Дорогой получалась дочкина мечта.
Зина с мужем ее не бедствуют, работа у них есть, кредиты на шее не висят, квартира оплачена, машина нестарая еще, а в год они имеют два заграничных отпуска – на лыжах и на пляж. Средний московский класс, зарабатывающий хорошо, но недостаточно для излишеств, полагающихся вяло цыкающим принцессам.
– И я написала, – напомнила мне Зина историю, которая должна была с ясностью необычайной показать, как предприимчива, как ловка она, эта женщина средних полупышных лет, с медлительно мигающими черными очами, с особой, ленивой несколько интонацией (говорит, что коренная москвичка, но были, вижу, в роду ее настоящие цыгане).
– Взяла и написала, – вторил я.
– Да, сразу всем. – Не сумев-таки выдержать полубезразличный тон, Зина рассмеялась звонким смехом, на всю кухню. И блин в руке моей затрепетал, выказывая свое яркое икряное нутро.
Помимо всего прочего, Зина нравится мне тем, что умеет в виде игры серьезно жить: она приглашает посмеяться вместе с нею, послушать, внять, а если можешь, то и помочь, а она уж в долгу не остается. И нет в ней ни беззащитности демонстративной силы, ни подловатой мощи слабости, выставляемой напоказ.
Зина ладит с этим миром. Она умеет. И помогать ей хочется. Ну, что бы мне, право, не написать? Руки ж не отвалятся…
Пишу. Зина обратилась в несколько телевизионных программ, которые преображают квартиры. Из уродин принцесс делают – есть такой популярный формат.
– И все ответили, – сказал я Зине, еще в кухне сидючи, соображая понемногу, как выстроить эту дурацкую, в сущности, историю.
– Конечно, не все. Но мне и одного хватило.
Зину, ее мужа, дочку, друзей дочки, подругу Зины, детей подруги Зины позвали на собеседование. Расспросили о метраже квартиры, об увлечениях, о планах, обо всем понемногу, пообещали позвонить – и позвонили.
Через месяц или два в квартире у Зины на предпоследнем этаже закипела работа. Повынесли все из девичьей светелки, и прежде всего детскую двухъярусную кровать. Загромоздили гостиную своими стройматериалами, а еще телевизионным оборудованием. На время ремонта дочка уехала жить к бабушке, Зина – к подруге, муж Зины отправился на дачу к друзьям.
Мне неинтересно воображать, как отдирали, конопатили, лепили: наверное, это было ровно так, как бывает, когда отдирают-лепят-конопатят. Принаряженная, Зина приходила наблюдать за превращением комнаты в дочкину мечту. Иногда ее просили помазать кистью перед камерой, изображая участие в процессе. Тем же самым, говоря в микрофон разные глупости, занимались друзья дочки, подруга Зины. Чудо такого телевизионного формата в его простоте, недельный труд ремонтной бригады превращают в рукоделье длиной в сорок минут экранного времени.
– И сделали, – подытоживая ее рассказ, сказал я.
– И показали, – подчеркнула Зина (в ее жизни телевизор играет, наверное, такую же роль, как в моей – «Фейсбук»: он ей и окно, и советчик, и витрина, и черт на блюде).
– Прославилась, – заметил я.
Она улыбнулась, не очень тщательно скрывая довольство:
– Пойдем, посмотришь.
– Пойдем, – покорился я, с блинами я к тому времени управившись.
И пошли.
Посмотрели.
Скажите, пожалуйста, умные люди! Зачем девочки так спешат избавиться от детства? Зачем торопятся залезть на высоченные каблуки? Зачем замазывают свежесть свою краской, напяливают на свои тела, прелестные ожиданием счастья, недооформившиеся еще, слишком узкие, слишком тесные, слишком короткие, чрезмерные во всех отошениях тряпки? Зачем спешат они пополнить женскую орду, фертильность воплощающую? Кто гонит их? Неужели не жаль им двухъярусной детской кровати, где внизу стоит разнообразный игрушечный скарб – и куклы, и мишки, и миниатюрный рояль, и домик с разноцветной дребеденью из китайского пластика?
Комната, которую попросила дочка Зины у телевизионной феи, получилась розовой лишь отчасти.
Там был диван, превращаюшийся в двуспальную кровать. Цвет модный – бурый. Там была занавеска из темных веревочек. Там были: письменный белый стол, кресло белое, пластиковые круги в металлических квадратах-рамах на стене над телевизором, а в кругах этих была светящаяся перламутровая грязь, которую, если поводить по стеклу сцециальной штучкой на магните, можно привести в движение. Еще там были квадраты из светло-розового пластика, которые, подвешенные на стенах, почти таких же бурых, как диван, тоже светились и в сумме своей изображали огромный розовый бутон. И люстра была: усыпанный черными стеклянными висюльками черный же остов.
