И мне самой даже интересно: вот, думаю, какие превращения, кто бы мог подумать! А он вдобавок что-то бормочет, вроде бы как: девочка ты моя, Жанночка любимая, то есть в роль вошел, вообразил невесть что и от этого еще больше распалился. Славно наяривает! Господи, думаю, это ж надо такое! Сначала интеллектуальными беседами про Бога занимал, а потом, сбросив личину, взялся за дело, ой, только еще, ой, еще, Леонардик! Ой, как сладенько, ой! ой! ой! – как вкусненько… милый!.. ой! Ай! Господи! Ой, а-а-а-а-а!!!
Я в подушку вцепилась, вгрызлась в подушку, ору. Кончила раз, другой, и снова забрало, забирает волнами, одна на другую набегает, тело прыгает. Боже ты мой! опомниться не дает, а у него – ну, лучше не придумаешь!.. И я стала визжать и кусаться, и из кожи лезть, подушку кусаю, а потом, чтобы себя совсем не растерять, палец большой в рот положила, сосу…
Господи, силы дай!.. а он дальше, и дальше, и дальше, он все больше разгоняется и несется, спасу нет! Нет спасу! Ой! Ай! Остановись! Нет, еще!..
То есть ТАКОЕ!
Кончаю за разом раз, уже ничего не понимаю, уже не знаю, что со мной, уже я вся свечусь, как жар-птица, уже меня нет, я вся там, и он со мной, и торжествует, и с какими-то замысловатыми невыносимыми вибрациями входит, как только Карлос умел, да и то не совсем, несмотря на парижский шик, только чувствую: ближе! ближе! Ой! Ору. Мамочка родная! Ой! А он все ближе и ближе – и сейчас нас обоих не будет – Леонардик! – Жанночка! – в судорогах и слезах – поплыла-поплыла – дернулась! – и свершилось.
Просыпаюсь от щебета птиц. Теплынь бабьего лета, и пузырятся белые терагалевые занавески. Лежу поперек кровати, на животе, в обнимку с подушкой. На подушке бурые пятна, из подушки перья торчат, большой палец опух и наполовину откушен. Птицы поют. Одеяло на полу, рубашка порвана – вид в значительной мере растерзанный. Приподнялась и огляделась. Зеркало! Черная звезда. Гребешки и кремы в осколках.
Потерла лоб. Я даже позабыла, что ангина, но, когда потерла, догадалась, что вроде бы спала температура, прочистила горло, и тоже – как будто не жжется, только меня это мало волнует: смотрю, я осталась жива. Ну, я встала, по привычке направилась в ванную, да вдруг, проходя коридор, где горел непогашенный свет, как все вспомню! – и прислонилась к стене, застонала, пот выступил, слабость… Постояла, постояла и поплелась в ванную.
Газоаппарат гудит. Выдавила я пасту, открыла рот, ощетинила зубы, и вся нелепость утреннего туалета предстала перед глазами. Босая, лохматая, с зубной щеткой в руке, я поняла Катюшу Минкову, мою школьную подружку из захолустья, которая под страшным секретом призналась мне на перемене в восьмом классе, мучаясь своей некрасотой, что она мечтает, чтобы у нее на боку была молния и чтобы однажды она расстегнула ее и вышла из себя, и все стало бы совсем по-иному.
Но отчего это, подумала я, отложив в сторону щетку, мне так окончательно неуютно? И осенило: запах не тот! Ну, как вам сказать? Ну, как будто разорен мой бергамотовый сад – и сорваны и гниют мои бергамоты… Такое отчетливое ощущение.
Ксюша! Ксюша!
Да только нет моей Ксюши, засела она в своем Фонтенбло, как отрезанный ломоть. Ну, я – куда звонить? – думаю. Не конвоирам же? А на дворе теплынь. Подумала-подумала, набираю телефон Мерзлякова, все-таки у нас с ним дружба. Подходит жена его, голос неласковый, я понимаю, что нельзя, но трубку не вешаю. – Здравствуйте! – говорю. – Позовите Виталия… – Он: – Аллё! – А что мне ему сказать? Я говорю: – Витасик! Приезжай скорей! У меня беда! – Он помолчал немного и отвечает: – Значит, статья готова?.. Хорошо, я заеду. Заберу. Спасибо, Марина Львовна! – Меня подавило это убожество ухищрения.
Я на грани жизни и смерти, а он: Марина Львовна… Я даже перезвонить хотела, чтобы не приезжал, но он приезжает, часа через два, а я провожу это время в томлении, и даже окно распахнула на всякий случай, впуская дворовую кутерьму, хотя днем они не должны появляться, но черт их разберет, коли они так свирепо трахаются! В рассуждении об этом балдею от ужаса. Но тут, слава богу, он приезжает, с веселым лицом человека, случайно вырвавшегося в выходной день из семьи, чмокает в щечку и напускается с шуточными претензиями: как, мол, посмела звонить? Витасик, милый, ты прости: неотложность, а не каприз, мир запрокинулся, а сама вся дрожу.
