Машину они не поцарапали; забрызгали изрядно; Ричи кинул ему кусок фланели, чистой, теплой, сложенной в идеальный квадрат, как пижама в магазине; Тео покорно протер «феррари»; и пошел – пить чай с коньяком, просто коньяк, душ, и еще ему очень хотелось фильм, зверски, как есть – старый, милый, американский мюзикл – «Звуки музыки» или «Поющие под дождем». Он все сделал: нашел из холодильнике арманьяк, шикарный, сливовый, перченый, Изерли им сегодня вечером облил мясо и поджег; и все хлопали; потом дошел до своей комнаты, набрал одежды для стирки, взял чистое – ту самую футболку с доктором Хаусом в стиле пинап, она была классная, цвета топленого молока, приталенная, мягкая, бесшовная; Хью Лори в гольф-прыжке; коричневые вельветовые штаны; помылся – он был один в душе; его новые баночки и скляночки стояли отдельно – прямо с запиской «Тео» – у Изерли был изящный, почти дизайнерский почерк, с завитушками, но не чрезмерными – не открыточный; скорее поэтический; Тео оперся о стенку душевой руками, обеими, и всхлипнул; чувство ужаса, а теперь еще и предательства не покидало его; запахи были чудесные – роза, жимолость, тимьян; Тео обожал тимьян, у мамы был шампунь, безумно дорогой, тимьяновый, подарил кто-то из старших детей; она редко им пользовалась, не подошел, и Тео любил его нюхать иногда; свежий, острый; белый перец; герань; и добавлять в ванну; немножко, чтобы мама не заметила; хорошо, что никого нет, подумал Тео, я тут с синяком на все пузо и еще рыдаю; как это объяснить? Смыв весь день, набрызгавшись туалетной водой, Тео оделся и отправился на поиски фильма – в библиотеку; там же находился и фильмофонд Братства; избранное; несколько сотен самых любимых; что можно пересматривать в годину душевной невзгоды или вдохновляться. Ни «Звуков музыки», ни «Поющих под дождем» Тео не нашел; это его ужасно расстроило; фильмы – они же как нужные слова; он постучался к Дэмьену – у того горел свет и играло что-то тихо – альбом «13» Blur, прислушался Тео; еще раз постучался; теперь Дэмьен услышал.
– Заходите!
Интересно, бывают моменты, когда Дэмьена можно застать врасплох – когда он ответит: «эээ, подождите секунду»? Наверное, нет. Он сама святость; он как цветы полевые – одно из лучших созданий Господа. У него даже замка на двери нет, и не было никогда, и не будет; и воры будут ему свежие круассаны оставлять на пороге; так чудесно и свежо у него в комнате; все его мысли о Петрарке.
– Привет, это я.
Дэмьен сидел за столом, в белой рубашке, черном жилете, галстуке сером в черный мелкий блестящий горошек распущенном, и писал, поднял глаза; лампа у него была старинная, из пожелтевшего толстого стекла; в форме цветка; очень красивая; тяжелая и женственная; барочная; Тео не обратил на нее в прошлый раз внимания.
– Бабушкина, – сказал Дэмьен. – И ей досталась от бабушки. Восемнадцатый век. Французская. Раньше в нее, конечно, свечка втыкалась. При мне вставили патрон.
– Свет хороший.
– Ну да, – Дэмьен улыбнулся – конечно, Тео как художнику важнее всего качество света, а не история вещи.
– Ты не знаешь, в Братстве есть «Звуки музыки» или «Поющие под дождем»? ужасно хочу мюзикл старый добрый…
– Есть; только они все у Дилана, наверное. Он еще не спит, хочешь, пойдем к нему смотреть? Я бы тоже посмотрел; все равно голова пустая, надо только чаю взять, и что-нибудь вкусное – тогда пустит; Дилан, знаешь, такой зверек…
– Точно? А ты не что-то важное пишешь? небось, уже все переводы для отца Дерека закончил; отличник позорный.
