Мы с Психом выпили чаю. Помогало слабо. Все то же ослепительное солнце било в глаза, тот же пронзительный ветер гулял в душе.
Психу надо было на собеседование. Ихтиопатолог – это человек, который вскрывает рыб. Патологоанатом водного мира. Вот что я узнал. Еще я вызвался прогуляться с Психом – хотя бы до остановки автобуса. Сидеть дома было невыносимо – мое перевернутое естество не выносило замкнутого пространства.
Мы вышли в наполненный шумом и суетой июньский день. Психу надо было на Лиговку, я предложил прогуляться до комплекса Смольного через мост – оттуда ходил автобус. Мы пошли.
Мимо громыхал транспорт, и шли люди, мне было плевать. Я рассуждал о тленности бытия, в котором остывало мое никому не нужное сердце. Ветер на мосту немного освежил.
Потом мы взяли пива. Пиво было холодным и вкусным. Оно немного взбодрило. Мы дошли до остановки автобуса – и пошли дальше. Псих особо не торопился. По пути в основном молчали, изредка перекидываясь короткими фразами. Говорить как-то не хотелось.
Допив пиво, взяли еще. Присели в сквере на Суворовском. Рядом находилось какое-то офисное здание, и мимо сновали неугомонные клерки. Их суета была смешна. По крайней мере, мне в моем-то состоянии.
– Вот, – сказал Псих, – полстраны в трущобы загнали, а полстраны – в офисы. А наукой заниматься никто не хочет…
– Какая наука? Наука – это вариант с трущобами. Безденежье и вечная фрустрация по поводу того, что не можешь реализовать свой потенциал. Хотя во втором варианте – то же самое в большинстве случаев…
– Ты прав. У нас вообще страна, населенная могучими по потенциалу людьми, при этом ощущающими себя полными неудачниками. Такая вот загогулина.
– Сдается мне, что так было всегда, на протяжении всей истории, – я глотнул пива, – я вот тоже ощущаю себя глубоко несчастным человеком: машины нет, квартиры нет, женщины нет, в конце концов… Да и чужие мы здесь, в этом городе, как будто…
– Нет, – Псих указал на офисное здание, – это они чужие.
– Ладно, чего уж о грустном. Все относительно: на машине можно разбиться насмерть, в квартире можно сгореть при пожаре, женщина может запилить или к другому уйти… Давай лучше об ихтиопатологии поговорим – там что действительно рыб вскрывать надо?
– Да, надо. Чтобы причину смерти выяснить.
– Кому надо знать, от чего умер карась? У нас люди мрут как мухи.
– Понимаешь, контора аквариумы производит. И типа надо выяснять, от чего сдохла рыбка, чтобы понять – все ли в порядке с аквариумом, не он ли причина ее преждевременной кончины.
– А-а-а. Теперь понял.
Допив, мы пошли дальше. Навстречу чему-то неизвестному. Может быть, счастью. А, может, какой-то еще более темной беде.
Мимо мелькнул Московский вокзал с его вечной мешаниной людей и сумок, стройка, скрежещущая и завывающая неизвестными нам механизмами, дальше поплыли здания Лиговского проспекта.
Навстречу двигались чем-то озабоченные люди, я смотрел на них и понимал: я в этой толпе чужой. Я не хочу того, что хотят они. Я не умею того, что умеют они. Я словно старое пугало в чужом огороде.
Потом мы повернули в какую-то улочку, пошли по ней. Здесь людей было меньше, и ощущал я себя лучше. Дошли почти до железнодорожных путей, артериями тянущихся от Московского вокзала, потом еще повернули.
Район был наполнен какими-то разрушающимися зданиями, темными складами и пакгаузами, мусорными контейнерами, вокруг которых крутились бездомные коты. Мы прошли мимо открытого ангара, где двое черных людей, перепачканных мазутом, ковырялись в каком-то механизме. Ругались они тоже по-черному. Со всех сторон их окружал мрак.
– Черные люди, – сказал Псих, – пиздец.
Да уж. Мир населен потемневшими от его несовершенства людьми, он перепачкан нечистотами кривой действительности. Просто сгусток грязи. Или свернувшейся крови.
Вскоре мы дошли до искомого здания. В итоге я проводил Психа не до остановки, как собирался, а прямо до места собеседования. Что ж это лучше, чем сидеть дома и помирать.
Псих исчез в недрах здания, а я устроился на небольшом газончике в тени старой липы. Здесь было совершенно пустынно, даже автомобили практически не ездили. Я расслабился, прислонившись к стволу дерева.
