Злой следователь пожимает плечами, открывает папку, прошитую мертвыми нитками.
– Поглядим. Что у нас тут записано? Ага, – тычет пальцем. – Вот. Оперативная кличка: Кролик. Нынешний муж вашей подруги. Он же – ваш бывший любовник. Теперь имеет крутые связи.
– Сильная тема! – добрый следователь вертит головой восхищенно. – Бывший кролик, крышующий нынешних волков…
Завязки свисают безвольно, как потрепанные шнурки. Из папки сочится запах гнилого времени. Дух формалина, достоевско-ждановской жидкости, неведомый героям европейских романов. Этой же гнилью воняет и в наших мозгах.
– Ну уж – бывший! – я усмехаюсь. – Разве у вас бывают бывшие?
– А вот тут вы правы, – с последним тезисом он соглашается охотно. – Это ваша цивилизация рухнула. А наша, изволите видеть, уцелела. И именно по этой причине. Мы – не предатели, отрекающиеся от своего прошлого.
– Прошлое, настоящее, будущее, – злой следователь морщится. – В сущности, это только слова. За которыми нет никакого смысла. С философской точки зрения время – категория непрерывная. Кстати, с нашей тоже. Своим мы помогаем всегда. Впрочем, это так, к слову. Вот, – он выкладывает на стол бумагу, захватанную чужими пальцами. – Распишитесь, и – вы свободны.
– С каких это пор, – я обращаюсь высокомерно. Как если бы за моей спиной стояло достоинство, воспитанное классической русской литературой, – моя свобода зависит от вас?
– Предпочитаете, чтобы она зависела от денег? – он листает папку, путаясь в шнурках. – Чего-чего, а уж денег вам точно не хватит.
Они с коллегой переглядываются.
– Между прочим, это – ваши подлинные показания.
– Никаких показаний не было. Это все – выдумки.
– Выдумки? – он вскидывает глаза. В его глазах благородное возмущение. – Извольте, – он протягивает захватанную бумагу. – Прошу ознакомиться. С протоколом вашего предыдущего допроса.
Я читаю внимательно:
Вариант 1. Часть 1. А3.
Следователь: «А что вы скажете об этом: не убий, не укради?..»
Подследственная: «А это – не наш вопрос. Пусть спрашивают с тех, кто придет за нами».
– Иными словами, – злой следователь кивает в сторону кухни, – с них. Может быть, вы этого не заметили, но они уже пришли: дети, сидящие на вашей кухне.
Эти дети ничего не ответят. Чтобы отвечать, надо знать слова. Все, а не только те, на которые натаскивают .
Я осматриваю листок, повернув тыльной стороной. У меня есть собственный опыт, который я наработала у Фридриха. Так и есть: никакой не подлинник. Перевод с какого-то европейского языка: перевели, подогнали по строкам, чтобы никому не пришло и в голову. Прежде чем подписывать, пожамкали. Так, как это делали мы. Но сперва – они. Мы двигались за ними следом.
Внизу стоят свежие подписи.
– А это? – я интересуюсь вежливо. – Перевели на окне?
– Вот еще! – злой следователь бросает раздраженно. – Поверите, просто нет отбоя. От желающих поставить свою закорючку. Мы уж тут замучились: идут и идут…
Два великих портрета, отмененные новым временем, смотрят растерянно. Так, как они смотрели тогда . Только в тот раз между ними стояло лицо зверка, на котором ничего не проступало: ни осознания, ни раскаянья. Не лицо – пустыня. Наша проклятая пустыня.
В кабинете Фридриха было полно народа, но зверок, чуявший недоброе, смотрел на меня.
«А вы чего ждете? – Фридрих обернулся к охранникам, которых про себя я называла кусками мяса. – Начинайте сами. За это вам платят деньги».
«Давай, шевели мослами», – кусок мяса, стоявший справа, держал улику – черную тряпочную сумку.
Его напарник, стоявший слева, буркнул: «Топай, топай».
Втянув голову в плечи, зверок шел к дверям.
Звери, начавшие сами, двинулись след в след. В их глазах ничего не проступало: ни злобы, ни возмущения. Ничего личного. Просто цепь питания. В которой зверь стоит над зверком.
Два портрета, висевшие на Стене Классической Русской Литературы, смотрели вслед звериной процессии…
Я возвращаюсь в свое настоящее. К своим собеседникам. Теперь они снова похожи на пастырей: католического и православного. Дополняют друг друга, как два построчных перевода.
– В нашем Ордене нет подобных нелепостей. Никакого разорванного времени. Для нас – все едино.