– Если долго живешь в гостинице, то гостиница поселяется в тебе, – пошутил я, на мой взгляд, очень удачно.
– Им же нужно выполнять свои обязательства перед рекламодателями, – сказала Зина. – Краска должна быть такая-то, обои такие-то. Панели эти.
– И пусть кинут камнем в того, кто скажет, что они не розовые.
– Хотели еще ковролин постелить, но я отстояла, – сообщила Зина немаловажную, по ее мнению, деталь.
– А шкаф где? Я же помню, дизайнерша вам еще шкаф втюхала.
– На балкон переставили.
Оторвите цветок поярче, бросьте его в дорожную пыль, присыпьте грязью – и спешите любоваться, пока не завял. Такую изготовили мечту для взрослеющей девочки.
– Зачем мне про это писать?
– Как это зачем? – Зина в притворном изумлении округлила очи-маслины. – У меня еще гостиная неотремонтированная стоит. Обращусь еще куда.
Говорю ж, Зина умеет жить.
Я бы потребовал дисквалификации телевизионной дизайнерши, превратившей мечту девочки в четырехзвездочный кошмар, а Зина просто шкаф переставила.
Она умеет жить, а я нет.
– Нет, ты посмотри, посмотри, – весело добавила Зина, указывая под потолок.
Люстра эта не только черная, пояснила Зина, она итальянская. Из муранского стекла. Мыть ее Зина боится – стоит несметные тысячи.
– Как повесили, так и висит. Тебе на новоселье подарю. Прямо так в коробку положу и привезу.
– Не надо, – воспротивился я, искренне не желая жить в отрепьях чужой мечты. У меня своя мечта есть, к чему мне чужая?
– А я привезу, – повторила Зина и рассмеялась громко, задорно, как она умеет.
Привезет. Зина обещания всегда выполняет, а я – только когда что-то особенное чувствую, любовь, например, приязнь или сострадание.
Скажите, умные люди, с чем сочетаются водопады черного муранского стекла? Куда их, как, эти муранские, черные, если хочешь, чтобы дома радостно было и светло?
И снова рассказ. Или новелла. Или синопсис. Простите, я не могу позволить себе рассказывать некоторые истории под видом правды, как бы реальны они ни были.
Именно потому, что они реальны, я чувствую себя обязанным выдать их за вымысел – плод фантазии, а не жизни. Так, мне кажется, честнее.
…не могу про Жеку в прошлом говорить. Звучит, как… ну, я не знаю…
– Давай в настоящем. Так даже лучше.
– Давай. В общем, это было утром.
– Да, утро. Жека встает.
* * *
Утро. Жека встает. Натягивает тонкий застиранный халат – местами он аж просвечивает. Жеке хочется курить, а сигареты непонятно где. Звонит телефон.
– Да!
Одной рукой Жека держит трубку, а другой обшаривает смятую, истерзанную постель. Переворачивает подушки, обтянутые шелком, черным с большими ядовито-желтыми цветами. Встряхивает одеяло, шарит между складками простыни – простыня тоже черная, но все равно видно, что белье несвежее. Наверное, это потому, что Жека убирается кое-как, просто распихивая вещи по углам – без толку и смысла.
Здесь затхло.
– Тебе прямо сейчас? С-с-с… – С зубов рвется злой свист, но раздражение уже отступает: в щели между спинкой кровати и матрасом нашлась сигарета. – Ну, чего у тебя опять?.. – говорит Жека и, бросив трубку на кровать, идет в кухню.
Трубка вслед приглушенно булькает.
В кухне Жека шарит по полкам, оглядывает стол, подоконник, открывает дверцы шкафов. Зажигалки нет.
Включает плитку. Кладет руку на конфорку, проверяя, греет ли. Возвращается в спальню.
* * *
– Неправильно, – сказал Сашка, – у Жеки всего одна комната.
– Да, одна комната, – согласился Калач. – Одна комната, да и та спальня. А почему она одна, ты знаешь?
– Я б ее с голой жопой гулять отправил. Ни копейки бы не получила.
– А детей куда?
– У Жеки? Дети? – Сашка, кажется, и впрямь забыл про детей.
– Да. Двое. Мальчик и девочка.
– Мальчик-девочка, девочка-мальчик.
– Да, а что в этом такого? – Калач разозлился.
– Ничего-ничего, – примирительно сказал Сашка.
Они пили водку и закусывали квашеной капустой, хватая ее с тарелки прямо руками.
– Спальня так спальня, – согласился Сашка. – Пусть так.
* * *
– Пусть так.
Она еще на связи. Жека говорит невнятно, с сигаретой во рту. Пожевывая сигаретный фильтр, кивает несколько раз, а далее:
– На фиг мне обосрались твои проблемы, милочка? – Жека говорит на улыбке, и непонятно, шутка это или оскорбление.
