Я словно оказался на пороге страны, где жили веселый Дон Кихот и Санчо Панса (в книгах моего детства их почему-то всегда изображали двумя черными силуэтами). Страна эта выглядела настолько гостеприимной, что хотелось там поселиться. Не начать ли мне Великое Приключение, подумал я, какого не устраивал еще никто? Прямо сейчас?
– Свет, – сказала тень в платье. – Надо зажечь свет. Вдруг мы так и останемся тенями и все забудем? Скорее, Алекс!
Я понял, что Юка права. Как зажечь свет, я не представлял – поэтому попытался просто его увидеть. И мне это удалось.
Раздался треск и грохот, сверкнула молния – и стало светло, словно молния так и застыла в небе. Мы больше не были тенями – мы снова сделались собой.
Коридор, где мы только что шли, исчез.
Мне показалось, что мы попали в архитектурную кунсткамеру, куда со всей земли свезли уродливые фрагменты неизвестных построек – слишком толстые колонны, слишком узкие арки, чересчур крутые лестницы – и хаотично разбросали их по каменной равнине. Все здесь было старым, очень старым.
И я уже видел это прежде.
Я понял, где мы. Это было то самое место, куда привела меня дорога Смотрителей после встречи с Никколо Третьим. Только тогда была лунная ночь – а сейчас день, облачный и хмурый. Низкие тучи почти касались камней, похожих не то на руины, не то на заброшенную древнюю стройку.
Если это действительно была стройка, то строители определенно не имели плана – или каждое утро начинали труд заново… Как будто здесь вместе работали карлики и гиганты под командой вернувшегося из одиссеи циклопа. Вавилонская башня была по сравнению с этим местом гимном созидательной разумной силе: зиггурат все-таки сумел преодолеть тяжесть и подняться ввысь. Здесь же любая лестница вела в пустоту.
У неизвестных строителей получился только пол из каменных плит – но и он был весь в трещинах. Из них рос тысячелистник. Некоторые из плит были разломаны и выворочены проросшими сквозь них деревьями.
Деревьев в этом месте я не помнил. Зато помнил зеркальную стену, делившую все пополам – так, во всяком случае, мне показалось в лунном свете. Не была ли она тем самым Зеркалом Фаустуса, о котором я тогда просто не знал?
Но теперь никакого зеркала я не видел.
– Смотри! – сказала Юка и ткнула пальцем в одну из стен.
Я заметил в стенной нише статую Павла Великого.
– Похож на тебя, – засмеялась она.
Это было реалистичное изваяние из чего-то вроде каменной соли или мрамора, вполне пригодное для монастыря средней руки или центральной площади какого-нибудь городка: Павел брел вперед, задумчиво склонив голову в треуголке (поэтому Юка и нашла между нами сходство).
– А вот еще один.
Я повернул голову.
В просвете между гранитными колоннами стояла другая статуя Павла. Сперва мне показалось, что это копия первой – император-алхимик так же неспешно шел вперед. Но потом я заметил, что его нога сильнее согнута в колене, и руки расположены чуть иначе: это было похоже на две объемных фотографии одного и того же шага в разных фазах.
– Их тут много, – сказала Юка. – Посмотри.
Статуй вокруг было действительно много – так много, что стало непонятно, отчего мы не замечали их прежде. Наверно, не искали их взглядом…
Чем дальше мы шли, тем больше каменных Павлов появлялось по сторонам. Различался только миг, когда их запечатлел неизвестный скульптор. Павел выглядел хмурым и собранным. Особенно это было заметно на тех изваяниях, где он держал треуголку в руке.
– Интересно, – сказала Юка. – Они идут в одну сторону.
Она была права. Все каменные Павлы шли в одном направлении – наперерез нам. Даже те, что остановились отдохнуть, глядели туда же.
– Мы неправильно идем, – сказала Юка. – Надо вместе с ними.
Когда мы повернули, идти сразу стало легче – проходы между руинами сделались шире, и нам почти не приходилось обходить препятствия. Мы оказались на чем-то вроде главной улицы – и приближались теперь к той точке, куда вместе с нами брели каменные Павлы.
Улица сужалась – а Павлов вокруг становилось все больше: вскоре мы уже пробирались сквозь их неподвижную толпу. А потом стены сошлись и улица кончилась.
В тупике стояла каменная плита с заостренным верхом, похожая на плоский обелиск. На ней была длинная надпись.
Изваяния стояли вокруг так густо, что протиснуться между ними было невозможно – но перед самим обелиском оставался небольшой треугольник пустоты. Чтобы попасть в него, нам с Юкой пришлось пролезть между каменными ботфортами.
