– Наверное, – сказал, наконец, что-то Изерли, тоже допил, уронил стаканчик в урну, не поднял глаз. – Нам пора. Семь часов скоро…
– Топка паровозная, – кивнул Тео. – Спасибо за кофе.
– Пожалуйста, – ответила Изобель, – было приятно познакомиться, Тео, мальчик с крыльями, – и было непонятно, злится она или смеется, глаза ее блестели, как у кошки в темноте – золото и черные агаты. А Изерли «до свидания» не сказала; просто помахала рукой и пошла; такая красивая, как голос Сесилии Бартоли; Изерли посмотрел ей вслед, и лицо его было такое отчаянное, будто он играет Шекспира, трагедию; все, занавес упал, антракт, можно пойти в гримерку, отдохнуть, попить чаю или даже выпить, виски, а он никак еще в себя прийти не может; как Орсон Уэллс, не может остановиться; Тео схватил все его сумки и потащил отсюда; ему было бесконечно жаль Изерли. В машине они молчали, Изерли включил радио; играло что-то замечательное – Travis, «One Night». Губы Изерли были бесцветными, будто он замерзал; Тео так хотелось сказать ему, что он никому ничего не скажет – не пафосно так, а по-настоящему, как в фильмах про войну; но Изерли молчал, наверное, перебирает свои чувства, как диски с музыкой – выбирает, что поставить – «Маленькую ночную серенаду» Моцарта или «Karma Killer» Робби Уильямса, взвешивает, как крупу разноцветную, в мешки на зиму – гречку, манку – жемчуг и песок. Тео закурил, опустил стекло; и так ничего и не сказал Изерли; задремал; день был пасмурный, но как-то необыкновенно – не слякотный, хмурый, а будто серебряный день; и иногда сквозь серый шелк туч прорывался свет; будто лезвие ножниц, будто тучи и вправду шелковые, и шелк этот отмеряют в магазине на платье. Тео думал о том, что отречение от своих чувств – это тоже предательство; она нравится Изерли; но он не знает, что такое любовь, и поэтому не берет, не ест, как незнакомую пищу; а узнают ли они с Дэмьеном свою любовь? Наверное, нет. Их сердца не изранены; они в крепости, в домике с самого детства; в башне из слоновой кости; в Темной Башне; влюблены в себя, как Нарцисс.
Они приехали, выгрузили все на стол, стали все пробовать, сварили кофе, покурили, посмеялись, будто и не было ничего, ничего сбывшегося, потом Изерли пошел готовить завтрак; «сосиски и пюре, говоришь» «ну ладно, салатик еще прибавь какой-нибудь, и компотик»; а Тео – к себе в комнату – он хотел в душ, проснуться окончательно, к тому же Изерли сказал, что подобрал ему парфюмерию и гели для душа; подарок; щекотка в горле; и заодно легкий ужас – а вдруг не угадал; и решил взять сразу вещи, чтобы переодеться – что-то уютное, простое, не пижаму, но что-то в стиле; рубашку хлопковую и футболку приталенную, с пинаповским доктором Хаусом сверху; на дверь его комнаты уже опирался Ричи; белая в тонкую синюю полоску рубашка, черный жилет, темно-синие, на бедрах джинсы, синие кеды, рукава подкатаны, роскошные часы; не верилось, что этот парень под одеждой такой откровенно сексуальный; «не пойду на улицу, там все мужчины голые» «они же в одежде» «ну так под одеждой-то голые» вспомнил Тео викторианскую шутку; что же написано у него на предплечье латынью; что-то из Библии или «идущий на смерть приветствует тебя»… От него, как всегда, пахло лавандой. Руки стерилизовал, прежде чем резать меня, все по правилам, как завещал Джозеф Листер, вздохнул Тео про себя. В уголке губ незажженная сигарета, белая, «Кент».
– Привет, Адорно. Как капуста? Разобрался?
– Ну, ты же знаешь, я не огородник, я садовник.
– Ты мне мозг не парь, говори всё, что было.
– Список покупок огласить?
– И это можно…
Тео стал шевелить сосредоточенно губами, морщить брови, почесывать нос, раскачиваться с носка на пятку и обратно, как маленький ребенок, вспоминающий стишок на утреннике, вспоминая, что они купили.
– Ммм… Куриное филе, рыбу какую-то, абрикосы… я купил пакет слив и сожрал, – Ричи стоял и смотрел на него невозмутимо, руки в карманах, сигарета эта в уголке губ, просто Филип Марлоу, на сливах усмехнулся.
– В туалет торопишься?
– Нет. Я железный человек.
– Ну, что дальше?
– Лук шалот, перец, чили, не перец, а бритвочки на вкус, креветки, огромные такие… Ричи, ты что, издеваешься? Мы просто шли по рядам и покупали всякую классную хрень. Потом пили кофе, ореховый латте, и съели по булочке. Это преступление?
– Ореховый латте? Миндальный или с грецкими оре хами?
– Очень смешно. Тебе не с кем поиграть в гестапо? Дай пройду, я хочу в душ, мне нужна одежда, – Тео попытался оттолкнуть Ричи и зайти в комнату, как вдруг получил такой удар в солнечное сплетение, что потерял на несколько секунд сознание и упал на каменный пол; он даже не заметил, как Ричи двинулся для удара, не смог защититься, или отпрыгнуть; Ричи двигался, как вампир, как Брюс Ли; Тео не мог вдохнуть от боли; внутри будто взорвался целый квартал, мирный, полный детей и женщин, садов и качелей; ужасно. Вот теперь Тео готов заплакать. Его никогда раньше не били.
