– Я не могу есть, мне больно. Ты мне что-то там отбил, – почему-то с Ричи было не стеснительно того, что он голый.
– Ничего я тебе не отбил. Если только у тебя анатомия как у обычного человека… дай посмотрю, – Ричи развернул его, как куклу – не небрежно, а легко; будто Тео ничего не весил; или весил, как корзинка с хлебом в ресторане; три кусочка белого молочного, три черного с изюмом и тмином, две булочки с кунжутом и два бриоша с луком. На животе у Тео был длинный синяк. Ричи тронул пальцами, Тео думал, что завопит, но не завопил; но было больно. – Это ерунда. Я принес тебе бульон с гренками и ветчиной, и чай, будешь? – и, не дожидаясь ответа, поднял и подбил подушки, посадил Тео поудобнее, и подвинул ему столик с едой – тот самый, ван-хельсинговский, из черного дерева, с поцарапанной зеркальной столешницей; салфетки, тазик для умывания – старинный, английский, белый фарфор с синим орнаментом, с теплой, пахнущей мятой водой.
– Я не понимаю, Ричи… чего ты добрый такой? Всё отравлено?
– Ну, если ты обидел Изерли, тогда может быть продрищешься… я не добрый и не злой, Адорно. Я такой, какой надо – могу быть злым, если кто-то не шевелит задницей, могу быть добрым, если кто-то в этом нуждается.
– Я нуждаюсь в твоей доброте?
– Нет, это я нуждаюсь в тебе…
Тео, уже взявший гренок – пренежный – весь в омлете, с соусом из сливок и мелко нарезанных белых грибов, с ветчиной и моцареллой, почти растаявшей от тепла, – вздрогнул и уронил себе на синяк, и ойкнул, гренок весь размазался по кофе и пледу.
– Фу, я весь в говне, – потянулся за салфеткой и уронил молочник, все зазвенело, молоко потекло на пол; Тео схватился за голову.
– Конан-варвар, – усмехнулся Ричи, – не двигайся, – все вытер своими лавандовыми салфетками. – Но чай у тебя без молока.
– Переживу. Спасибо. Просто поднимай в следующий раз табличку «Сейчас я скажу тебе немыслимую вещь».
– Да не такая она уж немыслимая. Это часть договора. Помнишь еще про куст розы?
– Я помню про поломанные пальцы, – мрачно буркнул Тео. – Чувствую себя персонажем Лемони Сникета. Ну что, что, что? говори…
– Роб Томас, Даркин, Гримм, ван Хельсинг и Старк играют в бильярд; выигрыш – ящик шикарного красного вина; Оуэн сидит с ними в бильярдной, но не играет, просто пьет чай с коньяком и лимоном и смотрит то на партию, то в книжку Диккенса, «Тайну Эдвина Друда» с кучей комментариев; Дилан Томас разговаривает с отцом Дереком, и у них стопка книг по черной магии с растрескавшимися кожаными переплетами; мы с тобой здесь болтаем, а вот Флери взял машину и уехал…
– Куда?
– Не знаю. Пришел спросить тебя, ты же обещал все про него знать.
– Черт, – Тео сполз с кровати, опрокинув весь столик, стал подбирать одежду; она пахла потом и болью; даже галстук вонял; так не пахла даже та, после десятимильной пробежки по пляжу – Тео тогда так устал, что скачал перевод из Тацита с интернета; и отец Дерек молча вышел из библиотеки, прочитал всего две строки, бросил листы на пол, Тео пошел на пляж, и бежал по кромке моря, пока не упал; потом всё перевел, подложил перевод под дверь комнаты отца Дерека; и они сделали вид, что ничего не было, но отец Дерек стал задавать ему тексты поменьше – Тео вообще казалось, будто он тогда дал ему текст Дэмьена, просто перепутал; так что даже к лучшему; мальчик с отвращением ее отбросил, стирать; обтерся полотенцем, смоченным в воде из графина, надел чистое – черные трусы кельвинокляйновские, свитер темно-синий, почти черный при тусклом освещении, серые вельветовые брюки, светлые, почти жемчужные – не удержался, тоже заказал такие, и высокие черные ботинки на шнурке – дождь; и черное пальто, то самое, «джедайское»: приталенное, сюртучного кроя, с зеркальными пуговицами; и классным подкладом – с принтом страницы из комикса Фрэнка Миллера «Город грехов», из первого выпуска; Тео надевал это пальто только в исключительные моменты жизни – когда нужно было всех победить; вместо меча – Тео так в него верил; так что в нем он даже сможет защитить Изерли – от Ричи и прочих тревог.
– Ты куда? – спросил ровно Ричи.
– Поеду его искать.
– Так хочешь «Святого Каролюса»?
– На самом деле, нет. Нет, хочу, мне… мама пришлет…
– Тогда зачем? – он был такой спокойный, волосы сияют даже при неяркой лампе, будто он рос в городе, полном солнца, и волосы его так напитались им, что теперь Ричи может в их свете читать и писать.
– Ну… иначе ты опять меня ударишь, и я буду валяться у твоих ног, кряхтеть, а ты будешь курить и плевать на мою дорогущую куртку.
– А машину ты водить умеешь?
