Во всё время тревожных событий в городе сохранялась видимость лихорадочной активности. Постоянно создавались какие-то добровольческие отряды, полки самообороны, партизанские группы, особые ударные батальоны и штабы, но всё это была фикция. Большинство новоиспечённых бойцов пыталось и тут нарыть себе преференций; каждый искал свою выгоду, а здесь выгода была прямая и без особого риска. Новички получали продовольственный паёк, денежное довольствие, новенькое обмундирование зимнего образца, а порой даже сапоги, и довольные дружно разбегались. Оборона Одессы была картонной, лишь немногие действительно хотели отдать свои жизни в борьбе с большевиками. Шиллинг в панике бомбардировал англичан просьбами о помощи с эвакуацией. Но союзники отвечали, что транспортов нет и вывести тридцать тысяч человек, желающих покинуть город, невозможно, тем более что нет и стран, готовых дать разрешение на приём беженцев.
Одесса оказалась в котле и все, кто застрял здесь, стали заложниками событий.
На всех направлениях красные теснили добровольческие отряды, и в начале января под натиском Котовского и Уборевича пали Херсон и Николаев, а через несколько дней – Очаков. Одесса оказалась на линии главного удара. Путь был свободен. Шиллинг продолжал метаться, не ведая, что из Севастополя, осознав наконец гибельность положения Одессы, союзники выслали транспортные суда, крейсер «Кардифф» и пароходы с углём.
Главнокомандующий понимал, что масштабная эвакуация морем невозможна и потому дал приказ всем защищавшим город войскам следовать к румынской границе в район Тирасполя и приграничного сельца Маяки с тем, чтобы пробиваться в Румынию.
В Одессе, между тем, махровым цветом расцветала откровенная уголовщина. Подпольный военно-революционный повстанческий штаб сумел создать рабочие отряды для организации большевистского восстания в городе, но верхушка штаба была разгромлена добровольческой контрразведкой и отряды оказались без руководства, однако с оружием в руках и с тайным желанием тотальных экспроприаций. По ночам они выходили на тёмные улицы и вершили свои страшные дела, врывались на военные склады, в квартиры обывателей, грабили последние магазины, убивали тех, кто сопротивлялся их злой воле. В городе началась вакханалия безвластия, которую усилили лихорадочные метания Шиллинга. 22-го января он объявил наконец эвакуацию и назначил комендантом укрепрайона города полковника Стесселя, а начальником штаба обороны – полковника Мамонтова, людей ответственных и серьёзных. Но в тот же день вечером ситуация была переиграна не в пользу Одессы – командование всей обороной передавалось украинской Галицкой армии под началом откровенного афериста и человека без чести генерала Сокиры-Яхонтова. Это означало крах – немедленный и безоговорочный.
24-го ночью кадеты проснулись в своих ледяных спальнях от дальней канонады и беспорядочного треска ружейных выстрелов. Положение в городе, видимо, ухудшалось. Из соседнего Сергиевского артиллерийского училища пришёл посыльный с сообщением о том, что эвакуация кадет будет проходить под прикрытием юнкеров.
Никита подумал, что скорее всего уже сегодня начнётся погрузка на суда. Но Бернацкий не торопился, возможно, надеясь на перелом событий, а может быть, просто ожидая приказа.
Второй день кадеты паковали корпусное имущество, заколачивали ящики, сворачивали тюки и делали из наволочек походные мешки. В огромных помещениях корпуса было очень холодно, хотелось есть. Кормили весь последний месяц ужасно, на завтрак давали кусок хлеба с кипятком, днём – жидкую похлёбку, непонятно из чего сделанную, вечером – снова кусок хлеба с кипятком. Кадеты старших классов укладывали большие ящики с ценным имуществом, заколачивали их досками; молотков было мало, гвоздей тоже не хватало. Малыши бегали на подхвате, каждому находилось дельце. К вечеру все умаялись и после ужина снопами повалились в свои холодные койки. Никита уснул мгновенно и через короткое время в вязкой трясине сна, из кромешной пододеяльной тьмы услышал вдруг крики и шум гулкого топота десятков ног. Он откинул одеяло, и сразу попал в неуютные объятия почти морозного воздуха; его передёрнуло от этого холода, и в свете синего ночника он увидел густой парок собственного дыхания и дыхания своих всклокоченных товарищей, понуро сидящих на койках в тщётных попытках отойти ото сна.
Во втором часу ночи в соседнее Сергиевское училище поступил приказ о немедленной эвакуации. Инспектор училища тут же послал курсового офицера в кадетский корпус со срочной депешей. Бернацкому было предложено выступить сей же час, проследовать в порт и погрузиться на союзнические суда под опекою юнкеров. Бернацкий поднял корпус, но, пока кадеты пытались освободиться от липких тенет дремоты, пока офицеры беспорядочно бегали по спальным помещениям, пытаясь вернуть воспитанников в неприютную реальность, заперся в своём кабинете, сел за письменный стол и тяжко задумался.
Подводы для эвакуации были заказаны на следующее утро, немедленный рейд означал полную потерю имущества. Кадетов никак не могли поднять. Часы показывали половину третьего. Завтрака не было, не было даже кипятка. В корпусе находилось около тысячи человек вместе с немногочисленными офицерами и администрацией. Впереди ждала кромешная тьма, пять вёрст дороги до порта и ядрёный пятнадцатиградусный мороз. К тому же нельзя было исключить и внезапного нападения большевистских сил либо отрядов криминальных группировок…
В приёмной ожидал директорского ответа курсовой офицер юнкеров.
