– Надо же, как побитым псам все еще охота выглядеть львами!
Но генерал уже не слышал его. Только еще подрагивала тоненькая дверка гримерки и остывал в воздухе скрип несмазанной дверной петли.
Боже, какими мы были наивными,
Как же мы молоды были тогда… —
проводила генерала певица. Секундная пауза, и зал взорвался, заревел, завизжал, забурлил, затряс подбородками и салфетками. Генерал и Нина вышли на улицу.
– Яков Александрович! Нина Николаевна! Не помните меня? – метнулась к ним из желтого пролома света витрин оборванная фигура. – Рядовой Фроловский, господин генерал-лейтенант, нес вас тогда с гати, раненного, вместе с господином Мезерницким!
Перед супругами стоял босой человек в рваной форме русского солдата. Он был изможден, но глаза на заросшем двухнедельной щетиной лице светились радостью.
– Фроловский? Василий? Георгиевский кавалер? – вспомнила Нина.
– Так точно, Нина Николаевна! – радостно ответил тот.
– И что же ты… Кем тут… У них? – Генерал качнул головой в сторону «Черной Розы».
Солдат помрачнел.
– Дверцы авто ихних открываю, – помолчав, сказал он. – Да вы не думайте, Ваше превосходительство! Я Георгия здесь снимаю…
И он, вынув руку из кармана, разжал кулак. На грязной ладони лежал солдатский Георгий четвертой степени. Оранжево-черная ленточка его замаслилась и была порвана. Крестик тускло светил в неверном отражении витрин и фонарей.
Генерал сглотнул предательский комок в горле. Он пошарил по карманам, и, не найдя ничего, вопросительно глянул на Нину. Та покачала головой. Тогда генерал стянул с безымянного пальца тяжелый золотой перстень с крупным бриллиантом – фамильную драгоценность, все, что еще оставалось у Слащова. Алмаз сверкнул красным и синим, и генерал, положив перстень на ладонь солдата рядом с Георгием, сжал, закрывая, его пальцы.
Тот в испуге помотал головой, но Слащов только крепче сжал его руку.
Нина, привстав на цыпочки, поцеловала солдата в заросшую щеку и пошла за Слащовым, тихо растворяясь в ночном сумраке великого города. Мимо текли экипажи и авто, что-то кричали разносчики папирос и газет, обтекали их нарядные дамы и господа. Оба шли, ничего не видя и не слыша вокруг. Солдат смотрел вслед, и слезы оставляли две борозды на его худых, покрытых пылью щеках.
8 сентября 1921 года, Истанбул, Турция
– Ты все проверил? Ошибки быть не может? – Полковник Тихий в упор смотрел на капитана Соколовского.
– Да как же я могу ошибиться? Почти сутки сестер моих мучили, а он теми командовал, и самый ненасытный был. – Соколовский был бледен и, похоже, близок к обмороку.
– Ладно, – экс-начальник контрразведки III армейского корпуса затушил папиросу в латунной пепельнице, сделанной из донышка стакана снаряда, – я сам съезжу. Генералу не докладывать! – Он вскинул глаза на Соколовского.
– Как же без меня, Афанасий Степанович? – прижал тот руки к груди. – Это же мою семью… как же… без меня?
– Ты сможешь? Ты не слаб? Тебе нужно отлежаться! – бросил Тихий, но потом, поняв, что Соколовский не отстанет, сказал: – Смотри… ножом… надо будет…
Соколовский, криво усмехнувшись, достал из кармана узкий стилет для разрезки книг.
– Откуда? – спросил Тихий.
– Украл у торговца, – ответил тот.
…Ротмистр Петров стоял перед трюмо в одних подштанниках. Поверхность зеркал отражала его щуплую фигурку и белые в розовый цветочек трусы. Крестик поблескивал на впалой безволосой груди.
Ротмистр Петров подстригал и без того холеные усики при помощи маникюрных ножниц и расчески.
На трюмо были расставлены баночки с кремами от морщин, с бриллиантином и еще черт-те с чем. Две щеточки ждали, пока ротмистр снимет сетку с реденьких волосиков, когда-то легших на мертвый пробор, чтобы попытаться придать прическе объем.
– Черт, – поморщился Петров, когда ножнички сильно дернули волосок, – наточить некому, мужика в доме нет…
– Ах эти черные глаза… меня погубят… – бормотал он минуту спустя, исследуя несуществующий прыщик на подбородке. Сегодня определенно у него был удачный день. Сегодня княгиня Р., припертая к стене кое-какими показаниями своего бывшего любовника, данными им в контрразведке относительно совместных с мужем Р. махинаций с поставками обмундирования в Добрармию, определенно соглашалась удовлетворить ротмистра за его молчание. А поскольку свидание будет проходить в хитрой комнатке, где такие особенные зеркала, за которыми так удобно прятаться фотографу, потом можно будет этими снимочками надавить на княгиню, чтобы она получше поискала, где муженек ее держит номера счетов. На предварительных полу-беседах-полудопросах Р. клялся, что все бросил в Севастополе.