Он ко мне присмотрелся: что с тобой?! Он уже знал, что я мимо по полю пробежалась, ничего не вышло, а только поссорились. Ребята тебя целую ночь искали. Куда ты делась? Врут, что искали! Они уехали, говорю. Я у дороги сидела… Ничего… Добралась… Да нет, я почти здорова… Просто они озверели, когда я третий раз побежала, да ну их! это теперь неважно, теперь все неважно – вот, посмотри. Он смотрит: разбитое зеркало. Так. Это еще каким образом? Я зафинделила. В кого? В него. В кого именно? Ну, в него, в Леонардика. То есть во Владимира Сергеевича… Он приходил.
Витасик так и присел на диванчик. Струсил. Это меня не удивило. Смотрит недоверчиво и одичало. То на меня, то на зеркало. Он что, в зеркале показался? О чем ты говоришь! Здесь, на диванчике, сидел! Витасик подпрыгнул с диванчика…
Витасик, герой шестидневной любви. Ты бы хоть курточку снял! Он не снял. Он спросил: – Он тебе угрожал? – А ты думал! Он сказал, если кто узнает, что он ко мне приходил, тому несдобровать… – Я зажала ладошкой рот. – Ну, спасибо! – промолвил Витасик. – У меня нет никого, кроме тебя… – оправдывалась я. Но Мерзляков хитер, изворотлив умом: – А может быть, он на пушку брал, чтобы ты не болтала? – Я обрадовалась: – Конечно, на пушку!.. Только вдруг он опять придет? – Обещался? – Его ко мне тянет. Он сказал, что Бог совсем не такой, как нам кажется, что, хотя Он есть, это в принципе не имеет значения… – А что имеет? – насторожился Витасик. – Я не поняла, – призналась чистосердечно. – Но вообще он говорил о том, что нужно беречь природу, не загрязнять леса и водоемы… – Витасик хмыкнул: – А о том, что нужно лечить больных, не обижать домашних животных, уважать старших, почитать начальство – об этом он тоже распространялся? – Почему ты спрашиваешь? – Каким ты был, – весело и фальшивя запел Витасик, – таким ты и остался… – Это ты зря, – не согласилась я. – Он раскаивается. Он сказал, что он многое понял, однако идею вселенского коммунизма как идею одобряет и поддерживает. – А что он к живой девушке пристает, это его не смущало? – Он же мне сначала в любви признался! – чуть-чуть обиделась я за Леонардика. – И потом: разве он не прав? разве не нужно лечить больных и сажать деревья? – Какое трогательное и гуманное явление! – умилился Витасик. – Я бы попросил у него автограф… – Он бранил свои книги, – вспомнила я. – Да ну? – не поверил Витасик. – Он вообще сомневался! Говорил, что культура повсюду выхолостилась, что только новое откровение способно будет ее оживить. – Витасик наморщил лоб: – Постой, а что он имел в виду под новым откровением?
Терпеть не могу заумных мужиков: они всегда склонны к отвлеченным словам и многочасовой болтовне в накуренном помещении!
– При чем тут откровение? – рассердилась я. – Ты мне лучше посоветуй, как мне быть? – А ты сама чего хочешь? – Чтобы он от меня отвязался! – Интересно, это был призрак или привидение? – задумался Витасик. – Какая разница! Главное, он на меня набросился. – А ты? – Я, что я? – Тебе понравилось? – Ты что! – вскричала я. – Понравилось! Он подушкой душил! – И сколько раз ты кончила? – Не помню… – Ясно. – Ничего не ясно! – возразила я. – Я боюсь, что он повадится меня трахать. Витасик! Я этого не перенесу. Я так могу умереть!.. – Витасик помолчал. Ты знаешь, сказал он мне, что Егора с Юрой вчера вызывали? Ты чего там про них порассказала? – Ничего я про них не рассказывала! Просто пришли ко мне два журналиста, ну эти, которые обо мне статейку написали непонятную… – Сами пришли? – Ну да! Они уже обо всем знали… – Во дают! – кисло поразился Витасик. – Может, они о нем тоже знают? – предположил он. С Мерзляковым никогда не понятно: то ли шутит, то ли издевается, то ли правду говорит. – Ты сходи в отделение и заяви, что тебя изнасиловали. Ведь он тебя изнасиловал или как? – Знаешь что! – сказала я с гневом. – Что? – нагловато спросил Витасик. – Иди-ка сюда! – приказала я. – Нагнись! – Да… – пробормотал виновато Витасик, удостоверившись. – Как будто трупом пахнет! – сказала я. – Витасик покачал головой. Запах его огорошил. – Ты ведь умный, – сказала я, – ты все знаешь, скажи, такие вещи случались на белом свете? Ну, вдали от людских глаз… Может быть, ведьмы с ними спали? – Витасик беспомощно развел руками. Он ни о чем подобном не слышал. – Что же мне делать? – Что же мне делать? – спросила я и рассказала про Катюшу Минкову и про молнию на боку. – Я вижу только один выход, – сказал Витасик, подумав. – Одевайся! Едем! – Куда? – Он посмотрел на меня странно: – Как куда? В церковь.
Пока я одевалась и куталась, предохраняясь от возврата панически бросившей меня болезни, Витасик ходил вокруг меня и изучал предметы хорошо знакомой ему спальни.