На обелиске было высечено:
Я, Павел, отразился в сем Зеркале, стал Змеем, заглянул в свое сердце – и отверг оцепенение вечности, выбрав бег мгновения. Я увидел, что моя судьба – быть потоком Флюида, меняющим форму, вечно юным, готовым удивляться каждому дню и ночи. Каменный Змей, оставшийся за мной, пусть станет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.
Под надписью был вензель Павла.
Рядом с обелиском лежала бронзовая плита. Из нее торчала половина массивного гранитного диска, похожего на полированный мельничный жернов. На краю диска было глубокое отверстие.
Юка наклонилась над колесом и попробовала его повернуть – но ничего не вышло.
– Осторожней, – сказал я. – Ты не знаешь, что это.
– Это рычаг, о котором писал Павел.
– Даже если ты права, не надо спешить.
Она выпрямилась.
– Ты понял, что такое Каменный Змей?
– Может быть, – ответил я, – это все статуи Павла вместе. Как бы Павел миг за мигом. Их должно быть бесконечно много.
– Я тоже так подумала. Наверное, из нашего мира Змея нельзя увидеть иначе.
– Ну а где Зеркало? – спросил я.
Юка кивнула на обелиск с надписью.
– Вот оно.
– Почему ты так решила?
– Здесь написано: «в сем зеркале». Надо просто повернуть это колесо, и что-то произойдет.
И она снова склонилась над каменным диском.
– Подожди, – сказал я. – Ты все равно не сможешь его повернуть. Это поворачивают не руками.
– А как?
– Скорее всего, Флюидом, – ответил я. – Защита от случайных визитеров… Хотя непонятно, кто сюда может случайно попасть.
– Так поверни его.
Я поднял ладонь и позволил Флюиду пройти сквозь камень, стараясь почувствовать, что спрятано за гранитным колесом. Мои усилия напоминали попытку увидеть свою анатомию, вслушиваясь в телесные ощущения. Но лучшего метода у меня не было.
Сквозь каменный жернов проходила длинная ось, а ниже, там, где моя способность ощущать соприкосновение с материей уже исчезала, начинался обширный подземный резервуар. Он был пуст.
Я попробовал повернуть колесо напряжением Флюида. У меня ничего не получилось – кажется, мне препятствовал скрытый в колесе механизм. Тогда я попытался привести его в действие, но это было как чинить лежащие под шкафом часы, засунув туда руку. Я собирался честно признаться, что ничего не могу поделать, когда Юка сказала:
– А ну-ка, подожди…
Она подошла к стоящему у стены Павлу и вынула из его руки эспантон – длинное копье с наконечником сложной формы.
Я не обратил на него внимания, потому что древко было одного цвета со стеной. Но, увидев его, я сразу вспомнил статую Павла перед церковью в Михайловском замке. Император прикладывал палец одной руки к губам – а в другой его руке было такое же копье.
Юка вставила наконечник в дырку на колесе. Копье ушло в камень на всю глубину наконечника и часть древка. Раздался мягкий щелчок – словно какая-то деталь встала на положенное ей место. Теперь копье торчало из колеса почти параллельно земле. Юка потянула получившийся рычаг вверх, и он повернулся примерно на треть хода.
Вокруг стало темно. Подул холодный ветер. А потом случилось то же, что прежде: вверху сверкнула скрытая облаками молния – но не погасла, а так и застыла в небе, превратившись в дневной свет.
Я услышал гул множества поющих голосов. До меня долетали басы, теноры, дисканты. Каждый выводил что-то особенное, свое – но вместе они сливались в невнятный и малосодержательный шум, подобный рокоту моря.
Вокруг нас по-прежнему были развалины, но теперь они выглядели иначе – в них появилось больше упорядоченности и смысла. А потом я увидел, что каменные Павлы исчезли.
Вместо них на улице стояла толпа бронзовых Франклинов. Они выглядели очень по-разному, но у большинства руки были экспрессивно воздеты – как будто их настолько переполняло чувство, что им мало было петь, и приходилось помогать себе жестикуляцией.
– Зеркало тоже изменилось, – сказала Юка.
Я повернулся к обелиску. Сперва я не понял, в чем перемена – все выглядело точно так же. Потом я заметил, что изменилась надпись:
Я, Бенджамин, отразился в сем зеркале, стал Змеем – и отверг оцепенение вечности, выбрав бег мгновения. Я постиг, что превыше всего ставил прекрасные звуки музыки. Но жизнь моя заставляла меня трудиться на других поприщах. Теперь я могу послушаться своего сердца. Я стану не сочинителем музыки, а ею самой – звуком, меняющимся так, что возникает непостижимая красота. Я стану поющим Флюидом, вечно новым, изумляющим всех, кто меня услышит. Бронзовый Змей, оставшийся за мной, пусть будет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.
