Значит, моя бедная несчастная мама, старая больная голубка и прочие фантазии моего папы, который сейчас, вот в эти минуты… да я знать не хотела, что с ним сейчас, вот в эти минуты!.. на самом деле жила в Инзеле – самом богатом и аристократическом районе Штефанбурга, на небольшом острове, который соединялся с нашим берегом, с Нидером, широким старинным мостом, а с другим берегом, с частью города под названием Хох – висячим железным мостом, по которому, кажется, не могли ездить кареты. Можно было идти только пешком. Если кому-нибудь, живущему в Хохе, надо было съездить на Инзель, ему приходилось сначала по одному из трех больших мостов переехать на Нидер, потом доехать до левого – если смотреть с берега на реку – до левого края Эспланады, и вот там, по единственному проезжему мосту въехать на этот заповедный остров.
В свое время остров был и в самом деле заповедный. От того времени сохранились две дубовые, обшитые медью будки у начала моста на нашей стороне и у его конца уже на самом острове. У будок стояли гвардейцы в одежде восемнадцатого века. Это были отставные солдаты с большими декоративными алебардами на руках, но зато с самыми настоящими медалями на груди. Это была выгодная и почетная должность. Туда назначали особо отличившихся ветеранов. Стражников было довольно много, потому что караул у этих будок менялся каждые три часа. Плюс резерв, плюс разводящие. То есть самое маленькое сотня вот таких ветеранских пенсий. Старики были загляденье – высокие, с огромными седыми усищами. Посеребренные наколенники и налокотники сияли. На касках дрожали цветные перья. Но глаза были добрые. Однако на Инзель никто просто так не ездил. Говорили, что в каждой из этих будок есть электрическая кнопка, а раньше был колокол. И в случае чего ветераны-сторожа могли вызвать уже совершенно настоящую, не декоративную, а крепкую и суровую полицейскую охрану. Так что в Инзель ездили только хозяева особняков и роскошных квартир – там было несколько современных больших домов – и их гости.
Проезжая мимо первого стражника, я крикнула: «Мое почтение! Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург!» Он кивнул мне и отдал честь. Второй, очевидно, увидев, как мне отдает честь первый, тоже пристукнул алебардой и отдал мне честь без всяких вопросов. Мы въехали в прекрасную тенистую аллею, мощенную большими, аккуратно пригнанными одна к одной плитами, так что наша коляска катилась, почти совсем не подпрыгивая на стыках.
Аллея скоро закончилась небольшой треугольной площадью, от которой – как бы в длину острова – шли четыре улицы. Я заглянула в бумажку с адресом. Адрес был такой: улица IV – римскими цифрами, дробь улица 15 – арабскими. Как интересно! Значит, в Инзеле улицы никак не назывались, а нумеровались вот так – вдоль и поперек. Папа рассказывал, что так устроены улицы в Нью-Йорке. Ах, как я хотела съездить в Нью-Йорк! Вернее, сплавать. Правда, после позапрошлогоднего происшествия с «Титаником» расхотела и сейчас ни за какие коврижки бы туда не поплыла. Хотя люди плавали все равно. На огромных пароходах, туда-сюда. А были еще храбрецы, которые плавали из другого конца Америки в Японию, из Сан-Франциско через Гонолулу в Иокогаму, то есть вообще через Тихий океан. Люди вообще так устроены. Как муравьи. Их топят, а они все равно плывут. Вот так, чередуя печальные мысли о неисправимо глупом роде людском с красиво звучащими словами вроде «Гонолулу» и «Иокогама», я ехала вдоль длинной улицы, собственно, тоже аллеи, где за чугунными коваными воротами виднелись невообразимой красоты дома. Даже слишком невообразимой красоты, сказала бы я. Очень много там было колонн, скульптур на мраморных фризах, зеркальных окон и широких мраморных ступней. Каждый воображал себя королем на своем сравнительно небольшом, не больше четверти десятины, кусочке земли. Княжеские и герцогские гербы украшали ворота, а иногда и над воротами такой вот кованый герб держали в руках два бронзовых воина. Я бы на месте хозяев побоялась бы каждый день проезжать под этим гербом, потому что уж больно далеко были вытянуты руки этих древнеримского вида молодцов. А ну как обломятся? Хорошо еще, если карета будет закрыта. А если коляска? Таким гербом по башке – и конец древнему княжескому роду! Я засмеялась. Извозчик обернулся. «Кстати, – сказал я, – наш адрес четыре дробь пятнадцать. Четвертая римская дробь пятнадцатая арабская, так сказать… Мы правильно едем?» – «Я первый раз на Инзеле, – сказал извозчик. – Ничего. Найдем. Сейчас полицию встретим и найдем».
Но никакой полиции, вообще никого встречного не было. Странно. Как будто мы ехали по какому-то спящему или мертвому городу. Хотя, по всему видать, люди здесь жили. За какими-то воротами кучер распрягал легкую двухколесную коляску. За другими воротами гувернантка бегала с ребенком по лужайке и громко учила его французскому, прямо как госпожа Антонеску. Мне даже на миг показалось, что это она. Но нет, конечно, не она. Это была какая-то совсем молодая девица. Наконец я увидела табличку на одном из заборов. Римское два дробь арабское восемь. Ага! Я догадалась, что «римские» улицы идут вдоль острова, а «арабские» поперек и что мы едем, выходит, по второй продольной улице. Я, припомнив папины рассказы про Нью-Йорк, назвала ее Второй авеню. Я вспомнила, что мы, когда съезжали с этой треугольной площади и въезжали в эту, так сказать, авеню, она была левее. Ага! Значит, чтоб попасть на четвертую, нам надо взять направо. Тем более что вот как раз восьмая поперечная улица очень узкая. Совсем тоненькая аллейка была перед нами. Я крикнула кучеру «направо!» – и, действительно, минут через пять мы доехали до поворота, до перекрестка с Четвертой Римской и повернули налево.
