– А лесом? Торговать не пытался? Как там: балка, кругляк, тес, решетник, горбыль… – свой любимый рассказ я цитирую с удовольствием.
– Мама! – она смотрит укоризненно. – Я – не Душечка. Перестань.
Во всяком случае, хоть это читала.
Как же она сказала?.. Красавец, одет, как принц Уэльский.
Гость, которого я силюсь себе представить, улыбается смущенно, откидывает челку со лба. Волосы распадаются на привычный пробор. Узкий лоб. Широкие, грубовато срезанные скулы, разрез глаз… я стараюсь подобрать слово… В памяти мелькает Салтыков-Щедрин. Его вятичи и кривичи. Чтобы не сказать, головотяпы …
– Мама, ты меня слышишь? У Вити серьезные проблемы. Взорвали его машину.
– Господи… Кто?! – Сквозь мужские черты проступает детское лицо. Лицо тринадцатилетнего мальчика, который был мне почти что сыном. – Тетя Яна знает?
– Конечно нет, – дочь морщится. – Сказал, просто угнали.
– Но, может, все-таки… У его мамы, наверное, связи … – слово вышло боком, через силу.
– Связи – не у нее. У Александра Петровича.
– У кого?
– У отчима. Теперь он – депутат.
Депутат. Нынешний Янин муж. Он же – мой бывший любовник, специалист по гуманитарной помощи, которого я назвала кроликом, а она охотно подхватила. И прозвище, и его самого.
«Так, – я пытаюсь справиться с паникой. – Сейчас это не имеет значения. Главное – машина. Точнее…»
– Саша, это очень опасно. Его могут убить.
– Ты думаешь, я не беспокоюсь?
Меня коробит ее интонация. Как в каком-нибудь сериале: главная героиня тревожится за главного героя. Бандита или мента . Они не понимают. Им кажется, это просто игра. Сценарий, который можно переписать по ходу съемок.
– Ты сказала ему об этом?
Дочь кивает:
– Конечно.
– А он?
Она пожимает плечами:
– Ответил. Сказал: или я – их .
Я отворачиваюсь к окну. Главный вопрос эпохи, на который Янин сын ответил легко и свободно. Так, словно за его спиной никого не было. Во всяком случае, никаких Больших Братьев, на которых стоило оборачиваться. Жить с оглядкой.
Мои пальцы сжались:
– Надо же что-то делать!
Она смотрит недоуменно. Или, скорее, насмешливо. С ее точки зрения, мои слова грешат пафосом. Изобличающим восторженного и недалекого человека. Хомо советикуса .
Короче говоря, меня.
Кофе стал горьким. Так и не допив, я ушла к себе.
Идолы моих родителей, превращавшие комнату в подобие капища, смотрели на меня со стены. Я сидела напротив. Мои мысли текли, прокладывая новое русло: в сущности, этот мальчик прав. Варвар, высказавший то, в чем я не решалась себе признаться. Большие Братья советской интеллигенции. Их время кончилось. Ушло в небытие.
Большие Братья, осенявшие советское прошлое, переглядывались встревоженно.
«Сами виноваты, – я думаю мстительно. – Не надо было сотрудничать. В конце концов, это и есть коллаборационизм: сотрудничество с врагом в его интересах. Радетели за счастье народа. Блистательный пантеон. Вот и доигрались: стали просто портретами. Картинками из учебника литературы…»
Чтобы отвлечься от главного, я пытаюсь представить этот судебный процесс.
Адвокаты, призванные на защиту, занимают свое место:
– Наши подзащитные ни при чем. Их просто использовали. В своих произведениях русские классики отражали окружавшую их действительность. Искали выход из нравственного тупика. Разве они виноваты, что советские методисты передергивали их мысли? Мы полагаем, – адвокаты обращаются к судьям, но метят в присяжных заседателей, – это не тянет на статью.
Судья подзывает представителей двух противоборствующих сторон. До тех, кто собрался в зале, долетают отдельные слова.
«Вот именно. Если уж на то пошло…» – «А темы? Просто кишат уликами. “Лев Толстой как зеркало русской революции”…» – «Но это же – явный подлог. Домыслы вождя мирового пролетариата…» – «Не скажите… А отрицание жизни образованных классов? А Манифест 17 октября? В нем нет ничего для народа . Между прочим, это слова вашего подзащитного. Его подлинные слова. Великому старцу захотелось чего-нибудь по-радикальней. Может быть, ленинских декретов, призывавших к сознательному творчеству миллионные массы рабочих и крестьян?..»
