– Мещане? – спросила я.
– Да! Именно! Удачливые богатые мещане, то есть буржуа! Начнется новая жизнь. Сначала это будет совсем маленький городок, а потом целый город. Шум. Движение. Стук экипажей. Рычание автомобилей. Там построят школу. Появятся лавочки. Местное самоуправление. Новый город!
– Боже! – сказала я. – Целый город прямо у нас на голове.
– Почему у нас на голове? – спросил папа. – Мы уедем. На вырученные деньги мы сможем купить себе прекрасный дом. Не такой громадный, как там. Ну а зачем нашей маленькой семье громадный дом? Небольшой особнячок. Двухэтажный, самое большое. Здесь. А может быть, даже в Вене. Или в Париже, чем черт не шутит. В Петербурге, вот! Прекрасный, богатый город. Я ни разу не был в Петербурге, но те, кто был, говорят, что это просто сказка. Что сейчас именно там – вся жизнь, вся Европа.
– Замечательно, – сказала я. – Сейчас крестьяне платят тебе аренду. Деньгами, натурой и работой. А если мы все это продадим, что тогда? Купим дом, а на что жить? Ты в самом деле решил пойти служить учителем? А мне что, учиться на белошвейку? Или тоже на учительницу в школе для девочек?
– Далли, ты хоть представляешь себе, сколько мы выручим за наше имение? Это же миллионы, в буквальном смысле миллионы крон! Вот посмотри!
Он вскочил с дивана и взял с книжной полки какую-то, очевидно, заранее приготовленную папку. Развязал тесемки, вытащил карту, развернул на столе. Наше имение было заштриховано синим карандашом на этой довольно-таки подробной карте северо-востока страны. Я, наверное, в первый раз в жизни увидела и поняла, какой это на самом деле большой кусок земли. У меня даже дыхание перехватило. Стало очень жалко с этим расставаться. Странное дело, это чувство появилось во мне только сейчас, при взгляде на карту. А когда я гуляла по нашим полям и рощам, заходила в наши деревни и ловила рыбу в наших речках и прудах – я ничего подобного не чувствовала. Я даже не понимала, что это наше, то есть мое. Просто идет себе девочка по тропинке в сопровождении госпожи Антонеску, а бывало, что и одна, и такое случалось, а все вокруг говорят: «Здравствуйте, барышня!». Вот и все. И никаких особых чувств. А сейчас, глядя на этот заштрихованный пятиугольник, чуть вытянутый с севера на юг, у меня просто сердце защемило. Я почувствовала себя собственницей, которую грабят. Наследницей, которую вдруг решили лишить наследства. А папа, наоборот, с восторгом восклицал:
– Это же миллионы крон! Я не знаю точно, сколько, но не меньше десяти, а может быть, даже пятидесяти! Господин Фишер обещал разузнать. Эти деньги мы вложим в надежные процентные бумаги. Например, в акции американских железных дорог. Или в нефтяную компанию Рокфеллера. Есть еще Сименс, Нобель. Да мало ли. А еще лучше купить государственные облигации. Облигации России. Рокфеллер, и Нобель, и даже Сименс могут разориться. А Россия никуда не денется. Скажу тебе по секрету, в Россию я верю куда больше, чем в нашу богоспасаемую империю. В России все бурлит, коловращение капиталов, новые люди, новые идеи. А мы все вцепились в Боснию и Черногорию и никак не можем понять, какое это имеет отношение к славе нашей короны и имеет ли вообще? В России строят заводы, а мы чистим ваксой офицерские сапоги – чувствуешь разницу?
– Акции лучше купить американские, – сказала я. – А жить лучше в Стокгольме.
– Почему? – Папа даже руки развел в стороны от удивления.
– Таково мое решение, – сказала я, ангельским и вместе с тем ледяным голосом. – То есть, папочка, я хотела сказать, такова моя нижайшая просьба. Покорнейшая такая, дочерняя просьба наследницы. Когда придет господин Фишер, спроси его – поскольку ты сам сказал, что я должна вместе с тобою подписывать сделку как твоя единственная наследница и передатчица маминого графского титула согласно распоряжению государя императора – спроси этого Фишера сколько мне полагается? И вот на эту часть этих миллионов купи мне дом в Стокгольме и акции американских железных дорог.
– Дочь своей матери, – сказал папа, то ли с отвращением, то ли с восхищением.
– Надеюсь, не подкидыш! – сказала я. – Кстати, о матери. Я, как добросовестная и законопослушная подданная, обязана буду сообщить господину поверенному…Отто Фишер, так? Доктор права из Магдебурга, так? Проинформировать, что у тебя есть законная супруга. А также, – я на всякий случай отошла на полшага, – столь же законный сын.
– Незаконный сын? – папа схватился за сердце. – Нет у меня никакого незаконного сына! Клянусь тебе, Далли! – Вдруг он усмехнулся и сказал, покосившись в угол: – Ну конечно, может быть, грехи молодости. Студенчество. Цветочница. Певичка. Дочка лавочника. Да мало ли. Но клянусь, я ничего об этом не знал! Я первый раз об этом слышу! Мне никто никогда не предъявлял ни ребенка живьем, ни претензий в устном или письменном виде. Откуда ты это взяла?
– Папочка, – сказала я, – ты как та самая троюродная тетушка, стал хуже слышать. Я не сказала «незаконный». Я сказала как раз наоборот – «а также законный сын». Новый законный сын.
– Кажется, меня действительно надо взять в опеку, – сказал папа.
Он отомкнул бюро, стоящее в дедушкиной комнате, достал коробочку сигар, зажег свечку и стал долго и тщательно раскуривать сигару, вращая над язычком пламени ее красивый, как бы древесный срез. Я смотрела на него из угла комнаты. Наконец он раскурил сигару, окутался серо-голубым облачком дыма, разогнал его ладонью и сказал:
– Нет, дорогая. Вернее, да, дорогая. К психиатру. Немедленно к психиатру. Я ничего не понимаю. Ты говоришь, а я ничего не понимаю.
Господи, не надоест ему вот так вот выстраиваться и играть! Ведь он же добрый и умный человек на самом деле, мой папа. А вот бывает, как будто камешек в сапог ему попадет и он начинает как будто скакать на одной ножке, изображая из себя неизвестно что. В другой раз я бы, конечно, сказала, что хочу пи-пи, и убежала бы из комнаты тоже вприпрыжку. Когда я была маленькая, я всегда так делала, когда папа вдруг начинал строить из себя слишком забывчивого или вообще господина со странностями. Но сейчас разговор был серьезный. У меня могли запросто отнять вот этот вот, размером в половину спичечного коробка, чуть вытянутый, заштрихованный синим карандашом пятиугольник на карте.
– Папочка, – сказала я, – ну при чем тут психиатр и дочка лавочника? Моя мама, а твоя законная супруга графиня фон Мерзебург, как я сегодня узнала, не так давно усыновила некоего молодого человека, предположительно итальянца по имени Габриэль. Я, конечно, не доктор права Отто Фишер, но какая-то логика заставляет меня подозревать: если женщина, замужняя женщина, желает усыновить ребенка, она, дабы оформить необходимое свидетельство об усыновлении, должна заручиться согласием своего мужа. А вернее всего, они вдвоем должны его усыновлять. А еще вернее, это он усыновляет, а она здесь так, поскольку-постольку. Да, нет? – спросила я.
– Ах, вон ты про что? – засмеялся папа. – Да, да, да, да! Что-то такое было. Она прислала мне письмо с нарочным. Написала, что ей это зачем-то очень нужно. Зачем, я так и не понял. Она написала, что потом все расскажет.
– И ты? – спросила я.
– Ну я, разумеется, сказал: «Да, пожалуйста». Какая чепуха! А потом тот же нарочный принес договор и сопроводил меня к нотариусу.
– Ты с ней поговорил? – спросила я.
– Нет, – сказал папа. – В письме было написано: «Избавь меня от необходимости встречаться и обсуждать этот вопрос, если ты согласен».
– Недавно, – сказала я, – в парижской газете «Фигаро» граф Циглау написал, что наша империя скоро развалится. Об этом было в городской газете. Я читала позавчера. И в городской газете написано было, что граф Циглау подрывает устои и клевещет на императора.
– При чем тут? – спросил папа.
– При том, что граф Циглау совершенно прав. Империя развалится. Она уже развалилась. Вдребезги. Как глиняный горшок. Но не потому, – сказала я, скрежеща зубами, – что она вцепилась, как бульдожка, в эти поганые Балканы, и не из-за того, что на нас вдруг ни с того ни с сего пойдет войной Россия. А из-за того, что имперские аристократы ведут себя так, как ты! – сказала я. И, как юная древняя римлянка, простерла к нему правую руку. – Вот так, безвольно, уродски и глупо! А также из-за того, что нотариусы за сотню крон готовы состряпать любой документ. Не продавай имение, папочка! Тебя облапошат!
Папа смотрел на меня растерянно и не моргая.
– Я уже договорился с господином Фишером. Он уже взялся.
– За что он взялся? – спросила я. – У тебя уже есть покупатель?
– Покупателя пока еще нет, – сказал папа.
У меня камень с сердца свалился.
Не совсем свалился, а так, немножко отвалился в сторону. Стало чуть легче дышать. Покупателя нет – уже хорошо. Дай бог, все это окажется очередной папиной фантазией. Я же помню, как папа вдруг завел конюшню породистых лошадей и все рассказывал, как это красиво, благородно и вдобавок очень выгодно. Потом, правда, выяснилось, что это все было ради мамы. Чтобы быть в ее глазах настоящим степным помещиком, грубым мужчиной, от которого пахнет конским потом и вином. Папа мне в этом признался. Потом. Совсем недавно. Вернее, вчера. А тогда конюшня с породистыми лошадьми как появилась, так и исчезла. Вернее, исчезли лошади, а конюшня осталась. Иногда в нее заводили рабочих лошадей наши мужики, которые привозили к нам на двор подводы с мясом и вином.
