– Какую Эмилию? – спросила я и тут же вспомнила.
Так звали прежнюю гувернантку, которая была у меня при маме.
– Гувернантку, которая была до госпожи Антонеску, – подтвердил мои мысли папа. – Они с мамой очень сильно дружили, если, конечно, позволительно так назвать отношения между графиней и гувернанткой ее дочери. Но они все время держались вместе, о чем-то долго разговаривали. Эмилия была из этих поэтических кружков. Она была богемная девица. Может быть, я даже видел ее в том самом салоне, где познакомился с мамой. Сейчас я даже думаю, что это была просто мамина подруга. Какая-то неудачливая поэтесса или незадачливая актриса. И сейчас я почти уверен, что мама просто помогла ей таким образом. Еда, жалованье и совсем необременительная забота о малышке. Тем более необременительная, что кругом полно служанок. Одна постирает, другая искупает, третья причешет, пятая с ложечки накормит, а они тем временем будут сидеть на диване, покуривать дамские папироски, попивать домашнее, а то и привозное, выписное вино! – папа поднял палец, изображая скуповатого хозяина, – да, попивать винцо и болтать об изящном. О Рильке, о Ницше, о Вагнере и даже о постановках маэстро Станиславского в Московском художественном театре. Благодать, – засмеялся папа и воздел руки к небу, то есть к потолку. – Какая благодать! За мои-то денежки!
– Скаредность – свойство мещан, – уколола я папу.
– А позволять себя грабить, да и еще с милой улыбкой – свойство идиотов, независимо от сословия, – парировал папа. – Но я таким идиотом пробыл года четыре, наверное. Хотя рассчитал ее вовсе не потому, что мой управляющий однажды подбил баланс и сообщил, во сколько обошлась нашему хозяйству приятная болтовня мамы с Эмилией.
– Почему же? – спросила я.
– Опять-таки неловко, – ответил папа. – Но ты уж потерпи.
– Хочешь, – сказала я папе, – я тебе ужасно грубую и невежливую вещь скажу, папочка? – Папа посмотрел на меня даже с некоторым интересом, но сказал:
– Хочу.
– Считай, что я у тебя уже попросила прощения, и ты меня уже простил. – Папа кивнул, и я кивнула тоже. – Хорошо. Вот эти новомодные доктора, про которых ты мне только что рассказывал, которые пять крон берут за то, что пациент перед ними на диване лежит и все, что в голову придет, рассказывает… – Я замолчала.
– Ну? – спросил папа.
– Я бы на их месте пятьдесят крон за такой час брала. Это ж тяжелая работа. Сидишь, как корзина, а в тебя, – я хотела сказать «грязь и мусор», но на всякий случай сказала: – а в тебя как будто ну просто камни сыплют.
– Вот так, – сказал папа, – в кои-то веки захотел быть искренним со своей дочерью и получил. – Он замолчал, очевидно, подбирая поприличнее сравнение, так же, как я только что заменила «грязь и мусор» на вполне приличные «камни». – И получил в общем-то щелчок по лбу, – сказал папа, горестно усмехнувшись. – В общем, как говорил Талейран…
– Не надо про Талейрана! – закричала я. – Ты не обиделся, ты же обещал! И ты меня уже простил – ты тоже обещал! За что ты выгнал Эмилию?
– А вот за что. В один прекрасный день, кажется, как раз после того, как поперек двери, соединяющей наши с мамой комнаты, встал комод, Эмилия вдруг стала вести себя совершенно невозможным образом. Она никогда раньше даже не разговаривала со мной. «Здравствуйте, до свидания, спасибо, благодарю». Ну, сама понимаешь. А тут вдруг стала, так сказать, обращать на меня внимание, причем в весьма недвусмысленном жанре. Она входила в гостиную, когда там был я, и начинала поправлять на себе воротнички, а иногда даже причесываться. Ты можешь себе представить? Причесываться при мужчине, при своем господине! Ты понимаешь, что я имею в виду? При отце дочери, у которой она в гувернантках, – уточнил папа, потому что я поморщилась при слове «господин». – При барине, проще говоря. Вот так вот. Вынимала шпильки из своих медно-золотистых волос, раскидывала локоны по плечам, вынимала из ридикюля расческу и начинала, как эдакая Лорелея, расчесывать их, стоя в дверном проеме между гостиной и прихожей или на террасе, где я в этот момент сидел в качалке. Или, пуще того, начинала поправлять шнуровку на своем башмачке, поставив ногу на бордюр террасы и подняв юбку чуть ли не до колена, а может, и выше. Все это обязательно на моих глазах. Мне казалось, вернее, не казалось – это так и было, клянусь тебе, Далли, она просто ловила меня то в аллее, то во дворе, то в саду, то где-нибудь в доме, и тут же начинала то распускать и затягивать поясок, то поправлять шнурки на ботинках, а то и вовсе вылавливать бабочку, которая залетела ей под платье и щекочет грудь.