– Нет, отец Дерек откладывается.
– Почему?
– А ты не знаешь? а, ты же спал… Изерли сказал, что разбудил тебя в рань; съездить на рынок; и, видимо, в совокупности с уроками-пробежками отца Дерека тебя это подкосило. Йорика и Грина пригласили выступить на большом благотворительном концерте в Лондоне, для детей-сирот; они так запрыгали; там будут все британцы – молодые модные и тяжелая артиллерия – Muse, Travis, Coldplay, Робби Уильямс, U2, Keane…
– И что? А отец Дерек что? с ними поедет? Удерживать от пороков – фанаток, выгодных предложений и кокаина?
– Ффу, Тео, циничишь. У отца Дерека в Лондоне сестра, у нее день рождения, он подумал, что это поразительное совпадение; он сто лет ее не видел; ей будет восемьдесят пять лет, представляешь? Ван Хельсинг будет читать лекцию в Имперском колледже Лондона по математике. И все тоже решили поехать – погулять на выходных.
– Сезон распродаж.
– Что с тобой, Тео? Ты будто что-то страшное прочитал; «Штамм» Дель Торо; или противное; «Толстую тетрадь» Кристоф.
– Прости, Дэмьен. Все это я читал, но давно. Просто что-то мне нехорошо душевно, потому-то и хочу «Звуки музыки»…
– А, может, все-таки отец Дерек? – Дэмьен пристально посмотрел на Тео; «этот блеск прекрасный, двух карих глаз, двух солнц души моей» подумал Тео, вздохнул; Дэмьен был такой хороший, что ему с каждой минутой становилось легче, как от аспирина.
– Не, это как синяк… само пройдет. Пошли-пошли к Дилану. Я принесу бутеров с ветчиной и моцареллой, самых простых, кексов шоколадных; и чай.
Он ушел на кухню, всё нашел, вернулся с корзинкой для пикников – плетеной, внутри бело-лазурная клетка хлопковая, салфетки, два термоса с чаем, лимон, молоко, бутерброды, кексы, сахар; постучался к Дилану – открыл Дэмьен; «я угадал, фильмы присвоил Дилан»; взял корзинку; Тео робко вошел – Дилан представлялся ему чем-то загадочным, эдаким Фоксом Малдером; потолок в карандашах; но у Дилана было уютно – лоскутное покрывало на кровати, тоже стопки книг, фотографии на стенах – все с туманом, захватывающие, поразительные, восхитительные: мост арочный, горы, море, лошади, Роб с мечом, камни, сумерки, рассвет; Дилан уже сидел на кровати, пристроив черный старый ноутбук в наклейках – мишках Гамми – на одну из табуреток; помахал Тео рукой и постучал по покрывалу ладонью – садись, мол, в серединку; «отличный Хаус» «спасибо» «обожаю пинап» «да кто ж его не любит?» – сам Дилан был в белой футболке с обтрепанным воротом, оторванными рукавами, и серых вельветовых штанах, босой, волосы серые взъерошены, будто он только проснулся; «мы тебя не разбудили?» «не, я всегда так выгляжу» засмеялся – Тео впервые услышал его смех, хихиканье славное, как у мышонка Джерри, хотелось самому засмеяться; и его запах – пах он легко, цветочно, почти по-девчачьи, леденцами фруктовыми, и еще витаминками; они выпотрошили корзинку – Тео положил еще сухофруктов – чернослив, инжир, изюм, курагу; и еще конфет – шоколадных, «Ферерро Роше», Изерли их любил, и ел раньше килограммами; и мармелад; и еще халвы; «пируем, братцы»; было здорово сидеть между Дэмьеном и Диланом – они были такие теплые и костлявые; и пить чай, и есть халву и бутерброды, все вперемешку; сначала посмотрели «Звуки музыки», попереживали, попели – втроем, в голос; а потом «Поющих под дождем»; и заснули, все на кровати Дилана, друг на друге; кто-то зашел к ним ночью и накрыл их пледами, оранжевым и клетчатым; первым проснулся Тео, часов в пять утра, опять от того, что спит в одежде, неудобно, жарко, и удивился, растрогался, растолкал Дэмьена; тот открыл глаза, улыбнулся весело, будто они были в путешествии – какой же он счастливый ребенок; и они ушли тихонько, стараясь не разбудить Дилана; тот спал на животе, свесив руку до пола, и дышал так тихо, что Тео наклонился послушать, жив ли он; рука Дилана была совершенной – тонкой, белой, голубоватой на запястье и локте, заостренные пальцы – что-то роковое было в его позе – незащищенная красота – обложка «Парфюмера»…