– Ты что, Визано? Мы же не школе Рагби… – с трудом проговорил он, все еще опираясь ладонями в холодный шероховатый пол. Перед глазами сверкало и темнело одновременно, будто пленка застряла в кинопроекторе. Руки от боли вспотели, и казалось, что пол мокрый, как после дождя. – Что ты хочешь мне сказать побоями? Я не понимаю смысла послания… Ох, это невыносимо… я будто кровью договор с дьяволом подписал, ничего не получил, но уже натерпелся…
И сейчас Ричи скажет что-нибудь типа «самое ужасное, что можно вынести всё», из репертуара артхаузного кино, но Визано просто плюнул на него, вот прямо плюнул.
– Нет, Адорно, невыносимо, что ты даже не пытаешься понять, что мы не в шахматы играем; не в покер на раздевание, билет на «Титаник» или даже на куст редкой розы; ты… – опять плюнул, слюна попала Тео на шею и потекла, где он этому научился, французский рэп свой слушая, «я приду плюнуть на ваши могилы», – бессердечный тупица…
И ушел. Тео еще немного полежал на полу, потом, когда ноги стали слушаться, встал, толкнул дверь и зашел, держась за стены; боль пульсировала и не утихала, будто была не физической, а душевной, будто кто-то умер или бросил. Тео коснулся лица, оно тоже было мокрым, и волосы, и одежда; все, весь Тео пот, слюни и слезы; Тео стало противно; он разделся, уронил одежду на пол и упал на кровать; и заснул.
Его никто не тревожил, не позвал на завтрак, обед, чай, ужин; будто он табличку повесил на ручку двери, как в гостиницах «не беспокоить»; только отец Дерек спросил, почему Тео нет на мессе; он спит, ответил Дэмьен; отец Дерек нахмурился; ну, простите его, попросил Дэмьен, вернее, меня, я не стал его будить, таким грустным он был спящий, будто во сне у него идет снег и кто-то умер; как в «Вафельном сердце»; отец Дерек зашел к Тео после мессы; тот все еще спал; отец Дерек посидел на кровати – лицо у Тео и вправду было очень одиноким, очень юным; Бог мой, подумал отец Дерек, на что мы их обрекаем; менять мир; и написал Тео записку: «Тео, ты пропустил мессу; приходи ко мне в любое время, я отслужу»; положил в книгу, которая лежала на столе открытая, актуальная – латинский словарь; а Тео спал, и снилась ему Матильда; зимний парк, в котором они поцеловались; и попрощались; они гуляли по парку и пили кофе – ореховый латте; Матильда была в красном, и пальцы ее эти, красивые, в красных митенках, сжимали стаканчик с кофе, с логотипом кофейни – открыли для себя в самом конце знакомства-любви – «ДиДи» – кофейня и книжный магазин; такой спокойным и реальным был этот сон, безо всех кэрроловских вещей – падений, превращений, метаморфоз, нелепостей; проснулся он того, что кто-то сел ему на кровать – пахнущий табаком и кофе с кардамоном; теплый, тяжелый; Тео подумал сквозь сон – ван Хельсинг, ему так захотелось, чтобы это был ван Хельсинг; будто ему передалось воспоминание Изерли, когда ван Хельсинг нес его на руках, и Изерли чувствовал запах, исходящий от его одежды, кожи, волос, и чувствовал, что все теперь будет в порядке; такая сила была у этого человека; сила звезд, ветра, моря; Тео открыл глаза, повернулся и увидел Ричи. Он был в той же белой рубашке с синими полосками, жилет расстегнут, и Тео увидел кобуру и рукоять классного пистолета; будто Ричи вышел из фильма про гангстеров; Тео много раз рисовал, но до Братства никогда не видел настоящего оружия. За окном было темно, и шел дождь. Ричи включил на столе лампу; классная венская зеленая лампа для письменного стола, хрестоматийная и классическая, как вальсы Штрауса; в комнате стало необыкновенно уютно.
– Визано смерти моей хочет, – сказал Тео так жалобно, будто это был ван Хельсинг, и он ему жалуется на Ричи.
– Не хочу я твоей смерти. Я хочу, чтобы ты стал человеком, – Ричи протер ему влажным теплым полотенцем лицо. – Я тебе поесть принес. Ты не ел весь день.
– Я не могу есть, мне больно. Ты мне что-то там отбил, – почему-то с Ричи было не стеснительно того, что он голый.
– Ничего я тебе не отбил. Если только у тебя анатомия как у обычного человека… дай посмотрю, – Ричи развернул его, как куклу – не небрежно, а легко; будто Тео ничего не весил; или весил, как корзинка с хлебом в ресторане; три кусочка белого молочного, три черного с изюмом и тмином, две булочки с кунжутом и два бриоша с луком. На животе у Тео был длинный синяк. Ричи тронул пальцами, Тео думал, что завопит, но не завопил; но было больно. – Это ерунда. Я принес тебе бульон с гренками и ветчиной, и чай, будешь? – и, не дожидаясь ответа, поднял и подбил подушки, посадил Тео поудобнее, и подвинул ему столик с едой – тот самый, ван-хельсинговский, из черного дерева, с поцарапанной зеркальной столешницей; салфетки, тазик для умывания – старинный, английский, белый фарфор с синим орнаментом, с теплой, пахнущей мятой водой.
