– Из Белграда, – сказал он.
– Да, да, конечно, – сказала я. – Когда-нибудь мы будем и в Белграде.
Честное слово, я не имела ввиду ничего дурного, ничего оскорбительного для его национальной гордости. Я могла точно так же сказать: в Лондоне, в Париже, в Петербурге. Я имела в виду просто – когда-нибудь мы все вместе, вот так, окажемся в Белграде. Будем гулять по белградским улочкам. Но почему-то я не сказала: «Когда-нибудь я приеду в Белград. Побываю в Белграде. Навещу Белград» или что-то еще в этом роде. Но я сказала именно так, как я сказала. «Когда-нибудь мы будем и в Белграде».
– Никогда! – вдруг закричал Петер ощерившись. – Запомните это! Мадмуазель такая-то фон что-то там. Никогда!
– Успокойтесь, – сказала я. – Вы совершенно правы. В том смысле, который вам послышался в моих словах, мы… Мы, – закричала я и постучала себя левой рукой в грудь, а правой рукой подкрутила воображаемые усы, – вот в этом смысле мы никогда не будем в Белграде. Даю вам честное слово имперской аристократки! Но не потому, что мы такие добрые и хорошие, а потому, что сил не хватит. Вы довольны?
Он хмыкнул и замолчал.
Какой он смешной – этот патриотизм малых стран и народов! Все время им кажется, что кто-то их хочет проглотить, схряпать и прожевать. Ну да, конечно. Не без этого. Но, с другой-то стороны, что ему, студенту Штефанбургского университета, или Высшей технической школы (не знаю, где он там учится), или Имперского коммерческого училища – что ему с того, какой флаг будет болтаться над дворцом в центре его столицы? Я подумала: а мне будет все равно, какой флаг будет мокнуть под дождем и задубевать на морозе над Королевской канцелярией в центре Штефанбурга? Или над нашим сельским домом в табельные дни? Смешно сказать – наверное, все равно. Это странно.
Ну, а раз он из Белграда, то тем более. Они могут чувствовать себя совершенно свободными в этом городе. Он студент. А интересно, чем Анна занимается? Может быть, тоже посещает женские курсы? Тоже прилежная ученица из мещан? Из тех, кто, по словам моего папы, будет определять судьбу нации всего через поколение.
– Я приехала из Вены, – вдруг сказала Анна. – Осмотреть здешние музеи. Коллекцию графа Нановски. Она недавно открылась в Бельведере для всеобщего обозрения.
Боже, как она неловко врет! А два года назад что она тут, извините за выражение, обзирала?
– Два года назад, – ответила Анна моим мыслям, – я еще жила здесь и заканчивала женскую гимназию. А потом папашу перевели в Вену. Он служит в генеральном штабе. Полковник. («Надеюсь, не Редль?», – подумала я, но вслух говорить не стала.) А сюда я приехала действительно, – она напористо и убедительно выговорила это слово и повторила его, – действительно, чтобы посмотреть новый музей. Мой отец воспитывает меня в любви к изящному.
– Мой меня тоже – сказала я.
Вот мы и пришли.
Я подергала дверь. Она была закрыта, потому что времени было пять минут двенадцатого. Но в окошко швейцарской стучать не пришлось. Швейцар услышал, отодвинул засов. Мы вошли. Он воззрился на меня, не узнавая.
– Второй этаж, левая, – сказала я. – Вспоминайте, живенько. А то деньги назад.
– Да, да, да, добрый вечер, барышня. Пожалуйста, проходите, – сказал он, совершенно не обратив внимания при этом на Анну и Петера.
Наверно, они были давние постояльцы. Конечно, если б я была вредная девчонка, я бы стала долго и церемонно прощаться с Петером, глядя с тайной и ехидной ухмылочкой, как он не знает, что делать. То ли сразу пойти вместе с Анной в ее квартиру, прибавив что-нибудь типа «Я уж с вашего позволения провожу свою приятельницу до двери», либо сделать вид, что он действительно провожал ее до дому и сейчас пойдет восвояси, чтобы потом тихонько вернуться. Нет, я, конечно была злой девчонкой, но уж не настолько. Поэтому я помахала им рукой, сказала «пока, пока!» и взбежала по левой лестнице на второй этаж, надеясь, что Анна живет не в соседней квартирке. Я остановилась на верхней лестничной площадке, задержала дыхание, прислушалась. Слышно было, как швейцар что-то бубнит. Потом какие-то шаги вдаль. Слава создателю, она жила на правой стороне. Закрытая дверь. Железный скрип задвижки. А может быть, Петер и в самом деле пошел домой. Ну да бог с ними.
Я открыла дверь квартиры. Тьма была кромешная, потому что окна смотрели не на улицу, где был хоть какой-то свет далеких фонарей и слабое сияние города внизу под холмом, а прямо, можно сказать, на склон холма, заросший кустами. Я зажмурилась (я всегда жмурюсь в темноте – зачем тратить глаза, когда все равно ничего не видно) – и стала вспоминать, справа или слева стоит столик со свечками и спичками. Но тут вспомнила, что в доме есть электричество. Выключатель (я точно помнила, что он справа) пошарила правой рукой и нащупала фаянсовый кругляш с медным барашком. Повернула барашек: щелк, щелк – никакого впечатления.
