На защите, после моего доклада, в ходе дискуссии Блюм отметил: «Наука это опровержение догм. По части опровержений Никишин превзошел даже меня». Публика оживилась и заулыбалась. Блюм продолжил: «Не важно, доктором каких наук – физико-математических, химических или биологических – станет диссертант. Важно, что это прекрасная биофизическая работа». И добавил: «Еще я хотел бы заметить, что этого исследователя наблюдаю со стороны уже давно, и должен сказать, что по сравнению с прежними временами, теперь он иногда бывает вежливым». Зал одобрительно засмеялся. Да, в дискуссиях я про вежливость иногда забывал. Блюм это верно подметил. Не зря говорят, что кому недосуг быть вежливым, тому придется носить железные доспехи. Но, с другой стороны, ведь вежливый вынужден выслушивать всё подряд…
Слово взял оппонент, профессор А.Я.Потапов: «Я знаю Никишина много лет, причем, еще с его студенческого диплома. Как из самых норовистых жеребят выходят наилучшие скакуны, так из самых ершистых студентов получаются настоящие ученые. Я читал ряд статей Никишина в престижных журналах. Для меня любая его публикация – как знак качества. В диссертации приведены новые методы повышения чувствительности люминесцентного анализа, описаны важные спектральные эффекты в биоструктурах, определена эффективность передачи энергии по макромолекулам, обнаружено светоиндуцированное изменение структуры белков, открыт светозависимый синтез АТФ в митохондриях. Несомненно, это хорошая работа». Потом выступили еще два оппонента, тоже с положительным мнением. Отзыв ведущей организации был хвалебным. На автореферат поступила дюжина позитивных отзывов от специалистов в области оптики и биофизики. Один из отзывов прислал известный лазерщик, которого Нобелевский комитет незаслуженно прокатил мимо премии, отдав ее двум америкашкам, повторившим его работу при более низких температурах. Этот лазерщик на вопрос тележурналиста, «не обидно ли?», ответил так: «Если тебя незаслуженно забыли, радуйся, что незаслуженно».
Когда секретарь стала зачитывать отрицательный отзыв моего Института, то один из членов совета удивился вслух: «Как же это понимать? На протяжении ряда лет Никишин публиковался в отечественных и зарубежных журналах, получал патенты и гранты, написал 4 монографии, две из которых изданы за рубежом, и его дирекция не была против. А как только дело дошло до защиты докторской – состряпала пасквильный отзыв, с которым одна дорога – в тюрьму!». Члены совета засмеялись, посовещались и единогласно проголосовали «за». ВАКу пришлось эту резолюцию утвердить.
Спустя некоторое время произошел такой казус. Одну из моих статей Лизарев, как член редколлегии журнала «Биофизик», никак не хотел пропускать в печать. Статья валялась в редакции 3 года, хотя за это время получила 4 положительных отзыва от рецензентов. На заседании редколлегии глав-ред Фоменко предложил отправить статью еще на одну рецензию. И тут Блюм авторитетно нажал: «Егор Егорович! У тебя совесть есть? Если бы мы каждую статью посылали на рецензию по пять раз, то за недостатком принятых статей пришлось бы закрыть журнал». Тот начал оправдываться: «Да нет, я лично ничего против Никишина не имею. У него хороший уровень». «А тогда какого черта ты завизировал безобразный отзыв на его диссертацию?!», – возмущенно спросил Блюм. Фоменко молча опустил голову и начал разглядывать полоски на своих брюках. Блюм сказал ему нравоучительно: «Не поручай дело дуракам, ибо в дураках сам и останешься». Статью решено было печатать.
Беляев три раза в неделю (по вечерам после работы и в выходные) бегал по 30–40 км. Во время марафонов он не просто переставлял ноги. Во время бега он еще двигал мозгами: обдумывал результаты и планировал опыты. Такая двойная нагрузка – на ноги и голову – изнуряла его. Я это чувствовал, а он нет. Я предупреждал: «Герундий! Нельзя так, на износ. Надорвешься». Твердил ему это постоянно. Как говорится, кто хочет слыть хорошим предсказателем, тот должен каркать не умолкая. Он отрицательно мотал головой и смеялся: «Не только не надорвусь, но с каждым годом буду всё крепче и крепче. Чтобы победить, спортсмен всегда прыгает выше планки; точно так же нужно делать в жизни. В 60 лет я стану чемпионом мира среди марафонцев и буду давать пресс-конференцию на 4-х языках». На это я философски замечал: «Планы у нас всегда серьезные, а результаты смешные или грустные». Так и получилось.
