– Вот, пей, Пашенька, пей, – дрожащим голосом говорила агентша Ирка, протягивая ему стакан воды, сильно воняющий сердечными каплями.
– Надо же что-то делать, что-то делать! – шепотом причитала Катька, нервно теребя в руке косынку.
– Ты успокойся, Паш, – доверительным баритоном вздохнул Бумажкин, тронув бедолагу за плечо.
– Мама, – отрешенно проговорил тот, приподняв глаза на Вовку и заполнив комнату свежим спиртяжным духом.
– Пашенька, может, тебе водочки налить, а? – неуверенно спросил кто-то.
В ответ Фомкин отрицательно качнул головой, тяжело прерывисто вздохнув. И повторил:
– Мама…
– Ты сейчас только главное скажи. Где? Когда? Что случилось? – участливо продолжал Бумажкин, для верности присев перед Фомкиным на корточки.
– Я домой… п-пришел, – чуть заикаясь, невнятно начал он, но не договорил, в отчаянии закрыв лицо руками и тихонько застонав. «Двенашка» наполнилась женским шепотом, в котором слышалось «боже, ужас какой, бедненький».
– Паш, домой пришел, а с мамой что? – вкрадчиво спросил Вовка, чуть похлопывая Фомкина по плечу.
– Пришел, а она… она… – силился справиться с собой Павел, обхватив голову руками.
– Капли тут не помогут, надо таблетки какие-нибудь, – со знанием дела вполголоса сказала Катька.
Занятые Пашкиным горем, собравшиеся не заметили, как в «двенашке» появился Плохотнюк, который по праву считался главным собутыльником Фомкина, ведь тот даже иногда называл его младшим братом.
– Чего случилось-то? – испуганно спросил Борян, нервно сглотнув. Народ расступился, пропуская его вперед.
– Говорит, что мама… это… – ответил я, борясь с подступающими слезами. Собравшиеся согласно закивали.
– Паш, ты чего? – грубовато сказал Плохиш с легким оттенком угрозы. И встряхнул приятеля за плечо.
– Боря, с ума сошел?! – возмущенно вскипела агентша Ирка. – Как ты можешь, это же…
– Водки дайте-ка, – коротко отрезал Плохотнюк, не обращая на нее внимания.
– Предлагали – отказывается, – сказал кто-то сбоку.
– Давайте, давайте, два по сто пятьдесят, – недовольно повторил Борян, внимательно глядя на Фомкина.
Спустя несколько секунд в его руке были два стакана с изрядной дозой топлива в каждом.
– Павка, братуха, а ну-ка… грянем-ка! – задорно сказал Плохотнюк, протягивая стакан собутыльнику. Тот неожиданно взял его и чокнулся с Борей.
– За Бог с нами и за хер с ними, – отчеканил Плохиш и подмигнул Павлику.
– Ага, – ответил тот и разом прикончил «белую», трижды шумно глотнув. Борька сделал лишь маленький глоточек, после чего ловко убрал стакан за кресло. Протяжно занюхав кулаком, Фомкин внимательно посмотрел на собутыльника и громко икнул.
– Давай, Павлуня… Как брату младшему… Лады? – похлопал его по плечу Борян.
– Плохиш, ты братан мой, – начал тот нараспев и снова икнул, стремительно пьянея и заливаясь пятнистым румянцем. – Братан, – продолжил он, чуть покачнувшись и картинно ударив себя кулаком по лбу. – Брат! Домой прихожу, а мама… Мама…
Все замерли в ожидании страшной новости. В тишине этой было слышно потрескивание лампы дневного света, доносящееся из коридора.
– Мама… мне и говорит, что… – горестно держась за голову, сказал Паша.
– Говорит… то есть? – кто-то недоуменно повторил за ним.
– Что тебе мама говорит? – требовательно спросил Плохиш, глянув на обескураженные лица сочувствующих.
– Мама… говорит, мол, спасла я тебя, сынок. Спасла, дурака! Мент, говорит, приходил к нам, в фуражке. Мусор, в форме заявился, – злобно сжав кулаки, уточнил Фомкин. И опять схватился за голову.
– И че? – командным голосом продолжал допрос Боря, ткнув Пашку в бок.
– Че?!! Слушай д-дальше, бра-атан. Мама его в глазок увидала… Думала, он ко мне. Она мне все говорила, ох, тебя посадят, Павлик, и я тогда умру от горя… Ну, вот… Мама и говорит менту через дверь, типа, подождите, вот оденусь и открою. А сама в комнату ко мне, сыночка спасать. Банку мою со шкафа взяла… и… чтоб меня, значит, не посадили – в унитаз ее. А? Эффектно?
– Эту ту самую банку твою? – изумленно переспросил Бумажкин, вытянувшись лицом.
– А какую? Ту, ту самую, литровую банку, полную… полную, четыре года собирал! И в унитаз! Смыла еще пару раз, чтоб надежнее. Дверь потом открыла… А там! – рассказчик трижды тщательно постучал себя кулаком по голове. – Там – участковый, сука… урод… Опрос жителей устроил, сволочь мусорская… Типа, видели подозрительных ли… личностей? Нет? Ладно, я пошел, типа. И свалил. Все, занавес! Хлопаем все, хлопаем! – весело обратился он к аудитории, истерично аплодируя.