– После одиннадцати они выключают электричество, – раздался голос из темноты. – Не бойтесь.
Я вытащила из-под блузки револьвер и для начала выстрелила в темноту.
– Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь! – раздался крик.
Чиркнула спичка. Загорелась свечка.
– Держите свечку ближе к груди, – велела я, прицеливаясь и всматриваясь с незнакомца. – Чтоб я сразу попала в сердце.
– Шутница, – сказал он. – Я всегда знал, что вы очень остроумная барышня.
Тьфу ты, Господи! Это был господин Ничего Особенного, он же господин Неизвестно Кто, он же адвокат Отто Фишер.
– Вы не боитесь случайно спустить курок? – сказал он. Я молчала. – Мне повезло, что вы не умеете стрелять на голос, – сказал он, – Но, по-моему, вы повредили диван. А если бы вы попали в меня?
– Закон на моей стороне, – возразила я. – Вы, как адвокат, должны это знать.
– А вы-то откуда знаете? – спросил он.
– Читала в книжках, в английских романах про сыщиков, – сказала я. – Там присяжные в таких случаях всегда оправдывали девушек.
– У нас не действует англо-саксонское право, – сказал адвокат Отто Фишер. – У нас право континентальное, романо-германское.
– Веселый разговор, – признала я, продолжая в него целиться. – Вы забрались в мою квартиру, чтобы читать мне лекции по сравнительному правоведению?
– В вашу квартиру? – спросил он, хихикнув. – А вы уверены в том, что она ваша, барышня?
– Но уж не ваша точно, – сказала я. – Давайте, господин Фишер, или как вас там, – я отступила к двери, – давайте попрощаемся по-хорошему. Выматывайтесь, проще говоря, а то я папе наябедничаю.
– Это я наябедничаю вашему папе, – сказал он – Сообщу ему, что я вас нашел и что с вами все в порядке. А дальше он сам будет решать – оставить вас здесь, самому заявиться и уговаривать, или вызвать полицию.
– То есть это папа вас послал? – спросила я.
– Ну, разумеется, – ответил он. – Намекнул эдак, не худо, мол, узнать, что у этой бестии на уме и где она собралась ночевать. Неужели и вправду у своей мамаши? Насчет вашей мамы проверить было все очень просто. Вы знаете, барышня, с тех пор, как в дома провели электричество, проводить сыскные действия стало гораздо легче. В любую квартиру, в любой особняк может заявиться нахмуренный молодой человек в синем мундире городской электрической службы. Но в случае с вашей мамой было еще проще. Швейцар побожился, что вы там были утром, а примерно в два часа пополудни ушли и более не возвращались. Поэтому оттуда я поехал сразу сюда. Вы, наверное, спросите, барышня, как я узнал ваш адрес? Попробуйте догадаться сами. – Я молчала. – Открою вам этот маленький секрет, – сказал он. Он встал, поставил свечку на стол, зажег другую и третью. Три свечки довольно хорошо освещали эту комнату. Мне стало любопытно, и я совсем расхотела его убивать. – Вот, глядите, – сказал Отто Фишер и вытащил из саквояжа страничку городской газеты. – Спрячьте пистолет, пожалуйста, а то я немножечко нервничаю. Вдруг у вас от удивления вздрогнет палец, и вот тут уже закон будет явно не на вашей стороне, потому что вся обстановка – три свечи и раскрытый саквояж – будет свидетельствовать о том, что мы с вами просто мирно беседовали.
У меня был не пистолет, а револьвер. Из револьвера от случайно дрогнувшего пальца выстрел не получится. Надо сильно тянуть крючок, чтобы перекрутить барабан и взвести курок, а потом его спустить. Поэтому револьверы рекомендуют барышням и начинающим. Но господин Фишер, наверно, не разглядел. Ну и ладно – пусть понервничает.
Вдруг в дверь постучали.
– Кто? – крикнула я.
– Это, как это, с вашего позволения, стреляли или что? – раздался голос швейцара.
– Или ничего, – ответила я. – Все живы. Всё спокойно. Идите спать. – Слышно было, что швейцар потоптался за дверью, покряхтел, покашлял и ушел.
– Вот, вот, – сказал Отто Фишер, кладя газетный лист на стол, – полюбопытствуйте.
Я увидела страничку объявлений с выдранным клочком. Это была именно та страничка, которую я читала в кофейне сразу после того, как нашла кошелек. И выдран был именно тот лоскуток с объявлением о том, что сдается квартира на улице Гайдна. Смешно, но на бумаге даже остались желтые пупырышки – следы моих слез, когда я так глупо и так искренне плакала над собственной скупостью и бесчувственностью, над тем, что я сначала хотела подарить своей любимой, драгоценной госпоже Антонеску восемь тысяч крон и буквально через две секунды собралась пригласить ее в кафе, истратив на это дело две кроны.