Эта улица была уже немножко другая. Дома были повыше, тоже очень роскошные, но безо всяких претензий на Версаль или Сан-Суси. А некоторые участки были разделены невысоким забором пополам, и этот забор утыкался прямо в стену дома между двумя окнами. То есть дом делился между двумя хозяевами. Дальше пошли трех– и четырехэтажные дома, уже совсем городские, и улица постепенно переставала быть аллеей, превращаясь в обычную, очень хорошо мощенную и прибранную, но все-таки городскую улицу. Одна разница – тротуары широкие. Гораздо шире, чем у нас в Нидере. Настолько широкие, что посреди тротуара были сделаны небольшие газоны, где росла хорошо подстриженная трава и по углам стояли кадки с цветами. Здесь уже время от времени встречались люди. Полицейский стоял на углу, теребя свою шашку. Девушка с корзинкой, в белом чепчике, по всему видно – горничная, спешила по своим делам. Запахло бензином. Этот запах у нас в городе (я уже говорю у нас, потому что я точно понимала, что Инзель – это совершенно другой город, а может, вообще другая страна) – даже у нас этот запах был редок. А здесь время от времени нас обгонял большой фырчащий лакированный фургон на красных колесах с маленькими стеклянными дверцами. Смешно крякающий своим сигналом и оставлявший за собой сладкий и душный, головокружительный запах двадцатого столетия. Который мне всё-таки не нравился.
«Конечно, – подумала я со своей дурацкой страстью делать замечания и вносить поправки, – конечно, весь этот Инзель был построен совершенно неправильно. Надо было сделать так, чтоб вот эта городская, оживленная его часть была ближе к мосту, а вот та, дворцовая, уединенная, конечно, должна была быть задвинута в самый конец. Хотя бы для того, чтобы люди на своих колясках и автомобилях не ездили мимо. Но в жизни все не так, как мне хочется. Кроме того, может быть, что люди ездили в основном по Четвертой авеню, ну, в смысле по Четвертой Римской улице, и она-то была самая оживленная, а на Вторую Римскую, где были сплошные дворцы, мы заехали случайно – ну, как в тот раз, когда мы заехали на рабочую окраину. Точно так же, только с обратным знаком. Господи, – думала я, – ну когда же мне наконец надоест в уме исправлять ситуацию!»
Но вот мы, кажется, приехали. IV/15 – это был довольно большой и высокий (я даже запрокинула голову, чтоб его хорошенько рассмотреть) пятиэтажный дом, построенный скорее всего недавно. В том духе тоскливо-изящного модерна, от которого сейчас все просто с ума сошли. Непременные увядшие ирисы, плакучие лилии, большие трагические маски женщин с полузакрытыми глазами и длинными, струящимися с четвертого этажа до второго белыми волосами на фоне свето-зеленых стен. Дом в виде фарфоровой сахарницы фирмы «Веджвуд», или что они там имели в виду. Вот в таком доме жила графиня фон Мерзебург, моя мама. Я на всякий случай попросила извозчика обождать, спрыгнула и подошла к подъезду. Там была табличка: большая рамка из черного металла, в ней прорези, против каждой прорези круглый шарик. В прорезях были какие-то фамилии. У меня кружилась голова, билось сердце. Я не могла разглядеть. Тем более что глаза не сразу привыкли к тени – табличка была под сильно выдающимся вперед металлическим козырьком, а мы последние десять минут ехали по солнцу. Вот, наконец, фон Мерзебург. Мне не понравилось, что она была последняя в ряду. У меня рот пересох. Я облизала губы и нажала на этот шарик. Очевидно, мамина служанка должна была спуститься и отворить подъезд. Странное дело, но я почему-то не стала сама открывать дверь. Мне казалось, что это неправильно, что есть порядок: нельзя без спроса переступать чужой порог, даже если это порог многоквартирного дома. Я подумала: сколько времени нужно, чтобы услышать звонок, а потом спуститься вниз? Минута, две, три? Интересно, в каком этаже она живет? Я огляделась. Окна бельэтажа были плотно закрыты атласными занавесками. Так называемыми французскими, собранными в полукруглую чешую. Я отступила на шаг. Почему-то мне показалось, что мама сейчас смотрит на меня сверху. Но солнце, которое как раз вылезло из-за горы Штефанбург, из-за той скалы, где стоял самый первый монастырь, помните? – солнце от радости, что вышло наружу, изо всех сил поливало желто-красным черные зеркальные стекла. Радуги стояли в воздухе, а может быть, не воздухе, а в моих глазах, потому что я, кажется, заплакала. Я вдруг представила себя сироткой из народной сказки. Куда-то исчез извозчик. Растаяли мои ботиночки с шелковыми бантиками по бокам. Истлела и исчезла накидка, и парижская сумочка в руках – папин подарок – тоже пропала, превратившись в холщовый мешочек. Я стояла босиком на грязной колкой мостовой и плакала, и умоляла маму спуститься ко мне со своих графских высот.
