– Ну, иди же, – сказала она; Тео отступил на несколько шагов, бесшумно, как канатоходец, а Изерли вздрогнул, вздохнул, провел рукой по лицу, пересек площадь, не бегом, а своим обычным шагом, ровным, легким, будто он по цветущему лугу идет, а не по краю.
– Ты весь мокрый. Где твой зонт?
– Забыл.
Она закрыла дверь, и стояла теперь так близко; он мог рассмотреть узор ее кос, морщинки крошечные у глаз, каждую ресничину; совсем другая, не насмешливая, не загадочная; славная усталая девушка в домашнем клетчатом платье, разных оттенков коричневого, с белыми воротником, белыми пуговками, верхние две расстегнуты, и в них – ямочка горла, самый трепет; будто рыба зацепилась за крючок, а потом сорвалась и ушла, мелькнула, сверкнула в глубине; рукава закатаны, левый локоть в муке; босиком; ногти на ногах прехорошенькие, выкрашены в прозрачно-розовый; Изерли и забыл, что девушки красят ногти на ногах; дом был очень уютный – обои в мелкий цветочек, деревянные панели, лестница на второй этаж, тоже деревянная, и классный натюрморт в деревянной раме – Изерли аж споткнулся об него – высокий бокал, полный шампанского, брошенного, края бокала липкие от губ, ножка – от пальцев, и рядом, разрезанное яблоко, пополам, белое, желтое, розовое, коричневые косточки, нож с деревянной ручкой; самый край скатерти – белой, в красную клетку, еле слышно красную, где-то за скатертью солнце и трава; девушка отпила из бокала, разрезала яблоко, но про все забыла, наверное, есть кто-то желанный на этом пикнике, и он позвал играть в мяч.
– Здорово, – сказал он и провел пальцем по краю картины; масло, толстыми мазками, как на бутерброд. – Чье это?
– Моей мамы.
– Я имел в виду… кто рисовал.
– Моя мама.
– Здорово, – еще раз повторил он. Сколько света было в этой картине; как в его банках со сливовым вареньем.
– Их несколько по дому. Отец после ее смерти все запер на чердаке, но я достаю по одной и развешиваю. Она была очень счастливой. То, чего не хватает тебе.
– Счастья?
– Сейчас, наверное, спиртного. Что ты пьешь?
– Нельзя, я за рулем.
– Хорошо. Тогда самый горячий чай на свете, – она взяла его за руку, выключила свет в прихожей и повела за собой, на кухню. Кухня была потрясающей – тоже деревянной; и всех оттенков желтого – от лимонного до темно-бежевого; цвет словной кости, топленого молока, меда, кукурузный, персиковый, льняной, старого золота, шафрановый, оливковый, янтарный, горчичный; плиточный светло-коричневый пол, цвета нагретого песка; круглый деревянный стол, стулья вокруг, в желтую и белую клетку скатерть, на столе чашка с чаем, сахарница, кусок сливочного масла, коробка с яйцами, две доски, на одной зелень – укроп, петрушка, кинза, мята, базилик, на другой отдыхает тесто, вот откуда мука; рядом с чашкой – книга. На плите что-то бушует – в сковороде с высокими бортами; пахло очень вкусно – сразу всем – чаем, мясом, приправами, травами, сахаром. Изерли сел на ее стул, рядом с чашкой и книгой.
– Ты одна?
– Да. Сегодня футбол, отец и братья смотрят игру с друзьями в пабе.
– С меня течет, прости.
– Ничего. Сними пальто, я повешу на стол рядом с батареей. И ботинки тоже снимай. У нас здорово топят, хоть и весна; всё просохнет.
– Я ненадолго.
– Я знаю, что не навсегда, – она улыбнулась. С ней было так просто, так хорошо; сидишь на стуле, а она ставит чайник, достает из шкафчика чашку, тоже желтую, с фотографией лимонов; поднимает крышку, помешивает деревянной ложечкой; время будто остановилось; словно они прожили вместе лет пятьдесят; и все знают друг о друге; каждое ее движение знакомо, но это не скучно, это идеально, самый любимый балет. – По крайней мере, будут теплыми, – пока он возился с пальто и ботинками, чайник закипел, она налила в кружку – крепкий, черный, Изерли отсюда различал в волне прочих его запах; безо всяких примесей – бергамота, мелиссы, ромашки – просто чай; поставила чашку перед ним, дала ложечку, подвинула сахарницу; потом попробовала еще раз то, что кипело в сковороде, кивнула удовлетворенно, как колдунья, проверившая силу отвара, отключила конфорку, вынула из шкафа желтую, с золотистыми каплями глубокую тарелку, положила в нее – это было рагу: говядина, тыква, лук, морковь, темное пиво, корица, чеснок, лавровый лист; достала вилку, порезала на доске зелень, покрошила сверху и поставила тарелку перед Изерли, вернулась опять к шкафчику. – Какой хлеб ты ешь? Черный, белый?
– Я… я не буду, спасибо. Я ел дома, там, в Братстве…
Она нашла и черный, и белый; положила в корзиночку, поставила на стол, подвинула, как сахарницу. Изерли не ел.
– Не вкусно? – она не садилась, стояла напротив, через стол, сложив руки на груди, будто он ее сердил; как ребенок, который лезет в лужи, хоть ему десять раз объяснили, что в этом нельзя, что они идут в театр.