– Что за банка-то? – раздраженно спросила Катя, оставшаяся без большой общей трагедии, которая стала бы главным событием ее одинокой жизни, хотя бы на ближайшее время.
– Ба-аночка, обычная, так себе, – живо откликнулся Фомкин, с трудом пытаясь встать с кресла. – Литровая, стеклянная… Полная голдятины зубной, девятая проба, чтоб он сдох! В своей фуражке… урод, – горько юродиво улыбаясь, объяснил Пашка. – Не, ну мама, конечно, хороша!! Тут ничего не скажешь, тут я пас… Хотя понять можно, испугалась за меня… Но этот-то, сволочь ментовская… Ведь четыре года собирал! Я, может, их в детский дом хотел…
Толпа сердобольных коллег стала расходиться. «Литровая банка, с золотом… Это сколько ж там было? Да, бывает же… Как пришло, так ушло… Нашел, где хранить, дурак», – звучали в коридоре затихающие голоса.
– Да плюнь ты, Паш, – говорил Плохиш, старательно давя в себе хохот. – Зато с мамой все в порядке. Вон как тебя оберегает… Ты за ней как за каменной стеной! Понимаешь?
– Согласен, Фомкин, – кивнул Вовка Бумажкин. – Мама у тебя – просто золото, – добавил он, выходя из «двенашки».
– Мама – да! – согласился Павел, бессильно падая обратно в кресло. – Тёмыч, можно я тут… отдохну пока, а?
– Спи, конечно, – ответил я. И хотел сказать еще что-то, но не успел. Истощенный трагедией, Фомкин уже спал, сжимая в руке пейджер.
Вернувшись в секционную и продолжив монотонно резать наших постояльцев, я впал в нирвану однообразных механических действий. Перестав замечать окружающее, провалился в себя, словно уперся закатившимися глазами в собственное сознание. В ушах у меня звучали слова старухи о том, что мертвые меняют живых. Двигаясь по тропе этой мысли, уткнулся в события трехлетней давности. Я вспомнил случай, произошедший со мной в те дни, когда я, зеленый семнадцатилетний пацан, работал в потрепанном вонючем морге 59-й больницы. В одном из ее отделений приказала долго жить гражданка Клигман, Лиля Исааковна. И в тот же день, после обеда, ко мне пришли ее родственницы – родные сестры Клигман, Зоя и Софья Исааковны. Крупные, немолодые, скорее бесформенные, чем толстые, дамы, они были очень похожи друг на друга. И даже одеты почти одинаково – в черные кружевные косынки и в черные же осенние плащи, несмотря на теплое лето.
Обычно родственники ждали санитара внизу, у входа в траурный зал. В траурном зале я и принимал у них вещи, ведь приглашать родню дальше было небезопасно – воняло. Но сестры Клигман ждать не стали, принявшись смело искать меня в коридорах морга. Не встретив никого на первом этаже, они обнаружили лестницу на второй, где и застали меня, выходящего от заведующей. Поняв, что я и есть тот самый санитар, они решительно подошли ко мне, обступив с двух сторон.
– Здравствуйте, вам кого? – спросил я у них.
– Нам нужен санитар. Мы правильно пришли?
– Да, я санитар. Как фамилия вашего покойного?
– Клигман. А мы Лилечкины сестры – Зоя и Софья. Я Зоя, а она – Софья, – пояснила одна из них, тыкая пальцем в себя и сестру.
– Меня зовут Артём. Я буду готовить выдачу. Вы принесли вещи?
– Нет, конечно. Нам нужно от вас знать, что именно нести. А как иначе?
– Верхнюю одежду, нижнее белье, обувь. Все, в чем покойная будет в гробу. А так же ее духи и полотенце.
Лишь только я сказал это, как сестры покойницы обрушили на меня шквал вопросов. Они задавали их хором, не дожидаясь ответов, словно боялись забыть, о чем они хотят спросить. Их интересовало буквально все. А можно ли принести брюки или положено хоронить обязательно в юбке? Буду ли я разрезать блузку и пиджак? Какого цвета должны быть колготки? Я как мог спокойно объяснял им, что им виднее, как госпожа Клигман должна выглядеть в гробу. Внезапно забыв про эти вопросы, одна сказала другой:
– Он так говорит – «Клигман в гробу», а я только и думаю, лучше б я вместо Лилечки здесь оказалась, – всхлипывая, нараспев запричитала она в конце фразы.
– Ты что такое говоришь? Каждому свой час, – пыталась успокоить ее сестра.
– Нет, я должна была первой уйти! Кто у меня? Только сестры, а у Лили ведь дети, – не унималась та, заливаясь слезами.
Подумав, что будет правильно оставить их вдвоем, я попытался было пойти на первый этаж – одевать. Но они вцепились в меня мертвой хваткой, требуя новых ответов.