Месса из-за отъезда «всех» в Лондон была утром – всех на нее поднимал сам ван Хельсинг – тряс за плечо «подъем, подъем» – такая неожиданность его видеть в своей комнате – ослепительного, живого, пропахшего крепкими сигаретами и кофе; от его привлекательности комнаты словно уменьшались до размеров рамки; в черном свитере, облегающих штанах и сапогах для верховой езды; элегантно небритый; мальчишки подскакивали, как ошпаренные; «что случилось? горим? протестанты?»; ван Хельсинг смеялся и успокаивал – «всего лишь месса»; Изерли на мессу не захотел пойти, стоял на кухне, в пижаме – теплой, бледно-зеленой, готовил для всех завтрак; ван Хельсинг зашел на кухню и позвал его – Изерли мотнул головой; ван Хельсинг обнял его крепко и поцеловал в макушку; «ну, пожалуйста, мало ли…»; Изерли вздохнул и отставил сковородку с горой бекона, выключил плиту, вытер руки полотенцем и пошел за ним; стоял у двери, зацепив одну ногу ступней о щиколотку другой; даже на скамейку не сел; у него даже, наверное, подушки своей нет, под колени, подумал расстроено Тео; все зевали, все были в чем попало, в свитерах, накинутых поверх пижам, кроме Тео; он когда увидел ван Хельсинга в своей комнате, подлетел; надел белую рубашку и черный галстук узкий, голливудский, и приталенный пиджак, и брюки узкие, черные; дабы быть вылитым Заком Эфроном; чтение доверили самым бодрым – Жене и Робу; после мессы все пошли помогать Изерли доделывать завтрак – английский: яичница, кровяная колбаса, жареные грибы, белая фасоль в томатном соусе, жареные помидоры, бекон, сардельки, тосты с маслом; за завтраком обсуждали поездку в Лондон; кто куда пойдет – в музей, театр, кафе; Йорик и Грин проснулись наконец-то и бесились бессовестно; кидались хлебом, бегали по всей столовой друг за другом, играли в комикс «Пакетмен против Убийцы с холдером на роликах» – Йорик напяливал бумажный коричневый пакет на голову с прорезанными глазами, носом и ртом, и гигантские темные очки, брал швабру и бегал за Грином, который, в свою очередь, был экипирован роликами – в Братстве были и велосипеды, и ролики, – и холдером на одну чашку от Джеммы; и они с дикими воплями эпически сражались друг с другом; всегда умирал Убийца; это была их постоянная игра – «Тео, нарисуй про нас комикс!» орали они; поначалу все в Братстве дико ржали, Дилан даже выложил фотосессию особо изощренного-извращенного боя в интернет для фанатов; и даже Тео проникся; нарисовал пару драк; но сейчас они всех достали своей бешеной энергией; Женя и Роб вытолкали их в сад; не там, где был участок Тео; из разговоров мальчик понял, что в Лондон не едут Изерли и Ричи; у него было такое чудесное настроение после ночи мюзиклов, и в предвкушении Лондона и концерта «L&M», даже, несмотря на утреннюю невыносимость самих «L&M», и оно, естественно, тут же испортилось, как молоко, забытое на солнечном подоконнике; ван Хельсинг будто услышал его тревогу и спросил, Тео-то едет с ними в Лондон.
