– Что, опять? – увидев мое замешательство, сипло спросил Бумажкин, подражая мультяшному волку с голосом Джигарханяна.
– Да не, здесь где-то, – неуверенно возразил я, понимая, что да, опять…
– Не тормози, другую бери, – сказал Вовка, ухмыльнувшись.
Опыт подсказывал, что искать удобную привычную расческу бесполезно. Пару секунд спустя в моих руках окажется другая. Но именно эту я никогда больше не увижу. Как не увижу всех тех, кто день за днем покидает патанатомию в объятиях деревянных ящиков, ведь с того света не возвращаются.
Да, в то утро я снова похоронил расческу.
Это случалось со мною уже не раз, рождая беззлобные шутки коллег по цеху.
– Живьем закопал зубастую, садист! – с бутафорской укоризной произнес Борька, коротко заржав.
– Да, с концами, – согласился я.
– Надо будет вечерком помянуть несчастную, – поддержал его Бумажкин, ухмыльнувшись.
– Выпьем, не чокаясь, всплакнем чуток, – не унимался Плохотнюк.
– Да ладно, не корнцанг же, – пробубнил я в ответ.
Справедливости ради скажу, что соратникам моим тоже случалось отправлять наши рабочие инструменты в мир иной, под звуки похоронного марша и слезы родни. Просто я хоронил их чаще других. А происходило это обычно так. Закончив работать расческой (или пинцетом), я тут же торопливо хватался за что-нибудь еще, машинально кладя несчастную в гроб, в ноги к покойнику, где и забывал, погруженный в нервный галоп ритуального аврала. После накрывал гроб покрывалом и спешно отдавал родственникам. С этого момента инвентарь был обречен, ведь спасти его прямо во время прощания не было никакой возможности.
Вот и в тот день, плотно набитый выдачами, моя любимая расческа разделила последний путь с гражданином Хреновым. Беспомощно лежа у его левой ноги, прикрытая брючиной, она с ужасом вслушивалась в происходящее, еще надеясь на чудесное спасение. «Нет, не надо, стойте! Я здесь, я живая!!!» – в панике беззвучно верещала расческа, напрасно стараясь перекричать скорбные речи гражданской панихиды. «Тёмыч! Боря!! Коллеги, спасите!!! Я буду лучшей расческой, клянусь! Ведь сколько вместе работали – и ни одного нарекания!» – умоляла, когда близкие Хренова загружали ее в чрево катафалка. «Нет, не хочу! Только не это!!» – истошно голосила пластмассовая правнучка костяного гребня, выезжая из ворот морга. Всю недолгую дорогу до кладбища бедняга изо всех сил верила, что кто-нибудь полезет под покрывало, чтобы положить кулек с землей под пятку мертвеца. И тогда наткнется на нее, вытащив на свет божий и подарив второе рождение. Эта пустая надежда еще теплилась в ее пластиковой душе до того момента, когда она услышала звук точных ударов молотка, вгоняющих гвозди в крышку гроба. Обезумев от ужаса, терзающего зубастое зеленое тельце, задыхаясь в аромате дешевого одеколона, моя расческа неслышно выла, не в силах смириться со своей жуткой судьбой. А когда сверху застучали прощальные комья земли… стала умирать, навсегда покидая этот мир вместе с Хреновым. И наконец, поняв, что никогда больше не ощутит тепло людских рук, испустила дух в холодной темноте чужого гроба.
Но на ее место уже давно встала другая труженица. Зажатая в пальцах санитара, она проворно ровняла пробор следующему мертвецу, ничего не зная о страшной участи своей предшественницы, которая ждет и ее. Рано или поздно.
Настенные часы в зоне выдачи, внимательно наблюдавшие за нашей работой, показывали половину второго дня. Впереди была двадцать вторая выдача, последняя на сегодня. Вовка поручил ее Плохишу, отправившись принимать вещи у родственников, чьи близкие окажутся на гранитном постаменте завтра. Я же направился в секцию. В ее кафельное нутро то и дело нетерпеливо заглядывали патологоанатомы, не желавшие задерживаться на работе.
– Ой, как поздно мы сегодня! – недовольно посетовала Маргарита Порфирьевна, строго глядя на меня сквозь близорукие стекла маленьких изящных очков.
– Так ведь двадцать две выдачи было, – спокойно ответил я, перетаскивая на стол ее подопечного.
– Выдачами Вовка с Борей пусть занимаются, а ты нам тут нужен, – продолжала ворчать она, исчезая в дверях врачебного кабинета, что был напротив секционной.
– Сейчас все мигом сделаю, – почти ласково сказал я ей вслед, спешно надевая прозрачный полиэтиленовый фартук.
– Жду-у-у, – протяжно отозвалась Марго.
