– А-а! Советуйся не советуйся… А раз твоя благоверка не отстёгивает тебе развода, делуха твоя прокислая.
Иван судорожно хохотнул. Помолчал.
И вдруг оправдательно, затравленно забубнил:
– Это он там, батечка, уже не помнит, кто у него из сынов старший. Но мы-то туй знаем, кто старший, кто голова, а потому – между прочим, я ещё отец невесты! – говорить с ним должен именно я. Мы наши свычаи-обычаи не ломаем… Мы чтим свои обычаи и ему советовали б чтить. А то он там совсем… Даже простился со мной в аэропорту как-то впрохладь…
Воистину «язык у человека на то, чтобы скрывать свои мысли».
Оттого так путано, так длинно нудил Иван про обычаи, про старшинство, что боялся допустить к телефону кого другого. Даже Петра.
А ну бухни батька про тайного кому второму? Что тогда?
И потом…
Чини воз загодя, покуда колёса не разбежались…
Наверняка все свои сбегутся на разговор, тесно облепят, не продохнуть… А ну выверни, вывороти непотребное что старик – почуют! Неминуче почуют!
И всполошённый, вошедший в панику Иван, жалея, что в последнюю зиму протянул к себе в дом телефон, вымел, выставил из комнаты всех до единого.
На своём пепелище и старый петух всем генерал!
Для верности намахнул крючок на дверь – дали Калгари.
Прикрывая шалашиком ладони трубку, сбавленным, уполовиненным голосом быстро спросил алёкавшую бабу Любицу:
– Баба Любица! Что там сейчас у вас?
– А что у нас… Ночь… Как и тогди, как ты говорил от нас с Белками. Дождь… Холод…Прямушко зима зимняя. Ветер крышу рвёт… Климат у нас поганючий. Разбойничает антициклон. Нагоняет этот антициклон южный наш соседушка. Что этот соседушка нагонит, то и терпи. Сидим на антициклоне, как на пороховой бочке… Как Вы там долетели?
– Из нормы не выпали, баб Люб. Знаете… – Иван замялся, в тревоге обдумывая, как позвать отца. – Знаете, на Петровки отдаю я младшенькую… Я Вам про эту пешую фасолю без краю лалакал… На Петровки отмечают в Белках и день села… Летели б к нам на свадьбу с няньком. Сам он там далече?
– Далече, сынку, далече… Спокинул нас нянько наш… Ушёл до земли спати…
– Ка-ак?! – с подстоном вырвалось у Ивана. – Где случилось это, мамко?
– В Торонто… На взлётной полосоньке… С его ли сердцем было догонять самолёт с сыновцами?
В старом голосе, тихом, усталом, был упрёк и Ивану, и Петру. Она удушенно, обездоленно заплакала.
– Какое горе горькое придавило нас… – пусто, сторонне проговорил Иван, проговорил без боли, почти безразлично.
Всё же стыд от слёз в трубке царапнул его, и он с холодной рассудочностью подумал, нелишне бы и ему вподхват рыдануть, под момент надо показать бабе Любице, что горе-горюшко у неё с ним одно. Он пробовал заплакать, делал над собой усилие и – не мог.
Напротив. Вместо слёз лезла на лицо обмяклая, мятая, услужливая улыбчонка, мысли сносило на то, что вот наконец-то не стало единственного свидетеля его теперь навсегда уже скрытого падения. Всё, всё кошмарное за чертой, позади, больше нечего жаться, ни один пёс больше не посмеет ляпнуть ему непотребщину.
В самом деле…
Улетал туда человек человеком, при награде. Награда его при нём (бросил липкий взгляд на пиджак, медалью светился со стенной вешалки); не подмарана чистая репутация, полное уважение всех к нему при нём. И на миг здесь, в Белках, никуда не отлучалось…
Лишь один он знает проклятое то. Так он уж как-нибудь да не выдаст себя. Сбережёт. Разве, может, когда ненароком во сне откроет рот?
«Не-ет… Оттеперь надобно спать одному, обязательно только одному. Один чтоб в комнате… Ни тени чтоб чужой!.. Постой… И что ж теперь? Довеку страх огородит мои дни? А-а, страх… Не высовывай язычок на себя и будь спокоен!»
Поднялся Иван духом, высмелел, гаркнул в трубку от полноты чувств:
– Я спокоен уже сейчас!
– Насчёт чего ты, сынок, спокойный? – спросила сквозь слёзы баба Любица.
– Вам этого не постигнуть, – с нажимом ответил он.
Больше не слушая, что говорила старуха, и, опустив трубку к коленке, он с любопытством загорелся выяснить, что бы он получил, пристынь он у отца.
– Ба-аб, – Иван снова поднёс трубку к уху, – а что там за ферма была у нянька?
– Не ферма… Одно званье, сыно. Не своя… Помирал один, так отказал… Они приятелевали. Разом приехали, разом побирались по миру. Товаришок так и не оженився.
Перед смерточкой просил нянька: «Хочу, чтоб только русин… карпатец закрыл мне глазыньки. Сделай, будь ласка, а я тебе всё своё отпишу». Исполнил нянько, как приятель просил…
– И получил что?
– Бедную хатку под городом. Заколотил, зашил досками окна. А коров – не дай Господь, попортятся! – за так отдал тамошнему соседцу приятеля.
– Коров, коров сколько?
– Не то три, не то четыре…
– Бож-жечко… м-мой!.. – сражённо прохрипел Иван, роняя трубку.
Трубка свисла на туго крученном чёрном шнуре со стола.
– Иваша… Сыночок… Иванко… – бесприютно, пропаще звала баба Любица из трубки, что маятно покачивалась.
Не слыша её, заметался Иван по комнате, потерянно рассуждая сам с собой:
«Как я м-мог? Ка-ак?.. Неужели нянько отошёл с последней мыслью про меня, что на три рогатины я чуть было не сменял всё? Ах, нянько, нянько… Да не сбирался я ничегошеньки менять! Да и что на что менять? Горшок на глину? Да у меня у самого дом полная хрустальная ваза… У самого корова, тёлка, бычок, овцы, гуси… У самого ферма!.. Тогда, спросите, на что было затевать тот распроклятый кладбищенский балаганко? Простите, нянько, виноват. То была всего лишь игра… Всхотелось, подожгло глянуть, а как оно поведёт себя батенько, узнай, что его сын ладится стать невозвратцем. Добре подсыпали Вы мне ремня, до смерти останутся рубцы на сердце… Ка-ак славно сделали! Я обрадовался за Вас… И вперекор себе и дальше понёс чепуху, втягиваясь всё глубже в игру, желая слышать Ваши ответы, залепетал про то, что дети могут жить где ни вздумай, – с отцом ли, с матерью ли. Это их воля, их право. Выбирай! И на мои «доводы» Вы, приговаривая сквозь слёзы: «Сыну надобно повсегда жити тамочки, где мати, где Родина…» – жгучим ремнём крепонько вбивали в меня убедительные советы. Я был рад за Вас… И мне жалко было Вас в слезах… Одначе не мог я сознаться, что играю с Вами и продолжал гнуть комедию… вплоть до сегодня… Не хватило во мне духу остановиться, сказать всю правду. А правда та… Кто, может, невольно в самом начале нашего гостеванья подал знак к этой игре? Вы. А я весь в Вас, я Ваша кровь – я и подхвати… В этом вся моя вина перед Вами. Простите, нянечко, и спасибо за урок, хотя и ненужный. Вы «уберегли» меня от страшного, гнилого шага, что я и не собирался делать. Зато я увидел, какой Вы настоящий русинец. Это только больная тень Ваша была там, а весь Вы здесь… Зачем мне было тиранить, казнить Вас своей проверяльщиной? Каюсь, я и себя вымучил, загнал этой дурьей игрой самого себя в чёрт те какие дебри… Что только мне ни мерещилось… Какие только страхи не жгли, не били меня… Кажется, только сейчас я начинаю приходить в себя, начинаю понемножку понимать и Вас, и себя… Я снова дома… И как горько, – Иван покаянно обошёл глазами стены, раздольный заоконный сад в рясных завязях плодов, – и как горько, что всего этого Вы никогда уже не увидите… нянечко, родненький нянечко… А… Знайте, знайте, милая мамко Любица, какой чудный, какой ясный был человек наш нянечко-о!..»
Рассвобождённые слёзы тяжело закрыли Ивану глаза.
Подлетел к столу, схватил трубку – уже разъединили!
Забарабанил по рычажкам, немедля требуя соединить опять с Калгари.
Тут тревожно постучали в дверь.
Не выпуская из руки трубку, он ватно подошёл к двери.
Услышал насторожённое дыхание. Наверняка все дома. Соседи ещё набежали.
В нём начал пухнуть сосущий, какой-то давящий, иезуитский ужас.
– Алё… Алё… Алё… – изношенным голосом звала телефонистка.
Иван не отвечал ей, не убирая загнанного взгляда с крючка.
«Откинуть крючок? В самом деле откинуть? А что я, иван-покиван[84], скажу им всем? Что?»
В центре Европы
Роман о странностях любви
Без хлеба и любовь умирает. С золотом, как с огнем: тепло и страшно.
Русинские пословицы
Первый звон – чертям разгон.
Цвёл июль, макушка лета.
После долгих, уже ненужных, пустых дождей наконец-то вкоренилась ясная погода.
В солнечное утро звено Марички вышло на подкормку кукурузы, что доставала уже до пояса.
Маричка сама подвезла на тракторе нитрофоски, установила на обоих культиваторах норму высева, заправила банки удобрением. Махнула хлопцам:
– Пошёл!
Только стронулись трактора – подлетает на мотоцикле Иван, молодой рослый заведующий отделением. Крупное лицо печально-виноватое.
– Маричка, я с горе-новостями, – жалуется. – Жди гостей.