– Проще говоря…
– Вот именно, – сказал папа. – Проще говоря. Проще говоря, она меня соблазняла. И я почему-то уверен, что она делала это то ли с разрешения, а может, по просьбе мамы. Ты понимаешь?!
– Я понимаю, – сказала я. – Но ты так любил маму, что не мог поддаться этому соблазну.
– Не только! – крикнул папа. – Мне казалось это отвратительным само по себе. Гувернантка дочери! Это недопустимо. Да и не в этом дело. По заданию жены! Какая гадость! Какая мерзость! Содом и Гоморра! А потом чтобы они обсуждали это? Ну, все вот это, что могло по их планам произойти, чтобы они потом обсуждали? Да? Нет, никогда! Но больше всего меня, конечно, задело отношение твоей мамы. Как она могла?! Может быть, впрочем, у них в богеме так принято – уступать своего мужа подруге. На время. Для забавы. Но мы же не богема, она же графиня фон Мерзебург!
– Папа, – спросила я, – а ты правда веришь, что мы – другие? Что мы совсем другие? Что мы не как мещане, не как попы, не как бедные мелкопоместные дворянчики, не как крестьяне, вообще не как все? Что мы особенные? Что у нас душа особенная, мысли особенные и честь тоже особенная?
– Правда, – сказал папа. – Два раза правда. Я в это правда верю, и это правда так и есть. Поэтому я рассчитал Эмилию. Как только я это все понял вместе с ее взглядом. С этаким туманным взглядом, которым она одарила меня, когда мы однажды столкнулись в дверях, где она в очередной раз вытаскивала травинку из ложбинки между грудей и не уступила мне дорогу, когда я выходил из столовой, и, почти прижавшись ко мне, обдала меня туманным ореховым взглядом. Мол, дескать, что же вы, сударь, тянете? Вот тут я сразу вызвал управляющего и велел ему, как говорится, досрочно расторгнуть контракт. Впервые мама устроила мне настоящий скандал. Вернее, сначала она просто сказала, что там в конторе какое-то недоразумение. Нет, ничего подобного, это я велел. Тогда она в своей всегдашней легкой и пренебрежительной манере попросила меня не валять дурака. Но когда я сказал, что это мое твердое решение, она просто потеряла всякий контроль над собой. Я объяснил ей причину, а она закричала: «Ты что, боялся не удержаться? Ну и не удерживался бы! Подумаешь! Ты же барин! Господин здешних мест! – передразнивала она наши с дедушкой слова. – Она твоя работница. Она хорошенькая, разве нет? Если хорошенькая не прочь с барином, и даже сама себя предлагает – почему же барин должен отказываться?» Я только стоял, держась руками за щеки, и повторял: «Боже, какой стыд! Какой стыд!» А она продолжала: «Да ведь любой барин, и пятьсот лет назад так было, и сто лет, и сейчас так есть, ведь любой барин захаживает в деревню к девчонкам, или управляющий сам их к нему приводит. В маленькую такую комнатенку при конюшне. Разве нет?» – «Какой стыд! – повторял я. – Какой бред!» А она не отставала. Она говорила: «Но ты же ходил в деревню? Но тебе же приводили свеженьких, как яблочко, девочек? Туда, в ту комнату при конюшне?» – «Бог с тобой, – сказал я ей. – Бред! Бред! Тысячу раз бред!» – «Подожди», – сказала она, вдруг сбавив тон и подойдя ко мне близко, и заглянув в глаза, и глядя на меня с чистейшим любопытством и изумлением, и даже приоткрыв рот. Я чувствовал прекрасный запах из ее рта. Кажется, она только что съела вишнёвый пирог. Пахло вишневым вареньем. У меня голова кружилась. «Подожди, – сказала она. – Ты хочешь сказать, что ты за эти месяцы мне не изменял со служанками или с кем-нибудь еще?» – «Нет», – прошептал я. У меня в глазах совсем темно стало оттого, что она так близко ко мне придвинулась. Я даже чувствовал ее грудь. Она почти что прижалась ко мне. «Нет», – повторил я. «Поклянись», – прошептала она. «Клянусь», – сказал я. «Поклянись самым дорогим, что у тебя есть». – «Клянусь своей любовью к тебе», – прошептал я. Наши губы уже почти соприкасались. «Еще чем-нибудь», – сказала она. «Чем?» – спросил я. «Поклянись счастьем нашей Далли». – «Клянусь счастьем нашей Далли», – сказал я. «И богом?» – спросила она. «И богом истинным», – сказал я. Ее дыхание уже входило мне в рот. «Вот теперь верю, – сказала она. – За четыре месяца и три недели ни разу, ни с кем? Вот теперь верю, – она отшагнула от меня на два шага и закончила: – что ты просто идиот. – Она повернулась и в дверях сказала: – Извинись перед Эмилией и скажи, что это недоразумение. Можешь с ней не спать, но извиниться надо».