Это произошло зимой, сразу после того как Беляева выгнали с работы. А уволили его по нескольким причинам. Во-первых, в Институте проводилась очередная кампания по сокращению штатов. Этот процесс традиционно начали с мозгов, то бишь с научных сотрудников. По длинным институтским коридорам они, полуголодные и сирые, бродили как привидения. Сколько рухнувших надежд! Сколько сломанных судеб! Армия секретарш, бухгалтеров, вахтеров, биоблиотекарш, уборщиц, кадровиков и прочих жизненно важных для науки персон не пострадала. Уж не говорю о дирекции, которая умудрилась даже разбухнуть. Академические институты для того и существуют, чтобы в стране не было официальной безработицы и чтобы ученые головастики не считали себя незаменимыми. Правительство страны и Президиум Академии придерживались той точки зрения, что чем меньше будет число ученых, тем роскошней расцветет отечественная наука.
Во-вторых, Геру турнули из-за его нежелания делиться: хотел пожинать плоды своих трудов сам, а ведь завлабы и замдиректора тоже кушать хотят. И аппетит у них отменный. Гера не хотел понимать, что с начальством нужно делиться, ибо даже бактерии и те делятся. Беляев опубликовал свои статьи и книгу без соавторов, после чего ему сверху намекнули, что так дело дальше не пойдет. А он уперся.
В-третьих, в нескольких лабораториях стали использовать его методы и результаты. Те, кто это делал, хотели быть первыми, а не вторыми. Они жаждали почетных фанфар и денежных грантов. Но вторым этого не видать до второго пришествия. Если ликвидировать первого, то автоматически из второго становишься первым. Элементарно.
В-четвертых, Гера позволял себе такую бестактность, как критику вышестоящих коллег за ошибки. Он не хотел понимать, что критиковать дозволяется сверху вниз, но не снизу вверх, даже в период всеобщей гласности, и что много умных мыслей подчиненных не затмевают блеска одной глупой мысли начальника. Гера не желал следовать общепринятому правилу: шефа, которого невозможно подсидеть, нужно обожать.
В этот раз инициатором очередного изгнания несговорчивого Геры был не Фишкин, а другой его приятель – Илья Мефский, получивший к тому времени должность замдиректора. Я ввалился к Мефскому в кабинет: «Привет, Илья! Зачем ты Георгия уволить решил?». Мефский встал из-за стола, в раздумье прошелся по шикарному ковру и смущенно потер блестящую лысину: «Беляев неконтактен и неадекватен. Он всех достал и меня тоже». – «Ну, так посади его отдельно от всех, благо у тебя в подвалах свободных комнат много. И пусть себе работает. Ведь он в науке ценнейший кадр. К тому же, в его возрасте найти место в другом Институте практически невозможно, а наука для него это всё». – «Так ведь не могу с ним справиться! Он упрямец – непреклонный дурак». – «Если бы он был не упрямец, вряд ли бы добился таких научных результатов. Не выгоняй его. Повернись к другу светлой стороной, а темной – жизнь сама повернет». Мефский в раздумье снова поскреб макушку: «Ладно, подумаю».
Думал он не долго. Беляева уволили через неделю. Гера тяжело переживал, но старался держаться бодрячком: «А, фигня! Подумаешь! Я и без этого змеинника проживу!». Он не хотел выглядеть несчастным. Существуют тысячи способов стать несчастным: из-за болезни, утраты, измены… Но есть только один способ стать счастливым: сохранять бодрость духа при любых обстоятельствах. «Во-первых, правильней говорить не змеинник, а змеюшник, – поправил я, – и, во-вторых, не ставь знак равенства между Институтом и отдельными его представителями. К тому же, в нем работают и твои друзья». – «Во-первых, – в тон мне ответил Гера, – как ни назови этот гадюшник, он от этого святым местом не станет. А во-вторых, в нем почти каждый – ползающий и пресмыкающийся. Что касается моих бывших друзей Фишкина и Мефского, то отныне они для меня стали как близнецы; только один дерьмо, а другой вообще г@вно». – «Гера, так нельзя! Они ведь были твоими друзьями. И ведь ты тоже не святой…».
Устроиться на работу в другой институт Беляев даже не стал пытаться: всё равно свободных ставок нигде не было, да даже если бы и были, никто бы не рискнул в принять к себе в лабораторию такую нашумевшую опасную персону. Чтобы как-то существовать, Гера стал подрабатывать репетиторством. Учил научную молодежь английскому, французскому и испанскому. За уроки брал копейки, совестился брать много. Денег хватало на хлеб, но не на масло. Живя впроголодь, Гера наотрез отказывался от помощи и шутил: «Ничего, проживу. А если что – перейду на фотосинтез!».