В голове лихорадочно неслись мысли. Я закрыл глаза, чтобы собраться. И вскоре у меня родилось стихотворение:
Мне восемнадцать,
меня зовут Вера,
и я хочу стать
милиционером.
Ходить буду в форме
красивой и серой,
когда я стану
милиционером.
Спасу от тюрьмы
мальчика Геру,
лишь только я стану
милиционером.
Всех научу
хорошим манерам
вместе с дубинкой
милиционера.
Для патриотов
буду примером —
ведь я хочу стать
милиционером.
А всем несогласным —
высшую меру
стоит мне стать
милиционером…
Я улыбнулся сам себе. Все-таки хорошая рифма Вера – милиционером. Решил, что обязательно расскажу Психу, когда он вернется. А пока достал сигарету и закурил.
Псих не заставил себя ждать. Он вылетел из дверей зданий, улыбаясь во все тридцать два.
– Ну как? – спросил я его.
– Да так… пообщались с теткой, она обещала перезвонить.
– А я вот стихотворение сочинил.
И я рассказал Психу стихотворение. Он курил и слушал, потом сказал:
– Нормально так. Жизненно. Про ту девочку из клуба вчерашнего.
– Да, задела она меня. Зачем ей быть милиционером?
– А зачем это все? – Псих обвел рукой окрестности. – Тем более, ты сам в стихотворении и ответил.
– Куда теперь?
– А теперь по пивку. И я бы что-нибудь съел.
В ближайшем магазине на параллельной улице мы взяли по пиву и пирожку. Уселись на скамейке напротив магазина. Сверху на нас смотрело солнце и редкие облака. Мы смотрели на них в ответ.
– Эх… – сказал я, делая очередной глоток пива.
– Что? – спросил Псих.
– Да так… странные мы люди. Вроде, нам плохо – нет там ничего, перспектив мало… а, вроде, и хорошо…
– Это нормально. Это означает лишь одно: мы еще живы и способны думать.
– Вот эта-то способность думать и пугает.
– Если не хочешь думать, тебе надо идти к тем черным людям.
Я глотнул еще пива.
– Думать-то я, положим, хочу, но куда эти мысли заводят?
– Да уж… попробуй тут разберись.
Потом мы шли через город. Город бился в конвульсиях, иногда переходил на крик, бросался в истерику, затем стихал, следом вновь взрывался новой порцией крика. Город был по-своему безумен: как-то кипуче и чересчур страстно.
Кажется, на Вознесенском проспекте мимо нас пролетел парень на старом совдеповском велосипеде, в папахе и с кинжалом на боку. Он мчался сквозь пространство, словно верховой казак в сабельную атаку. При этом он кричал:
– Инородцы! Иноверцы!
Что-то в нем пугало. В том смысле, что его появление на улицах этого города уже о чем-то свидетельствовало. Он исступленно крутил педали, его лицо напоминало ритуальную маску или же изображение бога войны. Видимо, в нем сорвалась какая-то давно сжимаемая пружина, и теперь он несся, рассекая воздух, чтобы сражаться со своими внутренними монстрами и чудовищами внешнего мира.
– Твою мать, инородцы и иноверцы!.. – засмеялся Псих, когда велосипедный витязь – так я его про себя окрестил – исчез вдали.
– Похоже, на парня конкретно накатило…
– Да уж…
– Достало все это, я сам скоро так поеду, велосипед только осталось достать…
Псих задумался. Потом достал сигарету.
– Знаешь, – сказал он, закуривая, – действительно все это достало. Однообразие, ложь по ящику, все эти клоуны в Кремле… Я вот в октябре девяносто третьего года с пацаном знакомым на Красную площадь ездил гильзы собирать – много их там было. Ну, после этой пальбы по Белому дому… Что они доказали? Что демократия – это только красная тряпка для обезумевшей толпы? Что русские в русских могут стрелять на каждом углу, дай только затравку? Что?..
– Да уж… как тут жить не по лжи, когда заставляют жить по конституции, продавленной танками…
– В том то и дело. Нас изначально макнули головой в дерьмо, а теперь требуют, чтобы мы по-человечьи жили. Как? На эти сраные копейки, которые они кидают молодым научным сотрудникам? Или же… как работать на заводах, которых попросту нет? Нас превратили в тесто, которое можно мять как угодно на свой лад.
– Пластилин.
– Чего?
– В пластилин они нас превратили. Теперь при помощи телевизора вылепливают те фигуры, которые им на данный момент выгодны и интересны.
