– Что за черт? – недовольно оглянулся Туркул на нараставший сзади стук мотора. – Кого это к нам несет, помощнички, что ли?
С ними поравнялся катер береговой охраны, где, кроме турецких пограничников, сидел патруль алексеевцев и дежурный помощник коменданта.
– Господа! – чуть манерничая и посмеиваясь, приложил тот руку к околышу фуражки. – Честь имею сообщить, что генерал Кутепов ждет вас к обеду извольте подняться на борт.
– Поручик, – простонал Туркул, – штабная вы крыса! Ну, не хотите помочь, так сделайте, Бога ради, вид, что не нашли нас в море!
– Я, Антон Васильевич, не штабная крыса, что вам с трудом, но прощаю, а окопник, как и вы, и под Каховкой проволоку зубами грыз, – чуть дрожа, ответил поручик. – А в катер извольте подняться, иначе патруль вам поможет.
Мокрые и злые, генералы Антон Туркул и Владимир Манштейн сидели на корме катера, взявшего курс на берег.
– Позвольте хоть вещи наши забрать, – хмуро процедил Манштейн. – Не можем же мы на обед, простите, в подштанниках являться…
Офицер кивнул, и через пять минут генералы, уже обутые, натягивали френчи на берегу.
– Слушай, Антон, а денег нет, – растерянно проговорил Манштейн, исследуя свои карманы. При этих словах ничего не знавший по-русски хозяин заведения вдруг чрезвычайно заинтересовался происходящим на кухне и спешно удалился внутрь. Туркул сделал шаг к кухне, но ему преградили дорогу алексеевцы, подчинившись движению бровей поручика.
– Господа, – вполголоса произнес он, – оружие сдать пока не прошу, но и доставать его не рекомендую.
…Катер снова бороздил Босфор, направляясь в европейскую часть города. Безразличная ночь наваливалась на великий город все тесней и тесней. Огни дрожали в воде, запахи гниющих водорослей и мидий доносились с берега.
– А я ведь Софье обещал сегодня денег достать, – тихо сказал Манштейн Туркулу. – Совсем она уже здесь доходит, и платье только одно осталось…
– Не смогу я так долго, Антоша, – добавил он, помолчав. – Не по мне вся эта жизнь. Или – в Россию, хоть на коленях, хоть ползком, а там пусть решают, к стенке, так к стенке, или…
Он не договорил. Негромко стучал мотор сторожевого катера, лениво плескалась мелкая волна за бортом, вполголоса переговаривались патрульные.
Туркул сжал голову обеими руками и так сидел, не видя и не слыша ничего вокруг.
– Нет, Володя, – медленно произнес он потом, когда катер уже приставал к пристани, – я пулю себе в лоб не пущу, не доставлю я большевикам такой радости. И хочешь верь, хочешь не верь, но знаю, чувствую, кожей чувствую, кровью – мы России еще послужим…
– Прошу, господа, – пригласил их на выход поручик и стал рядом, чтобы помочь в случае надобности однорукому Манштейну.
25 августа 1921 года, Ростов-на-Дону
– Ну, решайте же наконец, Валерий Ильич, и перестаньте, умоляю вас, рефлексировать! – Александр Ла Форе смотрел в глаза Лещинскому из-за края пивной кружки. Вокруг ресторации на Большой Садовой кипела южная русская жизнь. Сновали бесконечные толпы в белом, сворачивалась в пергамент от жары мостовая, с соседней Красноармейской доносился дробный топот сапог и песня – курсантов Артиллерийской школы РККА вели в баню.
– Александг, голубчик, скажите на милость, откуда у Вас, петегбуггского аристокгата, такие мелкоуголовные замашки – оггабить габоче-кгестьянский банк? Я в конце концов годом из мещан Киевской губегнии, и то мне подобное в голову не пгиходит…
– Оставьте вы наше происхождение в покое, забудьте вы о нем. Нашли место, где вспоминать, в пивной! Загляните в свои документы, там написано – студент. И у меня – студент. А побираться я, батенька, не собираюсь. Может, еще на завод поступить прикажете?
Пишет, пишет царь германской,
Пишет русскому царю
– Всю Россию завоюю,
Сам в Россию жить приду, —
пел одноногий инвалид в просоленной, застиранной добела гимнастерке у входа в ресторацию. Ему иногда бросали в картуз деньги, иногда клали кусок хлеба или ландринку, но чаще граждане проходили мимо, даже не взглянув.
– Короче, я последний раз вас спрашиваю – согласны?
Ла Форе сделал попытку встать, но Лещинский его удержал.
– Согласен, батенька, конечно, parole d'honneur, согласен, но все же интегесно, ну, голуба, на ухо, откуда?!
Ла Форе ткнул его кулаком в грудь и засмеялся.