И работа закипела, наполняя секционной зал звуками льющейся воды и металлическим клацаньем инструментов, над которыми катились тугие гитарные рифы Курта Кобейна. Кстати, тоже покойного.
Когда я закончил вскрытие и Марго второпях принялась за дело, в широком проеме двустворчатой двери появилась санитарка Катя. Лишь мельком глянув на нее, я сразу же понял, что где-то рядом случилась беда. Бледная и перепуганная, в съехавшей набок косынке, она отрывисто всплеснула руками, выдохнув дрогнувшим голосом:
– Мама у Пашки умерла!
И бросилась бежать по коридору, звонко шлепая резиновыми тапками.
– У Пашки? – встревоженно переспросила Марго, перестав нарезать ломтями легкое.
– Черт! – вполголоса выругался я, снимая перчатки и фартук. Бросив через плечо «я недолго», вышел из секции, оставив врача наедине с органокомплексом.
«Вот только не это», – думал по пути к «двенашке», внутренне сжавшись от предчувствия скорого столкновения с Пашкиным горем. Мы не были с ним большими друзьями, но человек все-таки не чужой.
Работая в «Мосритуале» бальзамировщиком, Пашка Фомкин частенько захаживал к нам в отделение, ближе к концу рабочего дня. То за какой-нибудь мелочью, вроде куска капельницы, то просто пообщаться. Большой знаток анекдотов и смешных тостов, он был занятным юморным парнем лет тридцати, любимцем женщин и культурным пьяницей, считавшим, что понятие «алкоголизм» придумали наркологи, чтобы иметь стабильный заработок.
Невысокий, с щуплой подростковой фигурой, очень заботился об имидже, стараясь выглядеть человеком, у которого «все в порядке». Всегда в безупречном деловом костюме, модных ботинках «инспектор» и дорогих тонких часах, идеально побритый и причесанный, сильно пахнущий польским одеколоном с французским именем, Фомкин походил бы на банковского клерка, если бы не излишне массивный кожаный чемоданчик, который роднил его с успешным коммивояжером.
С чемоданчиком этим он не расставался, ведь в нем находился набор бальзамировщика. Получив сообщение на жужжащий пейджер, гордо висевший у него на брючном ремне, Пашка важно смотрел в него, сперва обязательно выдержав паузу, чтобы все вокруг непременно обратили внимание на это событие. Прочитав послание от диспетчера «Мосритуала», он степенно вставал, говоря «извините, дамы и господа, срочные дела», и уезжал по адресу, где его ждала очередная бальзамировка. Фомкин консервировал усопших граждан Северо-Восточного округа столицы уже более десяти лет и считался высококлассным профессионалом. Пару лет назад он за несколько месяцев проводил в мир иной четырех стариков из одной семьи, живших на попечении родных где-то в Бибирево. Этот факт делал его редким ритуальным работником, имевшим постоянных клиентов, чем Пашка очень гордился.
Со временем я понял, что Фомкин относился к породе жуликоватых циников, которых в похоронном деле было весьма немало. Его массивная цепочка и увесистый браслет из стоматологического золота наглядно подтверждали это. Драгоценный металл он добывал в недрах ртов клиентов, втихаря от родни.
Несмотря на приличные заработки и высокий спрос среди дам разных калибров, Паша жил с мамой, которую очень любил, о чем трогательно сообщал каждый раз, будучи во хмелю. Я помнил об этом, и потому каждый метр коридора, ведущего к «двенашке», давался с трудом.
«Что сейчас ему скажу? И как? – думал с тоской, приближаясь к сочувственному гулу коллег. – Скажу… Пашка, держись, братан. Это надо пережить. Хотя – нет… Просто – Пашка, держись, братан. Да, так будет правильно», – решил за пару шагов до эпицентра внезапного горя.
Зайдя в комнату отдыха, я присоединился к Вовке Бумажкину, дежурным агентам из «Мосритуала», лаборанткам и санитаркам патанатомии. Собранные по тревоге сердобольной Катей, они стояли полукругом у кресла, в котором сидел Паша. И Паша этот лишь в общих чертах напоминал того прежнего Фомкина, которого я знал. Его живая колоритная мимика безвольно повисла на опухшем лице, а пустые глаза безжизненно смотрели сквозь утешающих. Непричесанный, он был одет в затрапезный мятый спортивный костюм с большой дурацкой надписью «sport», протянувшейся по рукавам. На одном из них часть буквы «о» спряталась в складку, образовав слово «спирт». Из-под широких штанов торчали фрагменты бесформенных заношенных замшевых кроссовок, похожих на те, что добрые люди аккуратно ставят у помоек. Единственное, что было в нем от привычного Фомкина, так это пейджер, который он держал в руке.
– Вот, пей, Пашенька, пей, – дрожащим голосом говорила агентша Ирка, протягивая ему стакан воды, сильно воняющий сердечными каплями.
