Я повернулся к обелиску. Сперва я не понял, в чем перемена – все выглядело точно так же. Потом я заметил, что изменилась надпись:
Я, Бенджамин, отразился в сем зеркале, стал Змеем – и отверг оцепенение вечности, выбрав бег мгновения. Я постиг, что превыше всего ставил прекрасные звуки музыки. Но жизнь моя заставляла меня трудиться на других поприщах. Теперь я могу послушаться своего сердца. Я стану не сочинителем музыки, а ею самой – звуком, меняющимся так, что возникает непостижимая красота. Я стану поющим Флюидом, вечно новым, изумляющим всех, кто меня услышит. Бронзовый Змей, оставшийся за мной, пусть будет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.
Не успел я дочитать до конца, как Юка нажала на эспантон, и рычаг повернулся еще на треть.
Опять стало темно. Подул ветер, только теперь он был теплым и влажным, и в нем чувствовалась соль. А затем невидимая молния вспыхнула в небе – и превратилась в дневной свет.
На этот раз мир изменился неузнаваемо.
Во все стороны вокруг, насколько хватало глаз, простиралось море. Мы стояли на чем-то вроде подъемного моста, отходящего от вершины огромной башни. Башня поднималась прямо из волн и была такой высокой, что на море внизу было страшно смотреть.
В эту башню соединилось все то, что раньше казалось руинами древней стройки. Арки, колонны, лестницы и стены, представлявшиеся мне осколками тысяч разных городов и эпох, теперь без всяких стыков примкнули друг к другу, словно кто-то собрал наконец невообразимую головоломку.
В нишах и арках стояли бронзовые Франклины, каменные Павлы, сказочные женские фигуры, – и слышен был далекий хор, поющий латинскую кантату.
На вершине башни, совсем недалеко от нас, возвышалась часовня, повторяющая формой корону мальтийского ордена – Павел позировал в такой ветхим художникам. Стены часовни казались сделанными из толстого стекла или эмали. Она излучала слабый янтарный свет – и такую невозможную, физически ощутимую благодать, что я почувствовал боль в основании горла, а на глазах моих выступили слезы раскаяния – за то, что каждую секунду своей жизни я выбирал быть не с этим светом, а с чем-то другим.
Особенно сильный поток благодати исходил от осьмиконечного павловского креста над часовней. На него даже трудно было смотреть. Я понял, что именно отсюда любовь изливается на Идиллиум – Ангелы лишь направляли ее поток.
Я уже видел эту башню с короной. Она была на гравюре Павла, присланной мне в подарок Менелаем. Гравюра висела в чайном павильоне Красного Дома, и я пользовался ею для духовных упражнений – но когда Менелай сказал, что не знает смысла этого изображения, я потерял к ней интерес.
Наверно, Юка была права – меня создали нелюбопытным специально. Какое карете дело до вида за окном?
Надпись на обелиске была уже другой.
Я, Франц-Антон, отразился в сем зеркале, стал Змеем – и всем сердцем выбрал покой вечности, отвергнув суету мгновения. Я понял, что существование состоит из перемен, а любая перемена таит в себе боль. Теперь я сделаюсь вечным покоем, источником утешения для подверженных распаду существ.
Я буду неизменным светом – а тени на экране бытия, поднимая ко мне свой взор, будут шептаться, что истинная природа всякой тени во мне. Это так и не так, ответит любовь в моем сердце.
Спокойный Флюид, неподвижно сияющий – от него пойдет отсчет дней. Светоносный Змей, оставшийся за мной, пусть станет мне памятником – и назиданием тому, кто захочет, подобно мне, повернуть рычаг.
– Это правда, – сказал я. – Он действительно стал богом.
– Или просто позволил Богу светить сквозь себя, – ответила Юка. – Как делали все, кого на Ветхой Земле называли богами.
– Но что стало с ним самим?
– Идем посмотрим…
Мне представлялось святотатством даже приближаться к часовне – но после слов Юки я понял, что никто этого не запрещал. Мы пошли вперед.
Часовня казалась сделанной из кусков светящегося янтарного стекла в серебряной оправе. Но когда мы подошли ближе, я увидел, что это не стекло. Это был Флюид, сгущенный до янтарного свечения (скорей всего, светился не сам Флюид, а какой-нибудь эфирный разряд, разделявший его с элементом воздуха).
Стоять рядом с часовней было трудно – лучащаяся от нее благодать походила на нестерпимый жар. Я увидел дверь. Это был оранжево сияющий прямоугольник.
– Войдем? – спросила Юка.
– На двери нет ручки, – ответил я. – Если бы здесь ждали гостей, она была бы.
– Может быть, ее можно открыть с помощью Флюида?
Я попытался сделать это. С таким же успехом можно было чиркать зажигалкой в жерле вулкана.
Юка шагнула в проход – и ее отбросило назад.
– Осторожнее! – сказал я.
– Попробуй ты. Может быть, твоя треуголка – это пропуск.
Я неохотно подошел к двери, зажмурился и шагнул вперед. У меня в ушах затрещало, примятые треуголкой волосы попытались встать дыбом – и в самом центре моего мозга полыхнул яркий свет.
Сперва мне показалось, что меня тоже отбросило назад. Но когда я открыл глаза, я стоял внутри часовни.
Увиденное мной было настолько жутким, что я немедленно развернулся и попытался выйти обратно. Но это не получилось – я словно налетел на стену из горячего стекла.
Стена эта, однако, была совершенно прозрачной изнутри. Я отчетливо видел Юку.
– Алекс, – крикнула она, – ты меня слышишь? Ты в порядке?
– Не кричи, – сказал я. – Я слышу.
– Что там?
Я собрался с духом и повернулся к центру часовни.
Там стоял baquet – вырезанный из благородного темного дерева и покрытый искусной резьбой. Он покоился на подставке, затянутой синим бархатом.
Вокруг, в удобных старинных полукреслах, сидели мумии в расшитых золотом ливреях (я вспомнил выражение «ливрейный медиум» – видимо, это и были они). Сперва я решил, что их двенадцать – по трое на каждом из концов начертанного на полу павловского креста.
На мумиях были короткие напудренные парики с вырезом сзади, позволявшим затылку касаться электрода, соединенного с baquet. Высохшие лица казались смуглыми индейскими масками с черными щелями глаз.
Лестница из легких металлических ступеней бежала вверх по стене. Что-то сияло и дрожало под самым потолком – и, уже догадываясь, что увижу, я поднял глаза.
Там была небольшая круглая площадка, где стоял высокий черный трон с серебряной спинкой и подлокотниками, немного похожий на кресло Галилео.
На троне сидел Франц-Антон Месмер в голубом камзоле, с муаровой лентой и звездой на груди.
Он тоже был мумией. Но его веки были закрыты, а на губах застыла улыбка, которую даже небытие не смогло лишить очарования. Это было счастливое лицо, и оно казалось живым – словно надо мной парил спящий аскет, забывший про материальную основу вещей.
На голове Месмера была корона из серебра и белой эмали. На четырех ее зубцах светились знаки элементов. Вокруг клокотало янтарное сияние. Но напора благодати, так чудовищно давившего за дверью, внутри часовни не ощущалось совсем.
От короны Месмера отходили две плетеные металлические нити: одна шла вверх – туда, где было основание поднимающегося над часовней павловского креста, – а другая сбегала вниз по спинке стула. Я проследил за тем, куда она идет: спускаясь вместе с лестницей, нить делала петлю по стене и кончалась на центральном электроде baquet.
Бог умер, подумал я. Сколько веков люди повторяют эти слова. Но что они значат? Только одно: зерно проросло – и Бог теперь живет через мир, созданный им из себя.
– Что ты видишь? – повторила Юка.
– Тут одни мумии, – ответил я. – Довольно жуткое зрелище. Хотя и возвышенно.
– Дай руку, – сказала Юка. – Вдруг я смогу войти.
– Не получится.
– Тогда выходи сам.
– Я не могу, – ответил я.
– Как не можешь?
– Тут как будто прозрачная стена.
– А другого выхода нет?
– Нет, – сказал я. – О Господи…
– Что такое?
– Ничего, – ответил я. – Ничего.
Я заметил, что мумий вокруг baquet не двенадцать, а одиннадцать.
Одно из кресел было свободно, и в пустоте над его полосатым сиденьем, в блеске подголовника-электрода – читалось жуткое и несомненное приглашение.
У меня закружилась голова. Не соображая, что делаю, я сделал шаг к этому стулу, потом второй…
– Алекс!!! – привел меня в чувство крик Юки. – Почему ты молчишь?
– Я… Ничего…
– Что ты видишь?
– Тут пустой стул, – сказал я. – Свободное место среди медиумов. То есть среди мумий.
– Ты меня пугаешь. Ты что, на него сел?
– Нет, – ответил я неуверенно, – кажется, нет.
– Не садись на него, пожалуйста… Я постараюсь тебя выпустить.