– Ага, – его визави кивает. – Наше прошлое смыкается с нашим будущим через наше же настоящее…
Затаившись в родительском капище, я сижу смирно. Интересно, кто из них двоих – подделка? И с чего я взяла, будто Кролик с ними сотрудничал ? А все они, наши чертовы фобии. Наш вечный советский винтаж… Я прислушиваюсь. Конечно, мне это только кажется: в прихожей шелестят голоса. Как листки, вложенные в новые папки. В них нет и не может быть ни нашего опыта, ни наших обглоданных цитат. Наши дети начинают с нуля. Так, словно до них ничего не было.
– Ой, да она, наверно, легла, – Александра щебечет шепотом. – Да, да. Передам. Конечно. Давай. Ну, пока.
Дверной замок щелкает.
– Не спишь? – дочь заглядывает в комнату. Усаживается на маленький диванчик, на котором спала в детстве. – А знаешь, что он еще сказал? Тетя Яна тоже скучает. Витька говорит… Сам слышал. Иногда она с тобой разговаривает, – дочь смотрит победно. – Вслух.
Я отвожу глаза, стараясь не встретиться взглядом с портретами. Как будто меня уличили в чем-то постыдном. В том, что следует скрывать.
– Если тетя Яна… – мне трудно произнести это вслух. – Может, ты и права. Пятнадцать лет. Действительно, много времени. В общем, если она не против, я тоже…
Дочь обрывает меня восторженным дикарским выкриком:
йес !* * *
В проверочном диктанте мой новый ученик допустил одну-единственную ошибку. Надо признать, меня это удивило: текст, извлеченный из загашника , был составлен не столько на правила, сколько на исключения.
– Ну что ж… Для будущего абитуриента нефилологического вуза – очень впечатляющий результат.
На его месте любой другой бы обрадовался. Но Иван пожал плечами. Я почувствовала укол раздражения. Как тогда, на лестнице, когда он разглядывал меня с любопытством.
– Попробуем демонстрационные варианты? – я отложила красную ручку. – Начинайте с самого первого. Подряд.
Возможно, мне достался случай так называемой врожденной грамотности. При письме такие дети не допускают ошибок, но обычно не знают правил. Полагают, что им эти заморочки ни к чему.
Вариант 1. Часть 1.
А1, А2, А3…
Он отвечал быстро и собранно. Не раздумывая, не дожидаясь моей реакции. Как будто меня здесь не было.
Его лицо оставалось спокойным, словно ему не было дела до того, что игра, в которую он меня втянул, заканчивалась с разгромным счетом. Уж себе-то я могла признаться: в глубине души я чувствовала растерянность, как будто согласилась на роль, не зная слов.
В дверь постучали прежде, чем я решилась признать свое поражение.
– Да, – Иван откликнулся недовольно.
– Простите… – она вошла в комнату. – Может быть, вы… чашечку кофе… – остановилась на пороге. В руках – полный поднос: сахарница, молочник, тонкая кофейная чашка. Смотрела на меня, улыбаясь оплывающими губами.
Прежде чем отвернуться, ее сын дернул плечом.
– А я ведь… – пристраивая поднос, она действовала с преувеличенной осторожностью. – Мы с вами – коллеги. Я тоже преподавала в школе. А потом… потом родился Ванечка. Но я… Я помню. И правила, и сочинения. Предлагала: давай позанимаемся. Но мой сын… он выбрал вас.
Последние слова эта женщина произнесла с болью.
Рука ее сына рисует замысловатые каракули – овалы, замкнутые фигурными скобками. Дожидаясь, пока она уйдет, он расчерчивает их мелкими клетками. Откладывает лист, на котором не осталось живого места.
– Ты. Нам. Мешаешь, – голос Ивана звучит глухо.
– Я? – она улыбается беспомощно. – Ухожу… ухожу… ухожу.
Я наливаю себе кофе. В игре, которую он затеял, я – на ее стороне. Потому что мы – коллеги. Потому что она преподавала в школе. Потому что меня не обманешь: книги, стоящие на его стеллажах, пришли из той жизни . Я оборачиваюсь к старым обложкам:
– У вас прекрасная библиотека. Надо полагать, ее собирала ваша мама?..
Остывающий кофе почти не пахнет. Знак вопроса я поставила машинально. Мне не нужен его ответ. Меня не собьешь механическими рисунками. Эка невидаль: обычный подростковый невроз. К тому же его овалы не похожи на мои лилии. Ничего общего.
– Ну что ж… – я разглаживаю на сгибе, откладываю в сторону – сборник экзаменационных упражнений. Обложкой вверх. – Диктант вы написали блестяще. Правила знаете. Вам не нужен репетитор. Хотелось бы узнать – зачем? Зачем вы меня пригласили?
– Я… – он прислушивается. Его мать идет по коридору: я слышу стук ее каблучков. – Потом. – Каблучки замирают под дверью. – По литературе? – Иван переспрашивает громко, как будто отвечает на мой вопрос. – По литературе мы проходим Гоголя. Мертвые души .
