыбнулся. ― Сказочница. А если серьезно? Суши, роллы, пиццу, борщ с пампушками? ― вторую ложку поднес. Варя уже не противилась, съела. Он, болтая ей всю банку скормил и сок выпить заставил, приподнимая голову. Руки у него сильные и нежные, но тревожили все равно.
– Роллы. С фруктами, ― протянула, все пытаясь понять, что он к ней прицепился и отчего такой заботливый. Вроде не брат, не сват, не отец.
– Не вопрос, ― и сидит рядом, смотрит.
Оратор из Макса никакой, было время вовсе несколько месяцев молчал. Но жизнь заставила даже на практикум по риторике заглянуть, и что-то умел. Но с девушкой буксовал, говорить совсем не хотелось. Вот и сидел, смотрел и она, и вроде разговаривают.
Странное было ощущение, словно сродство какое-то или память глубинная. Казалось ему, что знает ее сколько себя. Что в детстве с ней по яблоням лазили, в юности в одной компании тусовались и даже был немного влюблен. Что даже когда его не было, когда ухнул в пропасть, она все равно рядом была.
Тени уже по палате поползли, темнело быстро, а они все молчали.
– Странный ты, ― прошептала Варя.
– Тебе плохо? Слабость?
– Капельницу скоро будут ставить, станет лучше.
И все – о чем говорили?
Медсестра пришла со стойкой, свет включила и словно разорвала нечто уму неподвластное, вспугнул необъяснимое таинство.
– Я завтра приду, ― бросил уходя, видел, Варя взглядом провожает и нет в нем ни страха, ни сарказма – легкое непонимание.
В дверях с невысоким седым мужчиной столкнулся.
– Здравствуйте, ― выдал опешившему автоматом.
И уже на крыльце сообразил, кто он.
Варю утомили посещения. Нет – больше – они ее угнетали.
Она лежала в темноте, сжимала телефон в руке и смотрела в ночь слепыми глазами. И ненавидела и ее, и себя, и всех, кто не дал ей умереть.
Она неполноценная, и в ее жизни и смерти ничего не изменится. Нет, станет лучше – отцу. Он, практически ушел из семьи ради нее. И сейчас счастлив, потому что пока Варя в больнице, смог вернуться к своей жене. А до – разрывался. Ладно, его дорогая Тася все понимает, но уже наверняка, пилит и готова выгнать насовсем. Кто потерпит, что мужик живет на два дома?
А он не оставляет ее, все присматривает и боится. Боится оставить, боится остаться. Не может уйти от жены, не может бросить дочь.
Гребанная жизнь…
Гребанный киллер…
Гребанный Макс…
Кто просил их спасать ее?
Потому что она никто и ничего, недостойна пули, недостойна, чтобы ее услышали. И чтобы убили. А сама не может. Жизнь как назло, издеваясь над ней, возвращает в свое лоно вновь и вновь.
Зачем?
Надо заканчивать.
Варя нажала кнопку связи и приложила сотовый к уху. Художник ответил не сразу, и по голосу стало ясно – пьян, по фону – в клубе зажигает.
– Привет, Художник. Влад – узнал?
– О! Куда пропал? На твое место уже пацанчика взяли.
– Хреново, ― прохрипела через паузу. ― Я в больничку залетел. Ты там скажи – выйду – отпашу. Пусть место за мной оставят.
– Я-то скажу, а толку, ребенок? Ты вообще, с чем залег?
– Да мал-мал с четырьмя шалыми поскубались, ― прохрипела. ― Наваляли друг другу нехило. Зелень нужна будет, на мель сел, сам понимаешь.
– Может надо чего?
– Не. Скажи там, пусть подождут меня.
– Поговорю, ― посерьезнел. ― Ты держись там, малой. Голос у тебя как у утопленника. Нехило хапнул?
– Так. Пригрели, блина. Ладно, веселись там и за меня. Светику, своему, семицветику привет.
– Передам. Выйдешь, вместе оторвемся. Пока, малой. Не кисни.
– Ага, ― отключила связь и опять уставилась в окно – с работой, похоже, облом. Значит, нала не будет, и отец опять начнет совать свои тугрики. И опять замкнется круг.
Стоп, не киснуть, работу она найдет и отца в семью отправит. Но надо с технарем разрулить.
Перебрала телефоны и нажала на связь.
– Привет, Маня.
– Какая я тебе!.. ― выдала недовольное и стихла.
– Не узнала, провинциалочка? ― хмыкнула. Голос скрипел и хрипел, как несмазанная телега.
В трубке царила тишина и вот взорвалась тихим, полным страха шепотом:
– Влад? Господи, что с твоим голосом? Ты… ты где?
– В больничке, Маня, в больничке. Ты это, подруга дней моих суровых, стукни там, что я не прогуливаю, посерьезу залег. Через неделю, две нарисуюсь.
– Я… я скажу. Влад, что с тобой? Где ты? Я приеду! Влад! ― девушка скатывалась в истерику, не на шутку испугавшись.
– Не мельтеши, провинциалочка. Грызи гранит науки, потом мне конспекты задаришь. На Новый год, ― хрюкнула. ― Пока.
Рука с телефоном свесилась с постели – Варя уставилась на тени, что гуляли по потолку. И пропела хрипло, тихо, с отчаяньем, безбожно фальшивя:
