– Я уже договорился с господином Фишером. Он уже взялся.
– За что он взялся? – спросила я. – У тебя уже есть покупатель?
– Покупателя пока еще нет, – сказал папа.
У меня камень с сердца свалился.
Не совсем свалился, а так, немножко отвалился в сторону. Стало чуть легче дышать. Покупателя нет – уже хорошо. Дай бог, все это окажется очередной папиной фантазией. Я же помню, как папа вдруг завел конюшню породистых лошадей и все рассказывал, как это красиво, благородно и вдобавок очень выгодно. Потом, правда, выяснилось, что это все было ради мамы. Чтобы быть в ее глазах настоящим степным помещиком, грубым мужчиной, от которого пахнет конским потом и вином. Папа мне в этом признался. Потом. Совсем недавно. Вернее, вчера. А тогда конюшня с породистыми лошадьми как появилась, так и исчезла. Вернее, исчезли лошади, а конюшня осталась. Иногда в нее заводили рабочих лошадей наши мужики, которые привозили к нам на двор подводы с мясом и вином.
– Да, кстати, – сказал папа, – а мне вдруг показалось, что этот самый нарочный, который привез письмо от мамы, он и был этот самый усыновляемый Габриэль. Такой черноволосый юноша с большими, широко расставленными глазами.
Да, наверное, так оно и было. Но я не подала вида и сказала только:
– Ты понимаешь, что ты наделал?
– Но это же чепуха, ерунда, чистая формальность. Маме зачем-то это нужно было, – затараторил он. – Могу же я, наконец, сделать что-то приятное женщине, которую я столько лет любил? И вообще матери моей единственной дочери. – Мне стало понятно, что папа наконец-то сообразил, что вляпался в какую-то неприятную историю, раз он так неловко пытается отшутиться. Он сказал, шаловливо вертя в воздухе рукой с сигарой: – И вообще мне кажется, ты уж прости меня, Далли, но ты совсем взрослая девица. Ты должна знать все про эту жизнь. Да ты, небось, и без меня все знаешь? Так вот, мне кажется, что этот самый, так сказать, молодой итальянец, он, кстати старше тебя на два года, он подозрительно похож на одну мою знакомую юную булочницу, в студенческие годы, здесь, в Штефанбурге. Этакая Форнарина! У Рафаэля была такая возлюбленная…
– Ага, – сказала я, – а потом выяснится, что та булочница и была моя мама. То ли графиня, притворившаяся булочницей, то ли булочница, притворившаяся графиней. Ах!
– Ничего смешного, – сказал папа. – И вообще шути, да знай меру.
– Отчего же? – возразила я. – Отчего же это я должна знать меру? Отчего это я одна во всей нашей семье должна быть такая умеренная, трезвая и рассудительная?
– Потому что ты такая и есть, – развел руками папа. – Мы должны быть теми, какими нас создал бог или природа.
– Ага, – сказала я. – Или социальные условия, или психологические страдания.
– Вот, вот! – подхватил папа, – Твоя мама своенравная, эгоистичная и, прости меня, не очень добрая женщина. Вот она должна и быть такой. Играть эту роль до конца. Я от природы ленивый, мягкий, добрый, готовый подчиняться и служить и тоже очень эгоистичный. Эта роль предначертана мне, и навряд ли я из нее выйду. А ты умная, знающая, проницательная, трезвая, видящая людей насквозь, способная в любой момент сказать самой себе «нет», умеющая укрощать свои и чужие страсти. Ты была такой с раннего детства. Вот и будь такой дальше. Играй свою роль. Актер на роль Полония не годится на Гамлета. А Офелия никогда не сыграет леди Макбет.
Папочка умел красиво рассуждать. Это правда. Как он все четко и убедительно обозначил. Просто диву даешься.
Но одну вещь он все-таки забыл.
– Папа, – сказала я, – ты совершенно прав. Я, наверное, в тебя такая умная. Но одну маленькую черточку ты забыл. Наверное, из присущего тебе эгоизма, в котором ты сейчас признался. Ты забыл, что я тоже очень эгоистична. Как мама и как ты вместе взятые. А может, и еще сильнее. Поэтому заявляю тебе, что все это, – я подошла к столу, взяла карту, – что все это сплошные фантазии. – Я поднесла карту к лицу, поцеловала этот заштрихованный кусочек, свернула карту, положила в папку и завязала тесемки. – Вели Генриху, ах, да, Генриха я отпустила… Принеси себе немножечко коньяку.
В этот момент зазвонил дверной замок, что избавило папу от необходимости как-то реагировать на мою дерзость.
– Генриха нету, – сказал папа, – открой дверь сама, – и добавил: – Пожалуйста.
– Конечно, папочка, – сказала я и пошла открывать.
Это был поверенный, господин Отто Фишер.
Конечно, все оказалось сплошными фантазиями. Папку пришлось снова развязывать, карту разворачивать и класть на стол, и господин Отто Фишер, который еще совсем недавно назывался господин Ничего Особенного, водя по карте тупым концом самопишущего пера, объяснял папе, почему его план является чистой фантазией.
– Города, уважаемый господин Тальницки, возникают сами собой, естественным образом. Они не создаются мановением руки. Даже по воле столь уважаемого и благородного господина. Это касается как больших городов, так и крохотных деревень. О нет, конечно, если бы вот здесь или тут, – он тыкал в карту, – обнаружился бы уголь или железная руда, или вдруг забил бы фонтан нефти, или нашли бы даже такую пустяковую вещицу, как белую глину для фаянсовых изделий – тогда здесь можно было бы построить шахту или фабрику, рабочий поселок, а там бы появилась школа, дирекция, полиция, церковь, лечебница и всё такое прочее. Но и это, согласитесь, уважаемый господин Тальницки, тоже было бы естественным ходом вещей. Потому что именно природа, она же естество, определяет наличие полезных ископаемых в том или ином месте. Но, может быть, вы проводили геологические работы?
– Да я же не о том, – с досадой воскликнул папа. – Я совсем о другом. Кажется, я говорил вам об этом в прошлый раз. Вы что, забыли? Разбогатевший буржуа стремится на природу. Он подражает аристократам. Он хочет «se rouler dans l'herbe», поваляться на траве, как говорят французы! Поудить рыбу, погулять по лесу, по кусочку леса, который будет его собственностью. Он не может устроить себе настоящее поместье. Он строит себе виллу. Маленькую виллу и живет в ней маленьким барином. Это модно и в Германии, и во Франции, и в России, в западных провинциях империи тоже. Отчего бы и здесь…
Господин Фишер откашлялся и объяснил папе, что до ближайшей железнодорожной станции слишком далеко, поскольку эта станция и есть Штефанбург. А ехать два дня на лошадях – это для разбогатевшего городского буржуа непозволительная трата времени.
– Вот если бы хотя бы в пяти, а лучше в трех верстах от границы вашего имения была бы маленькая железнодорожная станция – тогда другое дело. Тогда это даже могло бы дать дополнительной толчок развитию извозчичьего промысла среди крестьян. А так, в крайнем случае, в самом удачном случае, можно найти одного, двух, много – пятерых богатых людей, которым вдруг взбредет фантазия поселиться на отшибе и построить дом в своем вкусе в двух днях езды от Штефанбурга. Но это должны быть по-настоящему богатые люди, – продолжал он. – С большой семьей и с особым вкусом.
– К загородной жизни? – подхватил папа.
– Я бы сказал, к помещичьей жизни. К якобы, квази, – ласково добавил господин Фишер, – помещичьей жизни.
Он замолчал. Папа замолчал тоже. Мне надоело их слушать, потому что я все поняла. Поняла, что у папы ничего не выйдет, и слава богу.
– Прощайте, господин Фишер, – сказала я. – Не удивляйтесь, отец назвал мне ваше имя. До свидания, папа, – сказала я.
– Минутку, – сказал папа, обратившись к поверенному и спросил у меня: – Далеко ли ты? Надолго ли?
– Я хочу два или три дня провести у мамы. Сегодня я останусь у нее ночевать, – сказала я.
Я это очень здорово придумала – сказать это при господине Фишере. Я специально это сказала легким таким голосом, как будто дело уже решенное. Как будто в семье у нас так принято. А то, что моя мать живет отдельно от моего отца, об этом господин Фишер, я думаю, и так догадывался. А не догадывался, так пусть знает – но главное, что папа в его присутствии не мог сказать мне: «Ты с ума сошла, стой, не смей!» или что-нибудь в этом роде. Он просто глядел на меня очень пристально, а я улыбалась ему в ответ и, пятясь, выходила из комнаты. В конце концов он опустил глаза, а поверенный тут же продолжил:
– Но самое главное, господин Тальницки, будет очень неправильно, если вы, в смысле я для вас, то есть если мы с вами активно начнем искать покупателей. Я могу кинуть легкий слух, что вот, мол, не исключена такая возможность. Но покупатель должен сам обратиться к вам. Именно так и никак иначе. Потому что иначе вы потеряете вдвое от той цены, которую могли бы запросить и получить. Цена покупки и цена продажи – это разные цены, знаете ли.
– Догадываюсь, – мрачно сказал папа.
Я точно знала, что ни о чем подобном он не догадывался и даже не задумывался. Тем временем я собрала маленький саквояж, вышла в прихожую, взяла с вешалки шляпку и накидку. Папа вышел из комнаты и хотел было задать мне вопрос, хотел спросить меня, что вообще происходит в этом доме. Куда это я, почему, зачем и по какому праву? Но тут вдруг отворилась дверь и вошли Генрих и Минни-Мицци, которую папа почему-то упорно называл Марией. Хотя, конечно, Марией ее и звали. Камердинер и горничная.