Врешь ты, врешь ты,
Царь ерманской!
Тебе неотколь войти, —
донеслось от входа, где лениво переминаясь, якобы скучая, а на деле не сводя с экс-офицеров немигающих глаз, стоял возле инвалида невысокий парень в летней широкой кепке.
– Познакомьтесь, – бросил, выходя, Ла Форе, – наш новый коллега Коля. Кличка – Граф.
– Вы что, в самом деле граф? – весело спросил Лещинский, пожимая вялую руку парня.
– В графской конюшне родился, – нехотя ответил тот, и, поймав взгляд Ла Форе, спросил: – Заметано?
– Мы договорились, – сдержанно ответил тот, и все трое двинулись вниз улицы, в сторону вокзала.
Инвалид, посмотрев им вслед, вытряхнул на землю, предварительно убрав хлеб и леденцы, медяки и стал их считать.
Из сводки ОГПУ г. Ростов-на-Дону за октябрь 1921 года:
«Также довожу до вашего сведения, что в городе появилась новая банда, отличающаяся крайними цинизмом и бесстрашием – не закрывают лиц при налетах, оставляют в живых свидетелей, некоторые доносят, что слышали, как по крайней мере двое употребляли вполголоса французскую речь. Вооружены, действуют нагло и напролом. Полагаю, что имеем дело с неразоружившимися перед народом бандитскими белогвардейскими недобитками…»
1 октября, 1921 года, кафе «Черная Роза», Истанбул, Турция
Целую ночь соловей нам насвистывал,
Город молчал, и молчали дома.
Белой акации гроздья душистые
Ночь напролет нас сводили с ума…
Единственный луч света выхватывал только длинные красные перчатки заломленных рук и алые губы на напудренном лице певицы. Кабак был полон. Турки, греки, французы, англичане, спекулянты, шпионы, нувориши, христопродавцы – все ломились сюда, чтобы, заплатив пару лир вчерашней петербурженке, насладиться ее телом, как поверженной Россией. Они видели, чувствовали в обладании аристократкой свою черную власть над великой державой, дрожа от похоти, вжимаясь в ее тело, они вбивали свой, персональный колышек в территорию страны.
Так, видимо, негр чувствует себя отомщенным за рабство, насилуя белую.
Так они чувствуют себя людьми.
– Александр Николаевич, – печально тронула за рукав фрака напудренного человека с моноклем хорошенькая гризетка из канкана, – вас спрашивают…
– Кто? – недовольно поморщился Пьеро декаданса. – Никаких бесплатных столов.
– Это… – запнулась мамзель, – генерал Слащов…
Верцинский резко обернулся и, помедлив, спросил:
– Сказаться больным неудобно?
Тоненькая дверь гримерной распахнулась. На пороге высветилась высокая фигура генерала в дешевом летнем костюме, рядом – Нина в непривычном сарафане.
– Можно, отчего же… – низким голосом произнес Слащов, – сказывайтесь…
– Боже мой! Яков Александрович, радость-то какая, – прижал руки к груди Верцинский. – А я и не разобрал поначалу, о ком докладывают…
Слащов промолчал. Они с Ниной продолжали стоять.
– Шампанского! – спохватился Верцинский. – Быстро шампанского!
– Послушайте, господин артист, – без обиняков начал Слащов, – я в жизни никого ни о чем не просил, но Любовь Евгеньевна Белозерская близко знает мою матушку по Петербургу, и она сейчас бедствует…
Гримаса неудовольствия пробежала под гримом Пьеро, но он переборол себя и продолжал слушать.
– Ей бы любую вакансию, – добавил генерал, злясь на самого себя.
Верцинский знал княгиню. Одна из первых красавиц Петербурга когда-то отвергла его плебейские ухаживания, в афористичной форме дав понять, что принять знаки внимания она может только от мужчины.
– Но… mon cher… – пробормотал он, – не посудомойкой же мне ее брать?
– Отчего же нет? – переспросил генерал. – Посудомойка – не кокотка.
Верцинскому стало тревожно. В среде эмигрантов давно поговаривали, что хозяева модных русских заведений имеют свой процент с проституток.
– Mon general! – справился с волнением Пьеро. – Я бы рад, вы знаете, что вам я обязан жизнью, но – нет вакансий, oui…
Слащов глянул ему прямо в глазки, и Верцинский, дрогнув, опустил их: взгляд генерала вообще мало кто выдерживал, даже из мужчин.
Слащов повернулся и вышел. Нина еще пару секунд в упор рассматривала напудренного Пьеро и затем, неожиданно улыбнувшись, вышла за мужем.
Верцинский, поняв, что значит эта улыбка, покраснел так, что было видно даже под гримом. Нервно дернув щекой, он сказал гризетке, немой свидетельнице происшедшего:
