«Хороша бабуся, да эх нужна Богдашке Дуся!» – вспоминает, за чем сунулся в село.
Со старухой весело прощается за руку. Долго держит её сухонькую ручку в своей, держит на весу, как бы взвешивает.
– Ты ж, парубец, заходь когда… – в грусти роняет старушка. – Как по дому соскучишься.
– Нам соскучиться, бабушка, ничего не стоит… Ну, спасибо этому дому, пойдём к другому.
Богдан ещё какое-то время кружит по селу коршуном, высматривает в мягких, нежных сумерках свою удачу.
«Неужели весь первый вечер в Чистом куковать по-чистому? Без обжимашки? Неужели припухать на диете ангела? Пох-хоже… А есть же гор-р-рячее… ну гор-р-р-рячущее предложение! Да куда спрос запропастился? А ты говоришь – прогуляться!»
Богдан замечает, что уже совсем темно.
А какие по ночам знакомства? К кому подкатишься?
Не отваживаясь осложнять и без того натянутые отношения с дворнягами, сумрачно сверкавшими на него злыми глазами из-под калиток, Богдан даёт отставку своим угарным поискам.
– Киношки не будет! – вяло взяв под козырёк, с чувством докладывает седому бобику, лежал на возвышенке у вереи[86].
Пёс и ухом не повёл.
Богдан обиженно присвистнул:
– Даже барбос на меня ноль вниманья. А ты говоришь – прогуляться!
Заталкивая, утапливая в карманчике угол белого платочка, Богдан тоскливо озирается. Натыкается посоловелым взглядом на круг высоких белых огней, что подымались невдалеке над хатами в садах, и шатнулся к огням.
Он набрёл на ярко освещённую площадь.
Посреди площади томко благоухала круглая клумба. Цвели белые лилии, гвоздики, флоксы, хризантемы, левкои.
Близко к цветам подступали мраморные торжественные колонны дворца культуры.
Слышалось пение.
– Извините, – приподнял Богдан шляпу, обращаясь к цветам на клумбе. – Молчуны вы красивые. Но скучно с вами. Подамся-ка я к поющим Мальвам да Лилиям.
Его поразило просторное и богатое фойе с картинами сельчан из крестьянской жизни.
«Неужели в этой большой хате не сыщется хоть на один вечерок какая-нибудь завалящая медовушка с розовыми ямками на щеках и с фигуристым банкоматом? Всё б какое-никакое разовое приключение».
Крадучись, он на коготках боком втёрся в слегка приоткрытую великанистую дверь, что вела в пустой неохватный тёмный зал, тихо примостился в последнем ряду на краешек крайнего стула, как воробейка на колышке в плетне.
Из темноты ему удобно было наблюдать за спевкой на сцене.
Богдан сразу увидал Маричку, такую пригожую, что грех смотреть на неё сердитыми глазами, и подивился, подивился тому, что эта, по его мнению, слишком строгая дивчина ещё и поёт!
И в то же время чем дольше слушал, всё чаще ловил себя на том, что изо всех голосов выбирал именно её голос.
– Слышь, – вполголоса окликнул подсевшего Ивана, – а что за пропащая сила… пожилой такой… рядом с Марикой?
Иван насупился. Процедил сквозь зубы:
– Пристегни своё ботало… Выбирай выражения… Да знаешь ли ты, что этот старик – Верховный депутат от самой от Москвы?! Дважды Герой Труда! На Покрова памятник ему в Чистом открывают!
Богдан захлопал лохматыми белёсыми ресницами.
– То-то! – победно напирал Иван. – Это наш Дмитрий Дмитриевич Вернигора! Кукурузных дел орёл! Вовсе не случай, что Митрич и Маричка стоят рядом. Не только на сцене – в работе всегда рядом. Они звеньевые, в соседях их поля. Митрич – Маричкин наставник, первый помощник…
Заслышав знакомую мелодию «Вечера над Боржавою»[87], Иван выставил палец:
– О! Давай помолчим. Давай лучше послушаем про нашу Верховину.
– Який тихий вечгр ниш наближаетъся,
Лишь Боржаеа на бистрит не егаеаетъся
Та пташки mi до безтями десъ мгж вгтами
Розсипаютъся тенями, наче кетами.
Дана, дана, дана, дай…
Розквгтай, наш рiдный край.
Мы милуемся з тобою з высоты скалы,
Як берiзочкы гурьбою схылом ген пiшлы
IenpoMiHHi цвiтом бтым розсыпаютъся,
Нiбы нам з тобою, мылый, посмiхаютъся.
А внызу красуня рiчка загскрылася,
Моебы сонця свiтла стрiчка там розлылася…
Череднык корiв iз гаю до села веде
1 в трембiту свою грае, аж луна iде!
ВШер нiжно по облыччю ледъ лоскочетъся,
Про красу спiватъ велычну серцю хочетъся.