– Ну, прав у меня нет.
– Я поведу. Подожди, я возьму пальто… – даже не спросил, знает ли Тео, куда ехать. На площадь, большой дом с красными ставнями, напротив аптеки …
Прости меня, Изерли, сказал небу Тео, и щеки его запылали; ему стало так страшно за Изерли; Ричи убьет его; он увидел это, как в комиксе – Ричи выхватывает свой шикарный черный пистолет, длинный, сверкающий, как в «Святых из Бундока», с глушителем; вошел Ричи, он тоже накинул пальто, тоже черное, шикарное, тонкое, как плащ; Тео захотелось его нарисовать; он был невозможно хорош собой, все полнолуния и рассветы мира. Прости меня, Изерли, у меня действительно нет сердца; я оставил его маме, самой милой женщине на свете; красный рубин в красном бархате.
На улице хлестало так, что деревья сгибались; накрылся мой сад, так мне и надо, я буду проклят, подумал Тео; он все время ощущал этот пистолет под пальто у Ричи, будто с ними был третий человек; Тео еще никогда не чувствовал себя таким живым; дождь, кожа, дыхание, ночь, ветер, море где-то внизу, бездной; Ричи толкнул дверь гаража – джипа не было, стояли только две машины – «феррари» и «тойота»; Ричи открыл дверь «ферарри» – внутри все черное, кожаное, пахнет табаком и кофе с кардамоном.
– Ван Хельсинг нас кончит, – сказал Тео. – Если мы ее поцарапаем…
– Не кончит. Столкнет с обрыва и купит себе новую, – засмеялся Ричи, – садись. У Флери уже час форы. Я думал, отец Дерек уже научил тебя – быстро есть и бежать на время…
Они сели, Ричи за руль; казалось, у него где-то там, за пределами Братства Розы, такая же машина, так хорошо он знал, где что; как Дэмьен знал историю английского кино; как Тео мог с закрытыми глазами вспомнить каждый кадр «Песочного человека» Нила Геймана; машина заревела, и они вылетели на затопленную дорогу; Тео не сообразил сразу пристегнуться, и стукнулся носом о приборную панель; Ричи опять засмеялся, необидно, он уже курил – свой «Кент»; «есть разница между проклятым и просто неуклюжим, Адорно?»; через полчаса они были уже в городе; Тео даже не мог вспомнить дороги, так он представлял кадр – Ричи, стреляющий из пистолета в спину Изерли сквозь ливень; и пуля летит сквозь серебряный, бриллиантовый дождь, безжалостная, меткая, как цитата из Оскара Уайльда; а Ричи еще включил свой французский рэп – мрачный, изысканный, такого Тео еще не слышал; как раз для нуаровых фильмов; не агрессивных, социальных, которые обычно рэпом озвучивают, а черно-белых, стилизованных; мужчины в шляпах и плащах, женщины в вечерних платьях, мундштуки, голые спины, лимузины.
– Куда?
– Площадь.
– Я остановлю на углу.
– И…
– Ты пойдешь и найдешь его.
– А ты?
– А я останусь в машине. Дослушаю альбом Фалько, Фрейда почитаю, его расчудесное «Установление состава преступления и психоанализ».
– Так в чем смысл? Я думал, ты убить его хочешь…
Ричи усмехнулся; тень закрывала его глаза, и Тео видел только губы – идеальные, античные, розовые, шелк от Ив Сен-Лорана.
– Проваливай, пока я не убил тебя. Зонтик возьми, – Тео уже вышел из машины, дверь еще не закрыл, и в спину ему врезался складной мужской черный зонтик с ручкой красного дерева, упал на земли, в воду; Тео поднял и открыл; широкий, как летняя юбка-солнце, не зонтик, а крыша; от деревянной ручки почти тепло. Тео шел по лужам, благодарил Бога за высокие кожаные ботинки, до аптеки на углу оставалось метра два, как он чуть было не врезался в Изерли; так незаметен тот был в ткани дождя. Тео замер; ему казалось, что грохот ливня об его зонт оглушителен, как грохот аплодисментов после дуэта Корелли и Каллас; но Изерли его не услышал; он был под водой. Он стоял и мок – без зонта; трагичный, изящный, черно-белый; он был как выброшенные цветы, как первый снег в понедельник – люди бегут на работу и не замечают. Он смотрел на дом с красными ставнями; горели только два окна на первом этаже; теплым желтым, почти медовым светом; скорее всего, кухня – занавески из золотистого тюля. Сколько он здесь стоит, подумал Тео, воспаление легких ему обеспечено. И вдруг дверь дома открылась – и тут же включился еще свет – в прихожей, на мокрую мостовую упал квадрат света, будто кто-то уронил декорацию, такой плотный, материальный; в проеме стояла Изобель; она стояла против света, но Тео узнал ее сразу – по короне из кос на голове, изгибам тела – тонкая талия, высокая грудь, красивые головокружительно ноги, если идти сзади и смотреть на них, эффект как от карусели, полная невесомость, невыносимость тела. Тео понял, что она тоже давно смотрит на Изерли – только из окна; готовила что-нибудь, читала, слушала радио, и теперь вот не выдержала.