Судья поднимает молоточек:
– Протест отклонен. А вас, – он обращается к прокурору, – я предупреждаю в последний раз. В деле, которое мы рассматриваем, ирония неуместна. Так что потрудитесь…
Я открываю глаза. Сын моей бывшей подруги в беде. «В беде, – я повторяю про себя. – И с этим надо что-то делать. Делать, а не воображать всякие глупости. Вроде суда над классической русской литературой…»
Два следователя, сидящие в моей голове, воспрянув, потирают руки. Голос доброго звучит мягко и увещевающе:
– Татьяна Андреевна, голубушка! Ну к чему все эти винтажные заморочки? Эту рыбину обглодали до косточек.
– И потом… Матушка Татьяна Андреевна! – голос злого вступает исподволь. – В сложившихся обстоятельствах определенно – не ваш вопрос. У мальчика есть родители. Вот пускай они и заморачиваются. Пусть! – завершая песенку, он отмахивается характерным русским жестом.
– И вообще… – добрый следователь морщится. – При чем здесь классическая русская литература? Не станете же вы утверждать, что это они, – он косится на великие портреты, – учили вас двоемыслию?
– Вот-вот, – злой следователь чинит карандаш. – Умение договариваться с собой – имманентное свойство интеллигенции. Разве нет?
Я опускаю голову. Мне нечего возразить. В наших извилинах всегда сидели два следователя. Их диалоги звучали, как две оперные партии. Так уж они устроены, наши двуличные мозги. Усмехнувшись, я поправляю себя: не оперные, а опереточные. Похоже, их
оперетта расположилась удобно и вольготно.
Голос доброго следователя приводит несокрушимые аргументы: – Просто нелепо и смешно… Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как он? Ну, если можешь, – хихикнув, он бросает взгляд на коллегу, – тогда взгляни на всех высокомерных и унизь их, сокруши нечестивых на местах их, зарой их всех в землю и лица их покрой тьмой. Тогда и я признаю, что десница твоя может спасать…
Следователи – мои ровесники. Умеют разговаривать на моем родном языке. На языке моих подлинных цитат, родимых, как местные осины. Добрый следователь смеется и грозит пальцем. Немудрено. Уж мы-то с ним понимаем друг друга. Нам не нужны никакие переводчики. «Ладно, – я думаю, – еще поглядим… Порешаем наш общий вопросик. Посмотрим, кто кого».
– А разве – нет? – я завожу свою партию. – Если помните, однажды я уже попробовала: взглянула, унизила, сокрушила. Не то чтобы зарыла, но уж, во всяком случае, покрыла тьмой… Спасла зверка, пойманного на месте преступления.
– Ну разве можно сравнивать! – они выпевают хором. Как слитную музыкальную фразу.
– Во-первых, тогда вы были виннером. А теперь, извините… – добрый следователь разводит руками.
– А во-вторых, – его коллега заканчивает мысль, – ваш Фридрих вынужден был пойти на попятный. Потому что надеялся использовать вас и дальше. И наконец, в-третьих, – злой следователь подводит промежуточные итоги. – Согласитесь, когда вы работали на Фридриха, все-таки это была и ваша война.
Два следователя, сидящих в моих мозгах, предвкушают победу. Против них у меня нет разумных аргументов.
– А потом… Татьяна Андреевна. Нет-нет, – добрый следователь машет руками, – конечно, это личное…
Злой следователь пощелкивает пальцами:
– Личное… Не личное… Короче: его мать. Ваша бывшая подруга. Как ни крути, увела вашего мужика. Я уж, – он вздыхает деликатно, – молчу про ту историю, с вашим бывшим мужем…
– А вот это вас не касается, – я пресекаю решительно. В разговоре с ними я буду стоять до последнего. На ее стороне. – Уж с этим мы как-нибудь разберемся. Без вас.
– Ага, – добрый следователь кивает. – Без нас. Уже разобрались. Пятнадцать лет назад.
Я пропускаю мимо ушей. Что мне до их дешевых прихватов .
– Что касается моего любовника, не увела, а подобрала, – я слышу свой ясный голос. В разговорах с ними мне ясно все наперед.
– Ну, это – частности: подобрала, увела… Все равно вам было… неприятно, – злой следователь косится в сторону. – Ну, признайтесь. Вам же было противно? В то время, когда вы работали как проклятая, они, за вашей спиной…
– Еще бы не противно! – добрый следователь, сидящий в моих мозгах, отвечает за меня. – Вот мне уж точно было бы противно. Как говорится, на вашем месте…
– Если помните, к тому времени я уже его бросила. Прямо на исполкомовском дворе. Когда пересела в инопланетную машину. И заметьте: с тех пор больше не видела…
Злой следователь пожимает плечами, открывает папку, прошитую мертвыми нитками.
