Слушай, ну как дела, сказал Миля, давно же хотели поговорить, пока не началось, что началось, ну вот особенно бурное веселье, давай-ка посидим, выпить хочешь, Даня кивнул, брат налил рюмку водки, но почему-то только ему, не себе, мотнул головой, мол, не хочу, не буду отвлекаться от важной темы. А тема-то была давно известная, она началась еще в 1920 году, во время знаменитой в узких кругах поездки на агитпоезде «III Интернационал», когда они колесили по Украине вместе с поэтами и актерами, вместе с маленькой типографией и маленьким отрядом, с кинопроектором и театром, роялем, рояльщиком и другими творческими единицами, когда младший стал старшим, начальником агитпоезда, и вот тогда он впервые предложил Дане немедленно вступать в партию: раньше, мол, было не до того, шли жестокие бои, белые армии и Антанта окружили молодую советскую республику, махновцы предательски шли со спины, к тому же Миля и не хотел тогда ставить этот вопрос ребром, не хотел гнать лошадей, поскольку коммунистов-то посылали сразу под пули, кто-то должен был остаться в живых, ради мамы, ради памяти несчастного отца, ради Яна и Мони, ради девочек, всем им потребуется наша помощь. Было видно, что Миля выпил, этот праздник, эта новизна ощущений, переживаний, этот новый дом, Кремль, Москва, эта проникавшая всюду радость, с которой мир встречал его, уцелевшего в огне, закаленного в нем, эта красивая, необыкновенно красивая и легкая женщина рядом, эта заслуженная стадия его жизни, стадия покоя, впрочем, какой покой, напряженная работа с самим Куйбышевым, в мозговом центре новой экономики, в штабе великих строек – слушай, сказал Миля, и было видно, что он уже выпил, я честно, искренне тебе говорю, как брату говорю, пора! Даня, тебе совсем теперь пора, тебе сорок два года, когда же еще!
Отвечать было тяжело, он не был готов, когда-то раньше он просто уходил, уклонялся от этого лобового удара – а давай не сейчас, ведь это требует подготовки, такие вещи так сходу не решаются, Миля раздраженно соглашался, ну да, конечно, готовься, решайся, но не забывай. И вот когда их пути наконец снова встретились, младший брат помог Дане переехать в Москву, устроиться в наркомат, получить вызов, сам привел его в общий отдел: вот, сказал он, человек с блестящим знанием языков, не только читает, но и пишет по-французски и по-немецки, со словарем по-английски, при этом наш товарищ, понимаете, ведь он еще и выдающийся специалист, и дело тут не в родственных связях, мы вместе были под пулями, вместе шли по фронтам гражданской войны, его чуть махновцы не расстреляли, чудом спасся, представляете. А давно в партии? – вдруг быстро спросил кадровик, при этом широко улыбаясь, не состою, просто ответил Даня и посмотрел прямо в глаза, кадровик не ожидал, развел руками, ну что вы, на эту должность, да что ж должность, возмутился брат, он по рангу мог так разговаривать, с высоты своего роста, заместитель наркома, бухнул резко, в лоб: вам нужен специалист или кто, или человек будет штаны протирать со своим партбилетом, кадровик улыбнулся криво, подумаем, посоветуемся, ну думайте, думайте. Было мерзко и холодно на душе, зачем рисковать из-за меня, зачем все это, весь этот жуткий, неприятный разговор, теперь за каждым его шагом будут следить, да не будут они следить, что за чушь, хохотал Миля во дворе, тут сплошь бывшие, со знанием языков, а ты хоть и беспартийный, но коммунист, ты наш, и скоро станешь членом партии, правда ведь? Вот тогда он впервые кивнул, но как-то не сразу, сквозь паузу, и Миля пропустил, не стал цепляться к нему, само собой подразумевалось, что следующим шагом Даня напишет заявление, соберет рекомендации, вступит в ряды, а то ведь и карьера не сложится, да и вообще подведет, бросит тень на семью. А кадровик ведь почему спросил, по причине прямо противоположной, с какого года в партии, это значило совсем другое – не был ли в оппозиции, не подвергался ли чистке, все ли в порядке с документами, не был, не подвергался, и у человека прямо от сердца отлегло: беспартийный товарищ, пусть его проверяют другие органы, а тут – начнем с чистого, белого листа, кадровик упирался только для вида, чтобы они не думали, чтобы и тени сомнения не было, что вот мол налицо потеря бдительности, нет, он начеку, на посту, смотрит зорко, глядит в корень, для того его и держат, а сам – обрадовался. Все это было написано у него на плоском, мышином, невыразительном лице, написано так отчетливо, что Даня только удивлялся, почему же Миля этого не видит, не понимает, не считывает, он всегда почти умилялся этой его способности: выделять сверхцели, ставить сверхзадачи, парить высоко, иметь дело отнюдь не с прозой жизни, не с какими-то мелкими деталями, а с целой законченной картиной, то есть уметь видеть ее уже законченной, нарисованной, созданной художником во всей гармонии и красоте – а помнишь, спросил Миля и все-таки налил и себе тоже, помнишь, как тогда, в поезде, мы с тобой…
И Даня понял – что, да, это и есть последний аргумент. Вместе. Все будет опять, как тогда: Миля начальник агитпоезда, он замначальника по хозяйственно-административной части. Два брата. Два революционера. Сжатый кулак. Кровная связь. Не разожмешь кулак, не устоишь перед ним.