С тяжелым сердцем вышел к нему Бернацкий… тихим голосом попросил поблагодарить за участие лично инспектора училища Казмина и передать ему отказ от немедленного выступления.
К вечеру дошли слухи: юнкера, бросив имущество, погрузились на транспорты и вышли в море.
С шести утра следующего дня, в морозной тьме на обледенелом плацу кадеты начали грузить подошедшие подводы. Подвод было мало, следовало отправлять уже нагруженные в порт и ждать возвращения порожних. Времени на это уже не оставалось. Мимо корпуса сплошным потоком шли люди с баулами, чемоданами, узлами, тащились повозки и телеги. Толпа несла панические слухи о нападениях на обозы. Часть гружёных кадетских подвод влилась в общий поток беженцев, следующих к порту.
– Чего сидите? – выпорхнул из толпы голос молодого поручика. – Красные на хвосте! Старшие ещё успеют! А с маленькими не прорвётесь!
– Сволочь! – процедил кто-то рядом с Никитой.
Со стороны Куликова Поля нарастал гул артиллерийской канонады, пулемётные и ружейные выстрелы были слышны совсем близко; Никита, хорошо знакомый с этими звуками, ощущал неприятные колебания в желудке и чувствовал, как сердце сбивается с ритма, зависая в разреженном космосе грудной клетки. Ему стало страшно и одиноко.
– Восстание в городе! – закричал кто-то снова из толпы. – Кадеты, спасайтесь!
Бернацкий решил вдруг отправить разведчиков в порт и в центр. Потом, видимо, поняв, что это опасно, да, пожалуй, и бесполезно, отменил приказание. Построив кадет на плацу, через несколько минут распустил, нервно ходил, судорожно выставляя ноги вперёд. Видно было, что принять решение он не мог. Тогда фельдфебель Тарасенко выстроил первую роту с винтовками, выданными ещё утром и, заикаясь в сильнейшем волнении, предложил кадетам с боем пробиваться в порт. Бернацкий, на котором лица не было, сбиваясь и путая слова, стал умолять кадетов не делать этого. Он не приказывал, как мог бы, а просил, умолял.
– Господа! – срывающимся голосом кричал он. – Мы не можем бросить младших кадет, мы же отвечаем за них! Принять бой по дороге в порт – это верная гибель! Мы не пробьёмся! Наши войска потеснят красных, порядок будет восстановлен! Господа! Не делайте этого! Господин фельдфебель!
Тарасенко нехотя распустил строй, но кадеты не стали расходиться, все взволнованно принялись обсуждать ситуацию. Общее настроение было – прорываться в порт, а если понадобится – принять бой и с честью погибнуть. Но звучали и голоса, призывающие помнить о малышах.
В нервных шатаниях прошло ещё часа два; до корпуса долетели слухи о гибели первого кадетского обоза, – правда то была или нет, – никто не знал… Мимо корпуса суетливой побежкой двигались уже разрозненные группки беженцев, громыхали одиночные телеги и подводы, возницы отчаянно нахлёстывали лошадей и надрывно, со слезой в голосе кричали им какие-то последние напутствия.
Осознав наконец гибельность дальнейшего промедления, Бернацкий вновь построил первую роту на плацу.
– Господа, – хрипло проговорил он голосом отчаявшегося и потерявшего веру человека, – прошу вас, не оставляйте малышей! Приказываю двигаться к румынской границе. Сейчас выходим на овидиопольскую дорогу, через пару дней будем в Аккермане, а там… Бог даст!
И всё мгновенно пришло в движение. Сборы оказались быстрыми, потому что собирать было уже почти нечего; с первым обозом ушло продовольствие, обмундирование, ушло всё самое главное. Без вещей, без продуктов, оставив тифозных больных в лазарете, корпус вышел на окраину города. Странное и отчаянное, рвущее каждую сострадательную душу зрелище могло открыться случайному обывателю, окажись он в тот час на городской границе: длинная колона в чёрных шинелях медленно ползла на фоне туманного зимнего дня, белые вещевые мешки, наскоро сделанные из наволочек, чётко выделялись, словно мишени, на чёрных спинах кадетов, – как позорные пятна, как отметки изгоев, как клейма, обрекающие на вечное рабство, а может, то были знаки спасения и богоизбранности, ненавязчиво намекающие на присмотр небес? Частокол винтовок, протыкавших штыками сизый туман, медленно плыл над колонной. В арьергарде шли воспитатели с семьями и ехала единственная подвода, везущая нехитрый скарб. В самом конце колонны – ковылял шестиклассник Бируля-Беланович, едва оправившийся от тифа, не пожелавший оставаться в корпусе; он еле плелся, обессиленный болезнью, и тяжело дышал морозным воздухом. Впереди, на дороге, был виден гигантский хвост беженской колонны, начало её терялось в туманной дымке. Кадеты шли последними, нет-нет оборачиваясь и поглядывая в сторону оставляемого города, – вдруг сзади налетит Котовский со своею бешеной конницей, вдруг придётся попадать в снег по обочинам дороги и защищать малышей, идущих в авангарде? Прямо в лицо дул, подвывая, морозный ветер, колол щёки и лбы иглами острых льдинок, вышибал слёзы из глаз. Отчаянье душило мальчишек. Вдруг на каком-то повороте дороги появилась щербатая из-за нагромождения кусков льда водная гладь, – на рейде толпились игрушечные корабли, суетливо и, кажется, беспорядочно выходившие в море. Сердца кадет сжались, они наконец в полной мере осознали своё скорбное сиротство. Пропасть, чёрная пропасть отверженности… и кому ещё повезёт стать отверженным, а не погибнуть в днестровских плавнях…