Впалы mini у долыну – вечорiетъся…
Як чудово в цю хвылыну з любым мрiетъся[88]!
Песня-слеза цветком легла Богдану на душу.
Обмяклый, благодарный его взгляд медленно заскользил по лицам на сцене.
Богдан как-то привык, что в самодеятельности обычно одна зелёная холостёжь. А что ж тут, в» Кукурузоводе», за сборная солянка? Звеньевая и школьный учитель, пенсионерка и старшеклассница, главный агроном и тракторист… Что это за люди?
Мягко тронул Ивана за локоть и, приложив палец к губам, напомнил про Вернигору и Маричку. Иван согласно кивнул, помолчал, собираясь с мыслями, и, минуту спустя, Богдан разом слушал и новую песню, ясно зачем-то выделяя из всех голосов чистый Маричкин голос, уже который не мог спутать ни с каким другим, слушал и тихий рассказ Ивана.
– Вот Дмитрий Дмитриевич… Шестьдесят четыре. А поёт! А житуху какую проскочил?
В пору его молодости горько шутили в Чистом бедаки: «Захочешь в обед отдохнуть, ложись на своём поле посерединке, да не забудь ноги подвернуть: растянешься – панскую землю примнёшь».
Было время, называли эти места «краем, забытым Богом», называли «Африкой в центре Европы». Неподалеку от Чистого находится географический центр Европы.
* * *
За куском хлеба нужда снимала людей в чужие земли. Редко кто возвращался. Раз сорвался гореносец – будто ка– мень в воду.
Батрачили Маричкины родители.
Батрачил сам Вернигора.
Выращенный самими и собранный с арендованного уча– стка урожай той же кукурузы или картошки ссыпали в две кучки.
Первым выбирал свою долю хозяин.
Вернигоры на плечах вприбежку перетаскивали ему с поля его долю, только после могли забрать свою.
За работой и дети не знали детства.
Сначала Дмитро – мальчик пас свиней. Потом его резко повысили в должности. Стал пасти коров.
В семнадцать качнулся искать хлеба на стороне. Копал в карьере глину для кирпичного завода близ Праги. Тянул железную дорогу в Словакии. Водил коней в борозде в Моравии… Перебивался с хлеба на воду.
24 октября 1944 года Чистый Исток освободила совет– ская армия. Весь верховинский край вошёл в Украину.
Советская палица быстро согнала всех чистян в колхоз «За нове життя».
В заявлении под диктовку Вернигора писал:
«Я, Вернигора Дмитрий Дмитриевич, крестьянин села Чистый Исток, № 519, понял, что наилучшая жизнь для меня будет в коллективном хозяйстве. Добровольно прошу принять меня в коллективное хозяйство. Все обязанности буду выполнять так, как велит устав сельскохозяйственной артели. 26.1.48 г. Имущество: – (прочерк). Состав семьи: жена Иолана (взял бедной фамилии), один ребёнок шести лет».
Не напиши Вернигора это заявление, где б он был? И что с ним было бы?
Не верили крестьяне, что из колхоза будет толк.
Богатики заставляли детей ложиться под трактор, лишь бы не допустить трактор в поле. Мол, «трактор пашет глубоко и выпахивает мертвицу, а такая земля никогда родить не будет».
Но первый колхозный урожай был выше панского.
Паны и тут нашлись:
– Всё равно их Бог забыл. Это чёрт им дал!
С первой колхозной поры Вернигора ведёт звено.
Как-то нагрянул к Вернигоре Рокуэлл Кент[89].
Обмирая от восторга, целый день протолокся в звене на севе. И сказал:
– Роден говорил, что человек может быть счастливым лишь тогда, когда станет художником в душе. Вы стали таким человеком. Вы безгранично любите свою работу, землю. Я провёл тут самый радостный день в своей жизни.
Сколько помнила себя Маричка, столько и знала Вернигору.
Странного здесь ничего.
Ее отец, Егор Александрович, и Дмитрий Дмитриевич были неразлучные, как лист с травой, друзья. Дружили домами. Звеньевые. И уж как сошлись, так без разговоров про кукурузу не разойдутся.
«Знаете ли вы землю, где ветер пашет, а дождь сеет, где вместо колоса пшеницы растут высокие ели?»
Да, это Верховина. Русиния.
Постные, глинистые, каменистые склоны тут не щедры…
Однажды обходил Вернигора свой участок у Боржавы. Увидал толстый слой сизоватого ила.
«Ого, сколь награбила речушка добра у гор! Где лист, где палое дерево – отличное удобрение, чего так нам недостаёт. Как же раньше я не углядел этого ила?»
Стал мешать ил с навозом. Заметно подросли урожаи.
По урожаю Вернигора обходил Егора Александровича. Неудачу Егор Александрович переживал мучительно.