Уже нарисованная, прекрасная, чарующая картина.
Он помолчал.
– Миля, – сказал после паузы тихо. – Ты ведь часто говоришь, что я беспартийный коммунист, ну это так и есть. И я… я не хочу терять эту веру. В партию сейчас вступают многие. Слишком многие. Не могу. Прости. Это окончательное решение.
Он долго, давно готовил эти слова. Миля покраснел и тяжело задышал. Казалось, что сорвется на крик. Но нет, младший брат подошел к окну, шире раскрыл форточку и, не поворачиваясь, спиной, сказал ему: ну… хорошо. Им пора было возвращаться к гостям, но Миля, глядя в заснеженное окно, стоя к брату спиной, тихо начал говорить о советской промышленности, о нелегких путях развития экономики, и какие сейчас стоят перед ней сложные задачи, потом тяжело опустился на стул: ты пойми, на Западе страшный кризис, поехала вся финансовая система, банки не выдают кредиты, на нью-йоркской бирже дикая паника, нет инвестиций, безработица растет, инфляция убивает, предприятия останавливаются, кто в этот момент тащит мировую экономику вперед, кто развивается бурными темпами, как думаешь, мы и немцы, только мы и немцы, единственный рынок, где нет падения, где вводятся в строй все новые и новые мощности, предприятия растут, осваиваются новые модели развития, страна не знала такого роста с 1913 года, но и тогда было совсем не так, ты же знаешь, это был чахлый, придуманный царской статистикой рост, напрасно товарищи дают все эти показатели в новых энциклопедиях, все это придумано, высосано из пальца, были иностранные вложения в экономику царской России, не спорю, но разве они идут в сравнение с нынешним ростом, ни в какое сравнение не идут, это великие годы, это эпоха чудовищного, невероятного роста, гигантских финансовых операций, мир никогда не видел таких проектов, над которыми мы сегодня работаем, причем во всех отраслях, золотая эпоха, Даня, поверь, как никогда сейчас нужны такие умные люди, как ты. Вот тогда он и запомнил это случайное, странное выражение, совсем не партийное, слетевшее с языка подвыпившего человека, – золотая, или сияющая эпоха, как же он сказал, золотая, нет, сияющая, неважно, как сказал, что имел в виду, но оно было настолько точным, что запомнилось навсегда, СССР – экономический лидер для всего мира, еще несколько лет роста, и все увидят, все поймут. Послушай, мягко сказал Даня, может быть, ты расскажешь это не только мне, всем тоже будет интересно послушать, пойдем? Миля опять покраснел, насупился, махнул рукой, низко склонил свой огромный лоб, ладно, ты иди, я сейчас приду. Снова выпьет, потом еще одну, понял Даня, Валентина, видимо, за ним следит, и сразу вышел к гостям. Это был тяжкий, тревожный момент, час назад он покидал большую комнату, не зная, как же там Надя, не скуксилась ли, не обиделась ли совсем, но нет, все с ней было хорошо, сидела спокойно, ласково с кем-то разговаривала, ждала, была довольна, что он говорит с братом, понимала, что важный разговор. Теперь тревога была не за Надю, совсем другая была тревога – так ли ответил, не обидел ли смертельно, но выхода не было, выхода не было, он обязан был сказать ему правду, хватит морочить его, нехорошо.
Когда возвращались в раннем, за ночь буквально обледеневшем трамвае, сонные, усталые, но довольные, сытые, хмельные, протанцевавшие целых часа три подряд и нахохотавшиеся вволю, Сима спал у Нади на коленях, Даня коротко, в двух словах, рассказал ей суть.
Надя помолчала, а потом сказала очень просто:
– Ну и правильно. Я и так тебя вижу только по ночам. Что ж, теперь и ночью не видеть? Ну уж нет.
И вот прошло уже больше двух лет…
Даня приехал на Казанский вокзал в шесть утра (из Марьиной рощи до Каланчевки шел удобный трамвай).