– Не знаю… думаю, что всё хорошо, – вежливо, как прохожему время, ответил Изерли. Лицо его было как закрытая комната, кто-то с кем-то поругался, и один ушел в комнату, и закрылся, и плачет, или спит, непонятно; уже время ужина, а второй не стучит, не решается. Она молчала и смотрела на него, не убирая руки с груди. Изерли не выдержал, признался, не поднимая на нее глаз, она казалась такой высокой почему-то, грозной, как валькирия. – Я… я не ем, если не сам готовил. Я не знаю, что там.
Она все равно молчала. Изерли поднял лицо, будто на небо – что за погода – и тут она перегнулась через стол и поцеловала его в губы. Он замер под ее губами, как пойманная птица – сейчас замер, но вот-вот забьется, завырывается, полетит, ломая крылья.
– Ешь, – сказала она, отстранившись. Он послушно, ошеломленный, взял вилку, отломил кусочек хлеба – черного – и стал есть. Она налила себе чай, и села напротив, поджав одну ногу, как маленькая девчонка, притянула к себе книгу. Изерли проследил взглядом; книга толстенная, потрепанная, а на обложке нарисованы мужчина и женщина, он страстно обнимает ее, а она будто бы хочет сбежать, и при этом прижимается к нему всем телом; все такое розовое, в цветочной рамке.
– Это Грэм Грин, сборник рассказов, – ответила она. – Я просто все книги заворачиваю в эту обложку, чтобы братья не приставали.
– Помогает? Не пристают?
– Не пристают. Папа меня расколол как-то, уронил книжку, обложка отвалилась, там был Гюнтер Грасс «Луковица памяти»… но братьям не выдал… А ты читаешь что-нибудь сейчас?
– Хэрриота. И еще я люблю детские; Тео привез с собой Страуда, я дочитываю третью книжку, знаю, что плохо закончится, вот и тяну.
– Здорово. А я думала, вам только Библию можно.
– Нам все можно.
– Я поняла. По Тео. Он уже столько всего смог…
– Ему четырнадцать.
– О, а, кажется, что у него столько всего позади; он похож на всю эту английскую молодую жестокую музыку – The Arctic monkeys, Franz Ferdinand, Keane, Placebo; их хорошо слушать, когда собираешься поругаться с кем-то из взрослых, с папой или с учителем, или когда одеваешься на свидание с красивым парнем…
– Ну… Placebo и «францы» не такие уж молодые, – Изерли вскинул на секунду ресницы, и она подумала про лес из сказок братьев Гримм, когда он смыкается за незадачливыми детишками, грозный и мрачный. – А ты ходишь на свидания?
– Ну, иногда.
– И что такое свидание?
– Ты шутишь? Хочешь цитат из «Зачарованной»?
– Что, все так уныло?
– Ну почему же? Мы ходим в кино, потом гуляем по парку, потом идет пить в кафе горячий шоколад или молочный коктейль… Это так здорово – гулять по парку, осенью, шуршать листьями, дышать на руки, потому что забыла перчатки…
Изерли подпер подбородок рукой, улыбнулся наконец-то, будто развернули подарок. Волосы у него высохли и завились; он был похож на гиацинт; нежный и недолговечный.
– Все-то ты врешь; ты одна гуляла по парку…
Она засмеялась; зубы, губы, грудь, горло, румянец, блеск – Изерли уже не отвел глаз, и опять подумал, что она как праздник – деревенское гулянье, запахи свежей выпечки, сахарная вата, аттракционы, жареные каштаны, потерявшиеся дети, гадалки, факиры, гирлянды, танцы под местный оркестр и маленький салют, когда стемнеет.
– Да, все меня боятся… три старших брата-рыцаря-фаната футбола берегут мою честь.
– Правда?
– Сегодня нет.
Изерли все еще улыбался; ей нравилось, что ему, наконец-то, стало удобно; а то сидел прямой, напуганный, как Джонатан Хакер у Дракулы за ужином; везде шорохи, воет кто-то за окном; она открыла книжку и прочитала пару абзацев; он ковырялся в рагу, пытаясь, видимо, разложить его, как ученый, на составляющие; но не противно так, размазывая: «ффу, жареный лук», а действительно исследуя; новый вид; доел, отодвинул тарелку, сказал «спасибо». Вот сейчас спросит, понравилось ли мне, ждал в свою очередь Изерли, но она не спросила, просто подняла глаза, увидела пустую тарелку, кивнула, встала, убрала ее в раковину и спросила: «будешь сладкое, крем, миндальное печенье, мороженое клюквенное?» «не, мне пора» сказал он «может, еще чаю?» «нет, мне правда пора» встал, надел пальто и ботинки; она смотрела, как он одевается, и побледнела, не выдержала, догнала, обняла в прихожей, крепко, будто падала, ухватилась; какой же он тонкий, твердый, как деревце; она вспомнила, что ему восемнадцать всего; она его старше на пять лет; но все наоборот – это он пустой заброшенный дом, а она – разросшийся бурно сад вокруг, полный цветов и пчел; Боже мой, пальто у него совсем мокрое; насквозь; до самых ребер; заболеет, пока доедет, и умрет; ей захотелось его забрать насовсем себе, выпросить у отца, у Бога, как котенка.