«А там, – размышлял Петров, – как кончим дельце, и до Парижа недалеко…» Приятные его размышления прервал стук в дверь. Петров достал из приоткрытого ящика револьвер и подошел к двери.
– Кто?
– Telegramme, – услышал он в ответ. – A monsieur Petrov, voilà…
Ротмистр ответил:
– Суньте ее под дверь.
В комнату вполз белый лист. Петров поднял его и прочитал. Это была телеграмма от княгини, подтвердившей рандеву.
Приятно улыбнувшись, ротмистр достал из кармана щегольского клетчатого костюма, ждавшего своего часа на вешалке, какую-то мелочь и отомкнул замок.
Дверь распахнулась, и в комнату ворвались двое. В следующую секунду ротмистр оказался усаженным в кресло, причем к горлу его приставили стилет, а дверь была заперта.
– Кто вы? – прохрипел ротмистр.
Ворвавшиеся молчали, потом тот, что повыше, спросил:
– А Медвежье помнишь?
– Ка… – возвысил голос ротмистр, и лезвие стилета, который держал человек пониже, сильнее надавило ему на артерию. – Какое Медвежье? – захрипел он тише.
– Имение Медвежье. В Тульской губернии, – заметно нервничая, но стараясь взять себя в руки, проговорил высокий, – куда ты, мерзавец, банду привел в декабре 17-го…
И ротмистр вспомнил. Тогда, в 1917-м, он, бывший полицейский офицер, понял, что наступило его времечко. Поступив на службу в ЧК, он взял на работу пару своих прежних осведомителей из блатных и вместе с латышами и китайцами из ЧОНов проводил успешные экспроприации в имениях уездных помещиков. А концы они тогда обрубали, чтобы никто не установил, что именно реквизировано и в каком количестве.
Медвежье он тоже вспомнил. Вспомнил, и почему, привязав к креслам старика-генерала с женой, и их тестя – прапорщика-инвалида с Георгием, так долго насиловали они дочерей генерала на виду родителей и мужа. Потому, что еще мальчиком он бегал встречать со всей гимназией генерала Соколовского, героя японской войны, а потом был безнадежно влюблен в старшую его дочь, которая посмела предпочесть ему, гению сыска, бестии тайных сил, обыкновенного армейского прапорщика, окопную вошь, да еще колченогого и с тиком…
– Кто вы? – немного оправившись, спросил Петров. – Какое вам до всего этого дело?
Низкий молчал, а высокий, справившись с собой, ответил:
– Я – Соколовский. Не узнал? Я тогда в конюшне, в навозе, сутки прятался, дерьмом дышал, а потом не повесился только потому, что тебя столько лет искал.
И потрясенный Петров узнал в высоком старшего сына Соколовского, долговязого Митю, кадетика и офицерика, сгинувшего, как все думали, в огне то ли Мировой, то ли Гражданской бойни.
– Hy-с, теперь позвольте мне, – промолвил низкий и, передав стилет высокому, сел напротив Петрова. – Прошу слушать внимательно. Если попытаетесь крикнуть – немедленно убьем. Каждый неответ на вопрос – один сломанный палец. Рот вам сейчас завяжут. Захотите ответить – три раза моргнете и хрюкнете.
– Не надо завязывать, – почувствовав пусть призрачную, но надежду, заговорил ротмистр. – Готов к сотрудничеству. Чего изволите?
Соколовский чуть ослабил давление стилета. Ротмистр осмелел и сел удобнее и даже положил ножку на ножку.
– Архивы. – Тихий не успел договорить, как Петров показал готовность ответить. – Молчать. Все архивы. Понял?
Ротмистр вздохнул.
– Если вы о компроматах, то под половицей ключ, абонированный сейф в Ориентал-банке № 349.
– Пароли есть?
– Девичья фамилия моей бабушки – Козодоева… Господа, – заговорил он горячо, – не убивайте! Христом Богом прошу, я пользу могу приносить. Я столько знаю… столько видел… столько выстрадал.
Он сморщился и заплакал, и полковник увидел, как задрожала рука у Соколовского…
– Эх… Дима… – с сожалением проговорил полковник и, вытащив из кармана складной нож и раскрыв его, воткнул в сердце Петрову. Тот всхлипнул, и, глядя в глаза полковнику широко раскрытыми глазами, подался вперед, обеими руками схватившись за грудь. Соколовский ударил его стилетом в спину сзади и тоже пронзил сердце… Тело, лежавшее между трюмо и комодом, еще вздрагивало, но жизни в нем уже не было. Соколовский сидел в кресле, сжав голову руками, а Тихий, достав из-под половицы ключ, обследовал ящики бюро.
